Доктор Харрис покачала головой:
– Это место… Как вы для себя объясняете деревню вроде Трех Сосен, где поэтессы выгуливают уток, а предметы искусства падают с небес?
При упоминании небес оба посмотрели на грозовую тучу, которая почти наполовину закрыла небо.
– Я бы не ждал, что здесь появится целая плеяда Рембрандтов, – заметил Гамаш.
– Пожалуй. Уж скорее абстрактных, чем классических.
Гамаш рассмеялся. Доктор Харрис нравилась ему.
– Бедняжка Рут. Знаете, она мне сейчас улыбнулась.
– Улыбнулась? Вы думаете, она умирает?
– Она – нет. А вот та малютка – да.
Доктор Харрис показала на меньшую из уточек, которая с трудом шла по траве к пруду. Они сидели на скамье и наблюдали. Рут подошла к хромающему птенцу и очень медленно пошла рядом. Они шли вдвоем, хромая, как мать и дитя.
– Итак, что убило Мадлен Фавро, доктор?
– Эфедра. В ее организме обнаружена эфедра в количестве, в пять-шесть раз превышающем допустимое.
Гамаш кивнул:
– Это данные токсикологии. Могла она получить эту дозу за обедом?
– Скорее всего. Эфедра действует довольно быстро. Подсунуть это ей в еду было не так уж трудно.
– Но это еще не все, – сказал Гамаш. – Не у всех умирающих от эфедры на лице выражение ужаса.
– Верно. Вы хотите узнать, что ее убило на самом деле?
Гамаш кивнул.
Шарон Харрис оторвала взгляд от его сильного спокойного лица и кивком показала на склон холма:
– Вот что ее убило. Старый дом Хадли.
– Да ладно, доктор. Дома не убивают, – как можно убедительнее произнес Гамаш.
– Дома, может, и не убивают, но страх – вполне. Вы верите в призраков, старший инспектор?
Он не ответил, и доктор Харрис продолжила:
– Я врач, ученый, но мне приходилось бывать в домах, где было так страшно – волосы дыбом. Меня приглашали в гости в весьма достойные дома. И даже в новых домах, случается, господствует чувство страха. Ощущаешь присутствие чего-то.
Она всю дорогу спорила сама с собой по этому поводу. Стоит ли говорить ему все? Стоит ли признаваться в своих страхах? Но она знала, что должна это сделать. Чтобы он смог найти убийцу, она должна «исповедоваться» перед ним. И еще она знала, что никакому другому чину Квебекской полиции она не сказала бы об этом.
– Вы верите в дома, посещаемые призраками? – спросил Гамаш.
Доктор Харрис снова стала одиннадцатилетней девочкой, которая пробиралась по сосновому лесу к дому Трембли. Место это, заброшенное, темное, мрачное, находилось в самой чаще.
«Здесь когда-то убили человека, – прошептала ей на ухо подружка. – Мальчишку. Его задушили и зарезали».
Она слышала, что парнишку избил до смерти его дядюшка, но кто-то другой сказал, что тот умер от голода.
И вот убиенный продолжал бродить там, оставался на том же месте. Ждал. Ждал возможности захватить тело какого-нибудь другого парнишки. Чтобы снова стать живым и отомстить за свою смерть.
Они подобрались к дому на несколько ярдов. Стоял вечер, темный лес смыкался вокруг них, и все знакомое и привычное стало пугающим. Потрескивали ветки, слышались чьи-то приближающиеся шаги, какие-то скрипы, и маленькая Шарон Харрис бросилась наутек. Дрожа от страха, она бежала через лес, и сосны протягивали свои лапы и царапали ей лицо, а за спиной она слышала тяжелое дыхание. Кто это был – ее подружка, которую она оставила в чаще? Или мертвый мальчик, пытавшийся ее догнать? Она чувствовала его холодные руки на своих плечах, он отчаянно хотел забрать ее жизнь.
Чем быстрее она бежала, тем страшнее ей становилось, и наконец она со слезами продралась сквозь деревья, охваченная ужасом – и одна.
Даже сегодня, глядя на себя в зеркало, она видела крохотные шрамы, оставленные ветками и ее страхом. И еще она помнила, что в тот вечер бросила подругу там, в лесу, – пусть призрак забирает ее, а не Шарон. Конечно, ее подруга, тоже вся в слезах, выбежала из леса через несколько секунд. И они обе знали, что мертвый мальчик и в самом деле украл кое-что. Он украл доверие между подругами.
Шарон Харрис готова была поверить, что некоторые дома облюбованы призраками, но она ни капли не сомневалась в том, что к некоторым людям призраки точно наведываются.
