Аркон Жоффрей пожевал губами.
— Ужасно? Не буду этого утверждать с полной определенностью. Если грешник упорствует, не лучше ли лишить его воспоминаний, а потом создать новую личность, достойную и законопослушную? Это решило бы массу проблем… Жаль, что на Мерфи нет такого прибора… Как, вы сказали, он называется?.. Ментальный аннигилятор с Траная?
Я содрогнулся. Жоффрей испытывал страх перед уничтожительным ядерным оружием, но без колебаний уничтожил бы Вселенную человеческой души, попадись ему тот транайский цереброскоп-аннигилятор. Причина подобного дуализма мнений была как на ладони: атомный взрыв отправил бы к праотцам самого Жоффрея и всех его святых собратьев, а цереброскоп мог бы применяться избирательно, к несогласным и недовольным. И тогда…
Я не успел додумать свою мысль, как аркон спросил:
— Этот Транай, о котором вы упомянули… Там тоже веруют в Творца, карающего грешников, и в высшую справедливость?
— Не совсем, почтенный. Они вовсе не религиозны в обычном смысле, и все же их воззрения сродни религии. Они исповедуют гуманный коммунизм или коммунистический гуманизм… что-то в этом роде, точно не помню. Примат общественного над личным, всеобщее равенство, счастье простого труда, и никакого интеллектуального умничания.
— Хмм… Не так глупо, как кажется, — протянул Жоффрей, наморщив лоб. — И какими же способами они осуществляют свои идеалы?
— Очень простыми. Во-первых, они приняли за аксиому, что добродетельный и законопослушный гражданин всегда счастлив. Во-вторых, они сконструировали аппарат, измеряющий объективное счастье — во всяком случае, так утверждается их официальной пропагандой. Согласно исследованиям транайцев, обобщенная кривая счастья подобна колоколу или статистическому распределению Максвелла, известному с давних времен. Пик ее соответствует наивероятнейшей величине, и можно вычислить некую сигму, среднестатистическое отклонение от самого вероятного счастья. Каждый транаец, начиная с восемнадцати лет, ежегодно подвергается испытаниям. Если его показатель на сигму выше вероятного, ему даруют право продления рода; если на сигму ниже — сажают под цереброскоп. Все просто, все справедливо!
Аркон Жоффрей облизнулся; вероятно, транайские изобретения пришлись ему по вкусу.
— Добродетель порождает счастье, — задумчиво изрек он. — Верная мысль!
Пожалуй, этот прибор, измеряющий счастье, был бы полезен нам не меньше аннигилятора.
Он выжидающе уставился на меня, но я покачал головой и произнес:
— Мне удалось приобрести спецификации на оба аппарата, но я не буду предлагать их вам. Не скрою, я продал чертежи в десятке миров, где измеритель счастья используют как прибор для психометрических экспериментов или как развлекательную игрушку. Но истинное свое назначение он обрел на Розе Долороса. Там его купили Сестры из Ордена Плотских Наслаждений, и он был вмонтирован в каждую постель в каждом из их веселых домов. Теперь они могут оценивать счастье, полученное клиентами, и взимать соответствующую плату — конечно, сверх минимального тарифа.
Лицо Жоффрея перекосилось в гримасе отвращения; теперь он взирал на меня, будто на монстра, посланного в мерфийский рай самим Сатаной.
— Вы хотите сказать, — пробормотал он, — что продали это устройство проституткам?
— Вот именно, достойнейший аркон. Но такого термина на Розе Долороса не существует. Согласно их профсоюзным спискам, почтенная леди, глава Ордена, подвизается на ниве образования. Она руководит школами, где обучают танцам, пению, изящным манерам, искусству любви и сервировке стола. И смею вас уверить, что эту даму никогда не деклассируют, как то случилось с вами. Жоффрей молча проглотил мою шпильку. Подождав пару минут, я вернулся к предмету нашей беседы и начал расспрашивать его о воспитании и занятиях местных диссиденток. Если уж мне хочется искать Парадиз, так почему не делать это вместе с Евой? — подумал я. Здесь мне предлагали целых пятьдесят Ев по сходной цене, и для одной из них я мог бы явиться ангелом освобождения. Но прежде чем совершить выбор, стоило поинтересоваться, чему обучена моя предполагаемая супруга — или супруги.
— Их содержат в женских обителях, в аббатствах, под неусыпным присмотром непорочных сестер-монахинь, — пояснил Жоффрей. — Конечно, они не имеют никаких привилегий, положенных верующим. Скромная одежда, простая еда, жесткое ложе… Но никакого насилия к ним не применяется, клянусь Господом! Они лишь обязаны выслушивать ежедневные поучения и практиковаться в женских искусствах.
— В женских искусствах? Какого рода? — спросил я, не удержавшись от саркастической усмешки.
— — Совсем не в том, что вы подразумеваете, капитан. Они занимаются вышивкой, чисткой кухонных котлов и стирают монашеские одежды. Такого рода занятия смиряют дух и укрепляют тело.
Я хмыкнул и поинтересовался насчет ежедневных поучений.
