Иван Игнатьевич Петров Томчин. Дилогия
Томчин
Пролог
Был теплый летний вечер, как говорится, к‑хмм… смеркалось[1]. Время бежит слишком быстро, век такой, и я еще не отвык от мягкого перехода в сумрак белых ночей. Жду их с апреля и в мае‑июне стараюсь никуда не уезжать из Питера. Самое мое любимое время года: хорошо бродить в этом легком сумраке по улочкам вокруг университета на Васильевском. Шаги шелестят в тишине… Либо уехать в парки Пушкина или Петродворца, и наблюдать, почти в одиночестве, сначала – розовеющие облака, парящие над кронами деревьев пушкинской поры, а потом лечь в траву и, глядя в небо, открыть душу и запустить в нее состояние отрешенности и одновременного единения с миром.
В жарком летнем городе из‑за человеческой скученности днем расстояние в толпе между людьми не более метра, а здесь всю ночь можно лежать в траве, и никто не появится вдалеке на дорожках. Вообще‑то, парки открыты только до десяти вечера, есть охрана и собаки, но на мои любимые их уголки это как‑то не распространилось. Человек в костюме за две тысячи долларов, гуляющий белой ночью по аллеям или лежащий на траве, даже издали не похож на бомжа, вот и не беспокоят.
Еще я люблю рыбалку, но и здесь мне важны не количество, величина или порода пойманной рыбы, а тишина и окрестные виды вокруг избранного водоема. Так в Эрмитаже фанаты живописи стоят у любимых полотен, часами не отрывая от них взгляда, так происходит и у меня, только вместо картины – природа вокруг, лес, вода, облака… Поэтому я не любитель рыбачить с набережных, хотя в детстве, помню, вставал, шел в пять часов к открытию метро и в шесть уже разматывал удочки. Ну, в детстве я и в парках на прудах рыбачил, родители одного больше никуда не отпускали. Счастье было. Но это все не то, народу слишком много и нет созерцания. Да, природа – природой, но клев должен быть, я все‑таки не идиот, а то бы ловил рыбу дома в ванной, в одиночестве, любуясь повешенной на стену репродукцией Шишкина или Левитана.
Люблю я жареных мелких карасей в сметане, тех, что когда‑то готовила моя тетя Маша, а так – вообще рыбу не ем и запах ее мне неприятен. Так что, рядом с водоемом желательно наличие деревеньки для ночлега и главного потребителя моего улова – кота. Некоторые хозяйки говорят, что им приятно смотреть, как ест их угощения молодой здоровый мужчина, и все такое. Вот и я люблю выложить свой улов у усов осунувшейся морды деревенского котяры и под его восторженное урчание сказать:
– Ну, зови друзей, одни не справимся.
Мне это действительно приятно – кормилец. В Пушкине у меня есть три‑четыре знакомых белки, которых я подкармливаю. Я их не очень различаю, но они меня узнают и, когда днем появляюсь на их аллеях, выбегают встречать. Вечером, после восьми, по‑моему, зверьки уже спят. Зато как занятно, когда из ветвей выскакивают эти рыжие хулиганы и начинают прыгать вокруг и ползать по мне, заглядывая в карманы. Случается, иностранные туристы, чинно гуляющие в тишине и высматривающие местную живность, чтобы показать своим детям или друг другу, хватаются за фотоаппараты и начинают ими стрекотать, вознося мне хвалу. Я тщеславен, мне это приятно, но делаю вид, что не понимаю языков, и пусть меня принимают за служителя парка, ответственного за беличью радость. Наши туристы и отдыхающие просто присоединяются к кормлению, кто и чем запасся. За время моего знакомства с белками у них сменилась пара поколений, но, видимо, я – переходящий приз. Жаль, что они так мало живут. И зимой редко приезжаю, как‑то все не удается вырваться в самый нужный для беличьего народа период. Вот всегда у меня так.