– Верю ли я, что бывают дома, посещаемые призраками, старший инспектор? Вы меня об этом спрашиваете? Меня, врача и ученого?
– Да, спрашиваю, – улыбнулся Гамаш.
– А вы в это верите?
– Ну, вы же меня знаете, доктор. Я во все верю.
Она подумала несколько мгновений, потом решилась – а какого черта!
– Да, это место посещают призраки. – Ей и уточнять не нужно было, они оба знали, о чем она говорит. – Каким образом они это делают, я не ведаю. Мадлен Фавро знала, но за это знание она поплатилась смертью. Что касается меня, то я не очень хочу это выяснять.
Некоторое время они сидели молча в самом центре мирной деревни. Пока они говорили о призраках, демонах и смерти, люди поблизости выгуливали собак, разговаривали и работали в саду. Гамаш ждал, когда доктор Харрис снова заговорит, и наблюдал, как Рут пытается заманить крохотные пушистые шарики в пруд.
– Сегодня днем я поискала информацию про эфедру. Ее получают из… – она вытащила блокнот из кармана, – голосеменного кустарника.
– Это растение, верно? – спросил Гамаш.
– Вы уже знаете?
– Агент Лемье мне сказал.
– Кустарник этот растет повсюду. Это старомодное малоэффективное средство, антигистамин. Китайцы знали о нем много веков назад. У них оно называется ма хуань. Потом фармакологи узнали о его свойствах и стали готовить эфедрин.
– Вы говорите, что оно растет повсюду…
– Хотите знать, растет ли оно здесь? Растет. Вон одно.
Она показала на громадное дерево на лужайке. Гамаш встал и подошел к нему, нагнулся, подобрал кожистый коричневый листик, упавший осенью.
– Это дерево гинкго, – сказала доктор Харрис, подошла к Гамашу и тоже подняла листик. У него была необычная форма, больше напоминавшая веер, чем классический лист; толстые прожилки были похожи на связки. – Оно принадлежит к семейству голосеменных – я уже говорила об этом.
– Кто-то мог сделать из этого экстракт эфедры? – Гамаш кивнул на лист.
– Я не знаю, из чего получают экстракт – из листьев, коры или чего-то другого. Но я точно знаю, что принадлежность к тому же семейству не гарантирует наличия в нем эфедры. И как я уже сказала, сочетания эфедры и испуга было бы недостаточно.
Они развернулись и направились назад к скамейке. Гамаш потер лист пальцами, ощущая прожилки.
– Должно было случиться что-то еще? – спросил он.
– Должно было существовать что-то еще, – кивнула доктор Харрис.
– Что именно? – спросил Гамаш, надеясь, что ответом не будет «призрак».
– Мадам Фавро должна была страдать болезнью сердца.
– И она страдала?
– Да, – ответила доктор Харрис. – По данным вскрытия, у нее была крайне серьезная болезнь сердца, почти наверняка спровоцированная раком груди.
– Рак груди может спровоцировать болезнь сердца?
– Не рак, а его лечение. Химиотерапия. Рак груди у молодой женщины бывает такой агрессивный, что доктора используют большие дозы химии, чтобы его купировать. Женщин обычно консультируют перед лечением, но выбор тут очевиден: пережить несколько трудных месяцев, потерять волосы, рисковать болезнью сердца или почти наверняка умереть от рака груди.
– Черт побери, – прошептал Гамаш.
– Согласна с вами.
К их скамейке подошла Рут Зардо:
– У вас очень серьезный вид. Запутываете дело Фавро?
– Возможно. – Гамаш встал и поклонился старой поэтессе. – Вы знакомы с доктором Харрис?
– Никогда не встречались.
Они обменялись рукопожатиями. Шарон Харрис уже, наверное, в десятый раз представляли Рут.
– Мы восхищались вашей семейкой. – Гамаш кивнул в сторону пруда.
– У них есть имена? – спросила доктор Харрис.
– Та, что побольше, – это Роза, а маленькая – Лилия. Их нашли в цветах у пруда.
– Прекрасно, – сказала доктор Харрис, глядя на Розу, которая плюхнулась в пруд.
Лилия сделала шажок и упала в воду. Рут, стоявшая спиной к птицам, почувствовала, что что-то пошло не так, быстро похромала к пруду и вытащила маленькую уточку, мокрую, но живую.
– Еще бы чуть-чуть – и конец, – проворчала Рут, обтирая рукавом клюв и головку уточки.
Шарон Харрис не знала, сказать ей что-нибудь или промолчать. Рут наверняка понимала, что Лилия обречена.
– Гроза уже почти здесь. – Доктор Харрис посмотрела на небо. – Не хочу, чтобы она застала меня в дороге. Но у меня есть для вас еще кое-какая информация.
