Егерь отмахнулся:
– Здесь воды нет, ребята. Степь ровная, однотонная, без балок, без промоин, пятна темной зелени не выделяются. Лозоходцы нашли бы места, где метрах в трех‑пяти до мокрого песка дороешься. Но рыть‑то нам чем – расческой? Траву можно пожевать, когда очень пить захочется. Я покажу.
Вот и определились. Пора ставить задачу.
– Будем считать, что мы где‑то под Читой. – Заключил кратко. – Предлагаю идти на север переходами по три часа с получасовым отдыхом. На закате отдых пять часов, вторая половина ночи – переход. Смотрим следы пребывания людей, может быть кострище старое. Все согласны?
– Ага, а Ашхабад – там. Кин – дза – дза.
Дядя Коля, конечно, уставал, мы его поставили в середину цепочки и менялись с Юрой каждый час. На северо‑западе постепенно открывалась череда пологих гор или холмов. До заката я один раз видел норку суслика или змеи, да непонятная птица висела над горизонтом. Степь какая‑то вымершая, одни цикады, даже мух толком нет. Вода и следы людей не встретились. Хоть бы самолет какой пролетел. Господи, хоть бы степное озеро.
Стемнело в восемь, минут за десять. Точно, мы на юге. Повалились в траву где стояли, ноги гудели – сил нет. Говорить не хотелось. Скомандовал:
– Всем разуться, снять влажные носки. Дядя Коля, спишь до часа. Юра – дежуришь до десяти, будишь меня. В час я вас поднимаю. Отбой.
Черт, опять будят! Уже десять, что ли?
– Тихо, Сергей, тихо. – Предупредил шепотом Юра. – Ухо к земле приложи – слышишь топот? Это кони, кажется. Тут кони рядом. Пастухи, наверное. Может, разбудим Николая Егоровича, определимся, в какой стороне… Э‑э‑х!!!
Я не видел того, кто бросился на Юру, и его самого не видел в темноте, но на меня навалились двое или трое. Пытавшегося схватить за руку я подмял под себя, оседлавшего меня сбросил в бок, заваливаясь и, кажется, ломая ему бедро, но тут же снова толчком был опрокинут, и чьи‑то колени уперлись мне в грудь. Рядом слышались яростные хрипы и приглушенный мат Юры. Рот ему, что ли, зажимают, моралисты? Острый край железа вспорол мне кожу под кадыком, и сразу на груди стало влажно, пришлось замереть. Дальнейших действий хозяина ножа не последовало, и я прохрипел:
– Все! Все! Юра, прекрати! Это недоразумение, сейчас все успокоимся и разберемся.
Маты затихли, но возня с той стороны продолжилась. Я еще раз призвал к спокойствию и примирению, после чего меня ударили чем‑то деревянным в основание черепа, швырнули лицом в траву и стали заламывать руки. Собственно говоря, я и не сопротивлялся. Ну, свяжите, раз вам так легче. Лучше бы фонарь принесли, ведь ясно же, что трое прилично одетых городских мужчин не коней у товарищей пастухов воруют. Ладно, сейчас разберемся, хоть попить дадут. Черт, не сломал ли я тут кому‑то ногу?
Метрах в тридцати вспыхнул факел…
Господи, это куда же нас занесло? Это что же за портал такой? Может, у меня от жажды глюки, голову‑то здорово напекло. Ну, нет на Земле таких рож. Уж каких только мусульманских чертей в Афгане не видывал – война людей не красит, да и в Питере в начале девяностых были некоторые личности, первая степень устрашения, но это‑то – просто кино! Гоблины, что ли? А эльфы где?
Фигуры стоящих были вполне человекоподобными, разве что ноги коротковаты, а туловище длинновато для такого роста. Ну, да у моего знакомого то же самое, и жив‑здоров. Обуты в сапоги с широким голенищем, далее какие‑то шаровары, запахнутая длинная куртка или халат. У нескольких что‑то вроде кожаного панциря, на плечах до кисти руки какие‑то накладки, похожи на деревянные, один в малахае. Руки непропорционально длинные, в общем – "Планета обезьян". Другой – здоровило, с торчащей в распахнутом халате, покрытой шерстью, грудью. У ближайших морды в кровище. Над нами стояло около десяти особей, еще двое лежали в кругу света.