Сегодня наметил провести разведку рыбных мест в Лужском направлении. Знакомый рыбак‑любитель проговорился, расхваливая свою удачливость, и, пока он токовал, разводя руки в стороны, я осторожными вопросами вычислил маршрут от станции до рыбной сокровищницы. Сейчас сойдем с электрички и вчерне проверим, только поторапливаться надо с устройством на ночлег в ближайшей деревеньке, к девяти‑десяти совсем стемнеет и будет неудобно стучаться на постой, а я в джинсах и рубашке по ночи намерзнусь, здесь не Крым, однако. Это там я как‑то летом на пляже два месяца прожил без всяких палаток, матрасов и одеял, в дождь голову мыл, а что вы хотите – студенты! Такой народ. Дикари‑с.
…Он просто не успевал увернуться. Этот хлипкий на вид интеллигентный дедок явно не видел броска ножа спокойно стоящего чуть в стороне смуглого парня и продолжал кистевым приемом удерживать на земле двух качков, растерянно вертя головой. Напрасно. Пять лет бандитского капитализма в стране отучили даже зевак интересоваться происходящим на их глазах криминалом.
Был все тот же лазоревый вечер начала августа, около восьми, платформа электрички почти опустела, деревянный станционный магазин светился тремя окнами, а пара ларьков рядом уже закрылись, несколько бабок толпились у автобусной остановки, у входа в магазин стояли трое пыльных "жигулей" и неожиданный, пожалуй, для такой глубинки джип. Четыре быка [2], с хозяйской ленцой выбравшиеся из него минуту назад, устроили разборку с представителем ненужной прослойки [3], неудачно, по их мнению, припарковавшимся у крышуемой гигантами секса [4] денежной точки.
А мне не удалось в очередной раз вбить себе в башку, что это не мое дело… Черт! Нож пробил кисть руки, а головой я прилично приложился о бампер дедовой пятерки. Суки. Время пошло. Перекат, вырванный из моей руки клинок вошел в печень красавца с ремнем от Версаче. Какой, к черту, Версаче, о чем думаю, я на электричке приехал! Три метра – местный чингачгук получил свой нож в горло. Это я зря. Взгляд на деда. Пальчики мои на ноже. Стереть. Черт, закапался опять. Платок аккуратно набросить на кисть – потом избавлюсь. Шаг к лежащим: первому носком ботинка бью в висок. Проломил? И – дедова рука пытается пойти в захват. Дед, мне уходить надо, не мешай. Коленом, приседая, ломаю шею последнему. Смотрю на старика. Уходить надо. Бабки молча таращат глаза.
…Да, тогда мне повезло – в джипе торчали ключи, а у милиционера на платформе не оказалось телефона. А может, там нигде телефона не было, а бардак был. Год жил настороже, ругая себя – на рыбалку собрался, места посмотреть, знакомства завести, а сам? Начни я действовать сразу – и можно было бы попытаться обойтись как‑то без крови. Или, все равно – нет? Но пожилой гражданин так уверенно управился с первой двойкой парней, один из которых попытался смять его лицо своей пятерней, что я остановился и оглянулся на лениво плетущегося по плавленому асфальту перрона унылого мента. И второй раз все повторилось. Год назад так же сорвался, выручая девчонку, но ее лица не запомнил, а вот дядю Колю…
На своем кордоне в Карелии, три года спустя, он только взглянул в глаза, и мне стало понятно – узнал. На другой день, когда мы оказались вдвоем в лодке, после двухчасового молчаливого наблюдения за поплавком я услышал:
– Спасибо.
Так в мою жизнь вошел и остался в ней навсегда мой второй друг.
Бывший доцент геофака ЛГУ, бывший член сборной РСФСР по самбо в легком весе, бывший ленинградец, а теперь – карельский егерь, Федотов Николай Егорович одиноко и достойно жил на своем кордоне в прозрачном от воздуха сосновом бору на берегу серебристо‑черного озера Канаярви, вдалеке от хруста раздираемой государственной собственности, бурчания в желудках политической элиты, сытой отрыжки новых русских и громких пусканий газов, иногда – очередями – доносившихся при встречах братвы и ментов.