– Какая? – спросил Гамаш, провожая ее до машины.
Рут тем временем двинулась домой, Роза, покрякивая, шла следом, а Лилия сидела на ладони Рут.
– Не думаю, что это стало причиной ее смерти, во всяком случае непосредственно. Но на размышления наводит. У Мадлен Фавро был рецидив рака груди. В запущенной стадии. Метастазы в печени. Не очень много, но до Рождества она бы вряд ли дожила.
Гамаш остановился, переваривая эту информацию.
– А она была в курсе?
– Не знаю. Возможно, и нет. Но если откровенно, то, насколько мне известно, женщины с раком груди настолько чувствуют свое тело, что их восприятие становится чуть ли не телепатическим. Это очень сильная связь. Знаете, Декарт ошибался[56]. Разум и тело едины. Эти женщины знают. Не первичный диагноз, но, когда случается рецидив, они почти наверняка знают.
Шарон Харрис села в машину и отъехала с первыми каплями дождя и усилением ветра. Небо над маленькой деревней стало темно-фиолетовым и непроницаемым. Арман Гамаш поспешил в бистро, стараясь успеть, прежде чем разверзнутся хляби небесные. Усевшись в мягкое кресло, он заказал виски и лакричную трубочку, а потом, глядя в окно на усиливающуюся грозу в Трех Соснах, он спросил себя, кому понадобилось убивать умирающую женщину.
Глава тридцать первая
– Хорошая книга?
Над плечом Гамаша склонилась Мирна. Он был настолько поглощен чтением, что даже не заметил ее приближения.
– Не знаю, – признался он и передал книгу ей.
Он вытащил из своих карманов все книги, которые набрал, чувствуя себя при этом как мобильная библиотека. Если другие следователи собирали отпечатки пальцев и улики, то Гамаш собирал книги. Не все готовы были согласиться с тем, что это движение в верном направлении.
– Ужасная гроза. – Мирна опустилась в большое кресло напротив Гамаша и заказала красное вино. – Слава богу, мне не нужно выходить на улицу. Знаете, я вообще могла бы никогда не выходить на улицу. Все, что мне нужно, здесь есть. – Она весело развела руками, и ее цветастый кафтан повис на подлокотниках кресла. – Еда от Сары и месье Беливо, общество и кофе здесь…
– Ваше красное, ваше высочество, – сказал Габри, ставя пузатый бокал на темный деревянный стол.
– Можешь идти. – Мирна королевским жестом наклонила голову. – У меня есть вино и виски. И еще все книги, какие мне только захочется прочитать.
Она подняла свой стакан, Гамаш – свой.
– Santé[57].
Они улыбнулись друг другу и посмотрели на дождевые потоки, стекающие по оконному стеклу.
– Так что у нас здесь? – Мирна водрузила на нос очки и осмотрела томик в кожаном переплете, принесенный Гамашем. – Где вы это взяли? – спросила она наконец, сбрасывая с носа очки, которые, не выбрав длину шнурка, улеглись на плато ее груди.
– В комнате, где умерла Мадлен. Книга стояла в шкафу.
Мирна тут же положила книгу, словно нечестие может передаваться через вещи. Книга лежала между ними, ее обложка была проста и поразительна. Маленькая рука, обведенная красным. Похоже на кровь, но Гамаш уже проверил: обыкновенные чернила.
– Это книга о магии, – сказала Мирна. – Ни издателя, ни международного книжного номера. Наверное, напечатано за счет автора малым тиражом.
– Не можете сказать, сколько этой книге лет?
Мирна наклонилась над книгой, но не прикоснулась к ней:
– Кожа чуть потрескалась на корешке, и некоторые страницы выпали. Клей, вероятно, высох. Я бы сказала, что ее напечатали перед Первой мировой войной. Посвящение там есть?
Гамаш отрицательно покачал головой.
– В вашем магазине ничего подобного не было? – спросил он.
Мирна сделала вид, что задумалась, хотя ответ у нее был готов. Окажись в ее руках такая жуткая книга, она бы запомнила. Мирна любила книги. Любые. У нее были книги, посвященные оккультизму, несколько книг о магии. Но если бы появилось что-нибудь вроде той, что лежала сейчас между ними, то она постаралась бы поскорее избавиться от нее. Всучила бы кому-нибудь, кто не вызывал у нее симпатии.
– Нет, никогда.
– А что-нибудь вроде этой?
Гамаш вытащил из внутреннего кармана книгу, которую он недавно прочел от корки до корки и с которой ни за что не хотел расставаться.
Он предполагал увидеть вежливый любопытствующий взгляд. Может быть, даже веселый и понимающий. Но никак не ожидал ужаса.