Рядом со мной оказались Юра и дядя Коля, оба без движения, руки и ноги также спутаны толстыми волосатыми веревками. Какая‑то из тварей глухо рявкнула, подогнали лошадей, и нас животами вниз стали на них укладывать. Да они же маленькие все, я на голову выше любого, а Юра почти на две. На шею накинули веревку, я дернулся, и меня вырубили.
Очнулся от холода и ноющей боли в боку. Чем это меня? Так: сижу голый, ноги и руки связаны и уже затекли, на шее петля, конец намотан на вбитый в землю кол, головой не пошевелить. Еще ночь. Получается прохрипеть почти шепотом:
– Юра, дядя Коля, вы здесь? Отзовись!
– Сейчас, Сергей, я тебя развяжу, – послышался шепот Юры. – Николай Егорович плох, голова в крови, наверное, сильное сотрясение, опять сознание потерял.
Пока ночь, нам нужны вода и лошади. Лучше под седлом. Шесть лошадей. Десяток вдвоем тихо перебить не получится, или провозимся, или нас самих. Оружие – что тут у них? Я, кроме ножа, ничего не видел. Ну, разберемся.
Нас никто не охранял. Оставил Юру смотреть за дядей Колей, пригнувшись, двинулся по дуге на слабый отблеск огня, к палатке в полусотне шагов от нас. Часовой все‑таки был, и я на него наткнулся. Сломал ему шею, разжился ножом, одежду не брал, все потом, все потом. Нам повезло, что они такие мелкие, с крупным мне сейчас не справиться. Двое у входа в палатку не спали, один сидел. Сколько‑то еще в палатке, есть коноводы. Интересно, далеко? Стоявший у входа согнулся и шагнул в палатку. Ну, так мы можем, легко. Еще один нож и что‑то вроде меча. Мечом не умею, в сторону. Зашедший вышел – еще минус один. Вдох‑выдох и рывок в палатку – ну, сколько тут вас?
Было пятеро, и меня чуть не убили. Повезло, что бросок ножа левой рукой на этот раз прошел, обычно он у меня не выходит. А ногу мне разрубили, и здорово. И шум был. Пока я рвал найденные тряпки и перетягивал бедро, в палатку ворвался голый Юра с мечом. Ну и видок – хоть посмеяться напоследок.
– Меня вырубили – нога. – сообщил я. – Коноводы твои. Не знаю – где. Шесть лошадей нам, и хорошо бы, если бы никто не ушел, но шум был, ты же слышал.
В прошлый раз, когда ранили – не так болело. Вместо ноги бревно – так вот что значит хороший удар мечом, повезло мне, что замах у гада не получился, места было мало, а то отрубил бы ногу к черту. Может, остаться, не виснуть на ребятах? Все равно на этой обезьяньей планете шансов у меня нет, гангрена, вон какие тряпки грязные. Если лошадей достанут, попытаюсь прикрыть или увести погоню в сторону. Пару гоблинов урою, хотя они‑то здесь причем?
Так, а что у нас здесь есть? Два бурдюка с молоком? Что‑то типа кумыса – литров шесть. Нам на два дня. Наши шмотки в мешке – ну, джинсы мужики натянут, хорошо, что обувку, твари, сберегли. Сверху халаты – издалека за местных сойдем. А вот дохлые они, вроде, и нормальные ребята, монголоиды. О, у них и пояса есть – берем! Что‑то на голову, вроде платка, из тех вот тряпок. Как тут огонь добывают – этими камнями, что ли? Из оружия cгодятся все ножи и вот эти два меча, вдруг Юре подойдут. Ни одного копья – дикари. А луки нам без надобности – никто не умеет. Ого, аркан! Все в сумку, как раз поместится. Все. Где Юра?
Выползаем и начинаем переживать. Хотя, ему‑то что? Ножевому бою учил меня именно он, а не какой‑нибудь сэнсэй. Вот против лучников, конечно… Ну, ничего, подождем, и все решится само.