Народ безмолвствовал и забот дяде Коле тоже не доставлял. Редкие друзья друзей и их друзья, появлявшиеся порыбачить и послушать тишину, обеспечивали возможность не напрягаться для встреч с внешним миром. Начальство, похрюкивая, разрабатывало доставшуюся золотую жилу экспортной древесины, песчаных и гранитных карьеров, и на дядю Колю не отвлекалось. C душой было нехорошо, но поправить это не представлялось возможным – дядя Коля почти не пил. С ним можно долго молчать, мы как‑то понимаем друг друга. Нам легче вдвоем.
В тот раз он привозил под Лугу для больной жены какого‑то своего знакомого фирменные настойки, которыми потчевал всех, прибывающих на кордон. Что он в них мешал? У меня стойкая аллергия на прием любых неизвестных препаратов, ни разу не пробовал лекарство дяди Коли, но женщине помогло.
Мой главный принцип был нарушен – один из нападавших остался в живых. Я до сих пор в федеральном розыске, но реальных примет у них нет.
Наша доблестная милиция ищет меня и за предыдущее. Восемь лбов жгучим от мороза вечером на пустой автобусной остановке у СКК[5] привязались к беременной с двухлетним ребенком, а я проезжал мимо. Хулиганы. Ребенок погиб, женщина попала в реанимацию, а меня ищут за то, что последних двух добил, когда они отползли метров на тридцать в сугробы, пока я вызывал "скорую", занимался девушкой и малышом. Они тоже хотели жить и стремились к культуре. По крайней мере, ползли по заснеженному газону к СКК, концерт уже закончился, и люди должны были выходить. Слушал про это по радио.
Я стараюсь меньше смотреть по сторонам или, по крайней мере, меньше видеть подобное, но, в принципе, меня можно искать и за будущее. Я живу в этой стране. Тот ТТ[6] утопил, сейчас у меня "Гюрза"[7], но после случая с девушкой не ношу оружия. Это все, что я могу сделать.
Глава 1
Я, Томчин Сергей Петрович, не женат, не был, не привлекался, отмечаю свой юбилейный полтинник на кордоне у дяди Коли. Отмечаем плотно уже третий день. Из‑за стола в лес, из леса в озеро, из озера в баню, из бани за стол и далее по кругу. А надо бы поспать и порыбачить одному и в тишине. Привез трех друзей детства и старого друга по Афгану, они его не знали – здесь познакомил.
Сейчас вечер, я выполз во двор и наконец‑то могу спокойно подумать о своей судьбе, повспоминать, друзья детства меня затостовали. В доме тихо, угомонились. Звезды на темно‑синем небе – всюду жизнь. Что было, что будет, чем сердце успокоится? Сам себе цыганка.
Детство. В детстве было хорошо: мандарины на Новый год, в Артек, правда, не ездил, но пианино купили в пять лет – я целый год ждал. Музыкальная школа, папочка с надписью Beethoven , лучший ученик класса в общеобразовательной. Член совета районной пионерской организации – хороший мальчик. Ботаник, как сейчас говорят. И нападающий дворовой команды по футболу, дружбан всей местной окраинной шпаны, с четвертого класса состоявший на учете в детской комнате милиции за драки и окончательно выбивший суставы и переломавший пальцы к седьмому. Тот год я спокойно прогулял, совершенствуясь в искусстве голкипера, и даже завел авторитетные для подростка знакомства, а потом, будучи пойманным за два месяца до выпускных ошеломленными родителями и язвительно улыбающимися учителями, за оставшееся время подготовил и сдал программу. За клавиши я больше никогда не садился. Недоумевающие – почему не провал на экзаменах? – учителя объявили меня юным талантом и стали аккуратно подпихивать к поступлению в музыкальное училище, с трепетом придыхая: а там и в консерваторию!