– Где вы ее нашли?
Мирна выхватила книгу из его руки и сунула между собой и подлокотником.
– В чем дело? – спросил Гамаш, удивленный ее реакцией.
Но Мирна не слушала его. Ее глаза обшарили зал и остановились на месье Беливо, который замешкался в дверях. Потом он прошел дальше.
Тогда Мирна достала книгу и положила на стол, где образовалась маленькая стопка книг. Странный томик в кожаном переплете с красной рукой, Библия и теперь еще эта, с потешным рисунком на обложке, которая и стала причиной суматохи.
– Кто такая Сара Бинкс? – спросил Гамаш, постучав пальцем по книге.
– Любимая певица Саскатуна, – сказала Мирна так, будто это все объясняло.
Гамаш уже полазил по Интернету в поисках Сары Бинкс и знал об этой книге, предположительной дани худшему из когда-либо рождавшихся поэтов. Книга была великодушной, теплой и забавной, и Мадлен спрятала ее.
– Я нашел ее в глубине ящика в спальне Мадлен.
– Это книга Мадлен?
– Вы предполагали, что кого-то другого?
– Я не знаю, как тут циркулируют книги. Люди дают их почитать друг другу. Это сущая беда книготорговца. Они не покупают – обмениваются.
Мирна действительно выглядела расстроенной, но Гамаш подозревал, что причина этого не бродячие книги. Она оглядывала зал, нервничала, явно чувствовала себя не в своей тарелке.
– Что случилось? – спросил Гамаш и тут же нашел ответ.
Глаза Мирны остановились на сухопаром человеке у стойки бара. Вид у месье Беливо был печальный и потерянный.
– Он всегда такой. – Мирна взяла горсть орешков кешью, просыпав немного на стол.
Гамаш с рассеянным видом подобрал их и сунул себе в рот.
– То есть?
Мирна немного подумала.
– Я знаю, у него были причины. Его жена перед смертью долго болела. Теперь умерла Мадлен. И все же он работает, открывает по утрам магазин и стоит за прилавком.
– Может, он привык к горю. Может, для него это состояние стало нормой.
– Возможно. Вы бы смогли на следующий день после смерти жены открыть магазин и работать?
– Мадлен не была его женой, – сказал Гамаш, спеша прогнать образ мертвой Рейн-Мари.
– Жинетт была его женой, и он на следующий день открыл магазин. Он что, такой сильный или мы имеем дело с близким врагом?
– С чем с чем?
– С близким врагом. Это такая концепция в психологии. Две эмоции, внешне похожие, но на самом деле противоположные. Одна выдает себя за другую, и ее принимают за другую, но одна из них – здоровая, тогда как другая болезненная, извращенная.
Гамаш положил очки. От высокой влажности пальцы у него стали мокрыми. Или это ладони внезапно вспотели? Шум грозы, дождя и града, неистово стучащего в окно, усилился, а разговоры и смех в бистро стихли.
Гамаш подался вперед и тихо спросил:
– Можете привести пример?
– Есть три пары, – сказала Мирна, тоже подаваясь вперед; говорила она шепотом, хотя и не знала почему. – Привязанность выдает себя за любовь, жалость – за сострадание, а безразличие – за самообладание.
Арман Гамаш помолчал несколько мгновений, глядя в глаза Мирны и пытаясь понять по их выражению глубинный смысл того, что она сказала. Он знал: у ее слов есть глубинный смысл. Только что было произнесено нечто очень важное.
Но он не понял этих слов в полной мере. Гамаш перевел взгляд на камин, а Мирна откинулась на спинку кресла и раскрутила красное вино в пузатом бокале.
– Не понимаю, – сказал наконец Гамаш. – Не могли бы вы объяснить?
Мирна кивнула:
– Легче всего понять жалость и сострадание. Сострадание подразумевает сочувствие, вы смотрите на страдающего человека как на равного. Если же вы жалеете кого-то, то чувствуете себя над ним.
Гамаш кивнул:
– Но отличить одно от другого затруднительно.
– Вот именно. Даже тому, кто испытывает эти чувства. Почти любой человек будет говорить о своем сострадании. Это одна из благородных эмоций. Но на самом деле это всего лишь жалость.
– Значит, жалость – близкий враг сострадания, – медленно проговорил Гамаш, переваривая услышанное.
– Верно, она похожа на сострадание, ведет себя как сострадание, но в действительности является его противоположностью. И пока действует жалость, места для сострадания не находится. Жалость уничтожает, выдавливает более благородную эмоцию.
– Потому что мы обманываем себя: думаем, что испытываем одно чувство, а на самом деле нас одолевает другое.
– Обманываем себя и обманываем других, – добавила Мирна.