Юра вынырнул из темноты вслед за шестеркой лошадей. Понятно, тоже, как и я, ездить не умеет. Он бы их еще хворостиной, как коров, подгонял.
– Было шестеро, это их лошади, оседланы, – сообщил тихо. – Трое ушло охлюпкой. Там табун голов сто. Но о нас все равно знают. Пока ты был в отключке, я видел, что двоих, которых мы покалечили, куда‑то увезли. Наверное, недалеко, раз до утра дожидаться не стали. И эти трое, уверен, туда же поскакали. Думаю, у нас час‑два, не больше.
Я кивнул:
– В палатке одежда и оружие. Попей, там кумыс в бурдюке, и давай дядю Колю паковать. Должны управиться за пятнадцать минут. Видел, куда этих уродов повезли? Вот нам – в противоположную сторону.
Что‑то за нами погоня не поспешает. Едем уже часов шесть, почти шагом, я два раза падал, сейчас меня Юра привязал. Дядя Коля так ни разу и не очнулся. Нога кровит, совсем хана. И солнце палит, если так дальше пойдет, догонять нас не понадобится, сами сдохнем. Надо Юру отпускать. Все, товарищи, привал.
Хлюп! Стрела пригвоздила мою раненую ногу к коню. Прошла насквозь, и почти не больно, как в протез попали. По‑моему, в ту же рану вошла. Конь начал падать, и перед глазами завертелось зеленое, и голубое, и погасло.
…Ну, что… Повезло мне, что стреляли охотничьей стрелой, а не боевой – той можно и ногу отчекрыжить. С везением все – в остальном придется дальше помучиться. Дядю Колю убили. Юра сам как‑то умудрился убить одного гоблина, притворившись разбившимся при падении с лошади. Говорит, минут пятнадцать ждал, пока над ним склонятся. Привезли его в гоблинское стойбище, спину ножами изрезали, золой натерли и распяли на колышках – спиной кверху, на солнцепеке. Три дня лежал, мух кормил, и все стойбищенское население все это время ему на спину мочилось. Детишки очень потешались гоблинские, скучно им, хуже мух.
Теперь лежим в одной палатке, шаман приходит, лечит какой‑то дрянью. Кормят мясом, пить дают. Я, везунчик, пока Юру мучили, лежал без памяти в палатке, и что со мной делал шаман – не знаю, но не умер и в сознание пришел. По нашей слабости и беспомощности никто нас не связывает, поскольку даже по нужде не встать. Каждый вечер какая‑то старуха обтирает наши тела и меняет тряпки на повязках, но запах в палатке у нас такой, что в выздоровление я не верю. Да им это и не надо, главное, чтобы мы боль опять ощущать могли, сознание сразу не теряли. Второй акт марлезонского балета готовят. Это у местных вроде концерта, скучно живут, развлечений‑то нет. Индейцы, блин. Юра так сказал, и я с ним согласен.
Задачу мы с ним согласовали, выздоравливаем, то есть, доходим до кондиции по меркам дикарей, одновременно, чтобы нас по очереди на мясокомбинат не таскали. Берем на это недели две, если повезет, и пару деньков сверху придуриваем, копим силы, чтобы метров сто по прямой пройти могли. Если все удачно – срываемся, убьют, конечно, но как птицу – в полете. Вот такая у нас светлая идея – фикс.
…Недалеко мы ушли. Все по плану, по прямой метров сто, ночью. Оказывается, нас дети караулили, какие‑то уроды тут же выскочили из ближайшего вигвама или юрты, я в темноте не разобрал. Одного придушил, надеялся – убьют сразу. Думаю, и Юра своего сделал. Но жажда развлечений овладела народом прерий: нас связали и кинули в палатку.
…Утром настала моя очередь. Под радостное погыркивание толпы меня привязали к колышкам лицом к солнцу, и невидимый мне гоблин начал отрезать пальцы на ногах. Наверное, им понравилось, я не молчал. Кажется, отрезали все. Очнулся ночью, было тихо. Потом очнулся днем, дети тыкали меня прутиком в раны и совершали детские дела. Потом ко мне пришел Юра и лег рядом. Кожи у него не было.