Дома отец скептически хмыкнул.
– Ты теперь взрослый, действуй сам, но с ворами тебе не по пути. Не прощу.
Мой мудрый отец… И я отнес документы в физико‑математическую школу. Полгода об меня вытирали ноги, но потом все выровнялось, в десятку лучших (конечно, с большим вопросом) к выпускным я вошел. Первый взрослый опыт: не вопрос, что решение верное, вопрос – сколько времени ты его искал. Мои дворовые привычки встретили достойное возражение подготовленных физруком спортсменов‑математиков, и после некоторой борьбы с уязвленным самолюбием пришлось полюбить новый вид спорта – вольную борьбу. А что? – руки больше не беречь.
В детстве была справедливость, та, описанная в хороших книгах, и за нее можно было драться.
В ВоенМех[8] я поступил за компанию с другом детства. Он туда пошел, потому что там иногда читал лекции мой отец, а про физфак ЛГУ сомневался, что потянет вступительные и конкурс. А мне было все равно. Впереди лежала вся жизнь и лучшие ее годы – студенческие. Насчет лучших лет – оказалось правдой. Cтал я инженером‑механиком, распределился в отраслевое НИИ и поступил в заочную аспирантуру на выпускающую кафедру. Отец рано умер – инфаркт, и я стал кормильцем семьи. Денег после смерти папы как‑то не осталось. Так и прожил он свою жизнь после войны с военным девизом: "Все для Родины, все для Победы".
Ну что, Родина – Родина у меня была всем на зависть – отец постарался, оставил. Да вы, может, помните семидесятые – было чем гордиться.
Деньги не главное, а опыт работы грузчиком и связи на Сортировке у меня имелись давно. Решил я эту задачу и поступил на мехмат ЛГУ – знаний для построения математических моделей по теме диссертации не хватало. Коллеги по кафедре до сих пор помнят мою функцию Грина – спасибо альма‑матер. В общем, мы жили хорошо в нашей стране.
А, вспоминать тяжело. Я влюбился. Нет, были, конечно, и раньше девушки, романы, пять или шесть, я же студент, как без этого? Да и в школе тоже, но там я маленький был. А здесь все – сразу и навсегда. Все у нас хорошо поначалу было, а я знал – нельзя так. Мне без нее жизнь не мила будет, что ж я так‑то, как на минном поле? Ну, как там, на минном поле – я тогда тоже не знал. Зато знал, понимал, что она не идеал. Но себя потерять мог, только она не догадывалась. В общем, любил, но в разведку с ней не пошел бы. Душу открывать нельзя и общих детей нельзя. Вот беда какая. Но свадьбу заказали. Месяц оставался – она меня бросила, отправились к друзьям на вечеринку, а оттуда уже каждый со своим. Она – с будущим мужем, а я…
Ну, в общем, в восемьдесят третьем как раз сборы прошли, мне старлея запаса присвоили, три года с окончания института (месяца не хватало)[9], и я написал заявление в кадры, что желаю добровольцем в Афганистан. Дружок у меня служил в канцелярии штаба нашего военного округа, он сам так сделал и меня надоумил. Неудобно, конечно, друг из патриотизма, интернациональный долг исполнять, а я от несчастной любви, как в плохом романе. Смешно, тогда ведь как в армии было: хочешь – не пустим, а не хочешь – заставим. Но у нас все получилось. И поехал я в Ашхабад начальником полкового склада, а куда отправился мой товарищ, до сих пор не знаю, в Афгане я о нем не слыхал.
Матери денег оставил и высылать пообещал. Тогда ведь старлей вдвое против инженера имел, а больше никому ничего не сказал и маму просил говорить всем, что подался Серега на юг, на вольные хлеба. Или на север.