…Думаю, я сошел с ума. В памяти какие‑то отрывки. Вот я ползаю в пыли на четвереньках, дети кидают в меня конские яблоки, а я собираю их и прижимаю к груди. Вот я в степи, и какая‑то коза тычется носом мне в лицо, хочу ее сьесть и пытаюсь укусить за щеку, а коза вырывается. Какой‑то мальчик бьет меня палкой, я плачу от обиды, ведь он мой друг. Вокруг все грохочет, вода, мне холодно, прижимаюсь к собаке, а она рычит и кусает меня. Не знаю, сколько это продолжалось, месяц, два, год, но постепенно начал понимать, что это я, я жив, и живу – здесь и так.
Я – раб племени. Юродивый старый раб, пасу двадцать шесть коз вместе с мальчиком‑рабом неведомого происхождения. У меня старый халат на голое тело, иногда я пью козье молоко, и мальчик на меня кричит, иногда он дает мне еду – сушеное мясо или какие‑то лепешки. Очень холодно и постоянно хочется есть. У меня нет пальцев на ногах, при ходьбе я сильно косолаплю и не могу бежать за стадом.
Глава 3
Наверное, нас продали. Или подарили. Уже третий день мальчик ведет нас по степи, он впереди, за ним козы, сзади я подгоняю отставших. Толку от меня мало, когда коза удаляется в сторону – не могу ее догнать, и громко кричать мальчику тоже не могу – хриплю, но он не слышит. Похоже, мы еле ползем, еда вчера закончилась, завтра попробую попросить разрешить мне попить козьего молока. Нам нельзя этого делать, козлята с нами, и они не должны отставать. Молоко только для них и для наших хозяев, еду около стойбища нам оставляла старуха, доившая коз. Нас никто не охраняет, но если мы не придем – найдут и накажут, я это понимаю. Мы общаемся жестами, и мне непонятно, сколько нам осталось идти. Мальчик плачет по ночам, а я стерегу стадо. Ночью очень холодно, поэтому все равно не сплю. Без еды смогу идти еще два дня.
Кажется, мы пришли. В новое стойбище нас не пустили, кто‑то прискакал на коне, и мы остановились. Здесь хорошая трава, козам нравится. Нам опять принесли еду, мне все равно, но голода больше нет. Все время трясет кашель, и я плохо помогаю мальчику, мне очень тяжело вставать. Это простуда или что‑то еще, крови во рту не чувствую, может быть, поправлюсь. Мальчик опять плакал ночью.
Четыре дня нам не приносили еду. Я пошел в стойбище, мальчику надо есть, а пить молоко он боится. Мой рваный халат не спасает от холода и зимой я все равно умру. Мне стало полегче, кашель перешел в хроническую форму, но встаю и хожу легко. Первый труп я увидел метрах в ста от стойбища, между юртами и в юртах лежали еще трупы. Нашел сушеное мясо. Часа за два, пока искал еду, заглянул везде. Мясо, где оно и было, испортилось, или его сожрали собаки, бродящие вокруг. Одну лошадь загрызли у коновязи. Или как там называется этот столб, к которому ее привязали? Остальные кони, видимо, разбежались. Я вырезал из кобылы примерно килограмм мяса найденным в юрте ножом, сложил в прихваченный горшок, надо только кизяка потом насобирать для костра, и у нас будет бульон. Еще нашел что‑то вроде муки, может, из нее делали те лепешки, которыми нас кормили, на всякий случай прихватил – просто насыплю в бульон, пока кипит. Потом вернулся.
Оказалось, мальчика зовут Цэрэн. Теперь, когда он сказал мне свое имя, я буду его так называть. Пока варили бульон, все время боялся, что горшок лопнет, а я не знаю, как еще приготовить еду. Нам нельзя много сушеного мяса, оно почти испортилось. Цэрэн давно не ел горячего, поэтому сразу уснул. Пошел дождь, я накрыл мальчика своим халатом и лег рядом, а ночью два раза вставал и поил бульоном, слушал его дыхание. Хрипов, вроде бы, нет, да он и не кашляет. Конина жесткая, откусить не удалось – только зря изгыз. Утром погоним стадо к стойбищу.
Позже я показал Цэрэну трупы и больных в юртах и попросил поймать двух лошадей в степи у стойбища. Мы давно обьясняемся жестами, и он меня все‑таки понимает. Я не хочу учиться их языку и не хочу с ними говорить. Когда мальчик привел оседланных коней, отправил его искать пастухов, рассказать им об эпидемии, привести cюда десять рук коней и две руки овец. Еще мне понадобится человек шесть помощников, но я пока не знаю, как их оградить от заразы, поэтому приказал Цэрэну, чтобы никто кроме него, к стойбищу ближе двух перестрелов не приближался. В стойбище около ста пятидесяти живых, симптомы сильной простуды или гриппа, высокая температура, бред, кашель. Большинство без сознания, все очень истощены. Дети и старики почти все мертвы, у многих началось разложение, некоторые обьедены собаками.
Псов тут стая, голов тридцать. Начал стаскивать трупы в одно место метрах в пятистах от стойбища. Петлю аркана, намотанного на луку седла, затягиваю на ногах у мертвеца и, забравшись на коня, почти шагом бредем до места. Быстрее не могу, в седле еле держусь, и слабость, но лучше так, чем ковылять рядом с конем. Хотел вначале стащить трупы в одну‑две юрты и поджечь, но побоялся, что не справлюсь с огнем, и погибнут все. К вечеру расчистил от мертвых стойбище снаружи и освободил три юрты. Нашел большой котел – мне его не сдвинуть, рядом штук пять котлов поменьше. Заколол одну козу, нарезал из нее мяса, не сдирая шкуры, и сварил бульон в небольшом котле. Кровь козы выпил сам, мне нужны силы. Бульоном напоил больных, кому досталось, пока тот не кончился. Потом поил козьим молоком. Собаки успели зарезать трех коз, пока я их не отогнал. Мясо пришлось оставить псам – они сильнее. Ночью приехал Цэрэн, с ним десяток пастухов, привезли двадцать овец и пригнали сотню коней. Пастухи поставили палатки метрах в шестистах от стойбища.
Я попросил Цэрэна взрезать яремную вену моего коня и, пока он его удерживал, наполнил приготовленный бурдюк примерно двумя литрами конской крови. Потом вскрыл себе вену на запястье и подержал руку над бурдюком. Небольшой найденной костяной ложкой перемешал содержимое и, передав бурдюк Цэрэну, заставил его отпить. Руку перетянул кожаным шнурком. У меня нет для них другого лекарства, кроме антител в моей крови. Если же не поможет… Приказал напоить этой кровью пастухов и возвращаться, наполнив выданные мною двадцать порожних бурдюков свежей конской кровью и захватив для меня новую лошадь. Всю ночь мы с Цэрэном поили больных этой смесью, я еле стоял на ногах, где‑то литр крови отдал, наверное. К утру потерял сознание.
Когда очнулся, Цэрэн продолжал вывозить трупы, работал сразу пятью лошадьми. Он накормил меня бульоном и мясом, кровью и молоком. Собак с утра перебили лучники. К концу дня мы закончили вывозить трупы и приготовили в трех котлах наваристую шурпу из баранины, которую привез Цэрэн. Теперь он, в основном, занимался кормлением, а я лежал и готовился к вечерней дойке. Больные начали оживать, смертей больше не было. Повторили вчерашнюю операцию с кормлением кровью жаждущих. Я уже, буквально по капле на бурдюк, выдавливал из себя остатки, кровь почти не шла, можно было бы даже не перевязывать руку. Вскрыл вену на другой руке – та же картина. Насильно пожрал и вырубился.
На следующее утро не смог встать. Ночью моя болезнь вернулась. Всю работу по уходу за больными делает Цэрэн и те пастухи, или воины, которых он привез. Видел их у входа в юрту, где лежу с другими больными. Наверное, я ему это приказал, но точно не помню, в голове какая‑то муть, плохо соображаю. Стараюсь пить бульон и кровь, но мне все хуже и хуже.