С полгода послужил – "пиджак"[10] на жаре он и есть "пиджак", и образовался у меня роман с женой ашхабадского военкома. Это тогда не знал, что так любовь не лечат, думал, забыть поможет. Скандала не было, поговорили, и написал я опять заявление – добровольцем в Афганистан. И военком тоже что‑то написал, да грамотно, наверное, поскольку получил я назначение командиром взвода в самую задницу, как мне потом сказали, больше "пиджаков" на этой должности там не было никогда.
Шесть лет в Афгане – сначала взводным, потом роту дали. Капитаном стал, две "Звезды"[11] – обе за ранения, "За отвагу" и ЗБЗ[12]. Тогда и с Иванченко Юрой познакомились – он ко мне зеленым лейтенантом на взвод пришел. Дважды ему жизнью обязан, а сколько всего еще. В восемьдесят восьмом получил майора и все же ушел в штаб полка – звали давно. А там сразу подал рапорт и в восемьдесят девятом – на гражданку. Мама была очень рада. Я все отпуска с ней проводил, но переживала сильно – ранения скрыть не удалось. Юра остался служить, военная косточка, мой самый близкий друг. Из Афгана вышли, а дальше только переписка да телефон, изредка в отпуск приезжал. Тяжело временами было, но вот теперь – полковник, командир части. Конечно, он был прав – зря я его мутил своими предложениями.
Вернулся на кафедру блудный сын после северных приключений. Выделили стараниями шефа четверть ставки старшего преподавателя для завершения диссертации. Тяжеловато было все вспоминать, но через год дали ставку, назначили предзащиту – жизнь налаживалась. И опять мой характер – еще до армии накопал параллельно своей технической тематике математический эффект – учебники по вариационному исчислению пришлось бы подправлять. Промолчи и живи спокойно – а я давай грызть. Нарыл – академика надо звать на защиту – наши‑то в этом не секут, в тензорах хромают. Это у меня два образования в одну точку – а они просто Ученый совет. Сунулся к знакомому профессору на мехмат:
– Сережа, а я думал, что вы давно защитились. Но нигде не вижу ваших работ. Даже странно.
Любопытный был и осторожный – имя! – но вариационное исчисление знал, я сам у него учился. Оставил ему решение своей задачи и пару раз за оставшийся месяц приезжал для пояснений. Он пришел и промолчал всю предзащиту. Так, пара фоновых реплик. Выходили вместе:
– Я думаю, вы правы, но о чем я им должен говорить, они все равно не поймут. Просто не обращайте на это внимания. Защититесь и забудьте.
И стал я кандидатом технических наук. Только скучно мне стало математикой заниматься – бороться за высокое звание доцента. Страну сносило с рельсов, и решил я окунуться в бизнес. Из института ушел – был тысяча девятьсот девяносто первый год. А учебники по вариационному исчислению так и остались неисправленными. Недавно заглядывал – все как раньше.
Дальше все было быстро и неинтересно. Трижды становился долларовым миллионером и трижды разорялся: в девяносто четвертом все вытрясли чечены, угрожая похищением или смертью матери, в девяносто восьмом кинуло вновь образованное государство, и сейчас, в две тысячи восьмом – не потому, что кризис и война, а потому, что все это надоело – край. Мать умерла и некому больше…
Надо было бросить это все раньше, но на мне постоянно висела сотня человек с семьями, и время для них было непростое. Пока вертелся на пузе эти семнадцать лет, помнил завет отца – "Не прощу". А вокруг шумел шабаш, уж мне изнутри виднее. Как, не воруя, стать миллионером среди воров, грабящих свой народ? Наказать на какую‑то сумму каждого, пока не соберется миллион. Но они восполняют потери, воруя снова – и тогда зачем все это? Деньги для меня всегда были не средством отплатить миру за нищие детство и молодость, не доказательством успешности своего бренного существования самого‑самого муравья в муравейнике, а квинтэссенцией свободы, но свободен ли я? Или деньги – та же лампа Алладина, и я раб лампы?