— Эти беседы должны отвратить их от прежних ошибок. Иногда их проводят непорочные сестры аббатства, иногда к ним в камеры… гмм… я хотел сказать, в помещения этих несчастных, передается голографическая проекция какого-нибудь опытного проповедника, вовлекающего их в диспут о природе добра и зла, о вере и способах, какими можно избежать дьявольских козней. Они могут обращаться к компьютерным записям и книгам, но лишь богоугодного содержания, способного пробудить дремлющие в них источники добродетели и целить заблудшие души. И наконец, они участвуют в Радостном Покаянии, когда к тому возникает повод или причина.
— В покаянии? — Я приподнял бровь.
— В Радостном Покаянии, — строго поправил Жоффрей. — За неповиновение, упрямство и всякий грех, совершенный ими, положено отстоять весь день перед алтарем Господним, не поднимаясь с колен и не вкушая еды и питья. Временами мать-аббатиса требует, чтобы покаяние свершалось на церковных ступенях, дабы прохладный воздух смирял плотские мысли…
Кажется, тут и без транайской машинки неплохо умели, бороться с инакомыслием. Я подумал, что женщины, прошедшие такую школу, должны иметь гордый и непокорный дух, и поделился этим соображением с Жоффреем. Аркон мрачно кивнул:
— Что правда, то правда. Не хотите ли взглянуть на некоторых из них?
Мне пришлось передвинуть табурет, чтобы очутиться напротив компьютерного экрана. Аркон дважды перекрестил его — очевидно, этот жест, уловленный сенсорами, вызывал некую демонстрационную программу — то ли постоянную, то ли подготовленную в спешном порядке персонально для меня. Экран мигнул, затем в его прозрачной глубине возникла хмурая голубоглазая физиономия с упрямым подбородком и веером поясняющих надписей.
— Аделаида, — произнес аркон Жоффрей. — Девственница, возраст — сорок пять, родилась после падения Молота, упорствует в заблуждениях с двадцати лет. Экран показал мне еще несколько лиц — Анна, Бригитта, Вероника, Галина, Джейн, Долорес — в строго алфавитном порядке. Все они были хороши, несмотря на мрачность во взоре, все были молоды, и все казались отлитыми в одной и той же форме, с едва заметными вариациями. Серые глаза сменялись голубыми и снова серыми, цвет волос колебался от золотистого до светло-льняного, кожа отливала густым медным загаром, а что касается очертаний скул, носа и рта, то любая из этих красоток сошла бы если не за родную сестру, так за кузину Жоффрея и его оловянноглазых послушников.
Евгения, Ефимия, Жанна и Зинаида промелькнули на экране, пока я размышлял о блеске и нищете современной генетики. Все колонисты начинают с сердцами, полными благих намерений, и с баками, полными спермы — лучших мужских гамет, принадлежащих самым здоровым, самым жизнестойким и умным представителям рода людского. Но этот драгоценный фонд редко используется хотя бы на одну двадцатую, так как перспектива неограниченной рождаемости пугает переселенцев; если уж производить потомство, считают они, так естественным путем, без всякого внутриутробного осеменения. В результате через пару веков все они связаны родственными узами и все являют собой единый расовый тип — а это ведет к более жестким стандартам красоты, чем принято на Земле. Отмечу, что близкородственные связи не порождают умственных или физических дегенератов, поскольку генетическое программирование способно исправить любой дефект. К тому же имеется биоскульптура, а значит, всякий, обладающий своеобразной внешностью, может изменить ее, подогнав под местный эталон.
Компьютер показал мне Ирину, Кандию, Катарину — таких же светловолосых и голубоглазых, как их предшественницы. Девиации в форме носов и подбородков, в разрезе глаз и в очертаниях губ вполне укладывались в статистический коридор, такой узкий, что все эти лица начали сливаться в одно, в некий классический типаж славяно-скандинавской блондинки в мерфийском исполнении. Мы приближались уже к середине алфавита, когда монитор одарил меня чем-то иным, нарушившим золотисто-голубое однообразие. Во всяком случае, глаза у этой девушки были зеленоватыми, в волосах (коротких и неаккуратно подстриженных) просвечивала рыжинка, а подбородок хоть и казался упрямым, но все-таки не походил на угловатую корму моего челночного катера. Очень премилеяький подбородок, отметил я, даже с каким-то намеком на ямочку.
— Киллашандра, — прокомментировал тем временем Жоффрей. — Девственница, возраст — пятьдесят девять, родилась до падения Молота, упорствует в заблуждениях не меньше сорока четырех лет. Рекордный срок, должен отметить!
— Вот и остановимся на ней, — предложил я. — Но должен вам сказать, что цена в два килограмма платины за этот экземпляр меня не устраивает. Во-первых, она рыжая, а не блондинка, а во-вторых, самая закоренелая из ваших грешниц. Надо бы сбросить, почтенный аркон.
Жоффрей задумчиво нахмурился.
— Рыжая? Хмм… действительно… А почему бы вам не выбрать блондинку, сэр? Я ухмыльнулся — самым премерзким образом.
— Видите ли, я скуповат, а это единственный экземпляр, не отвечающий вашим стандартам красоты. Значит, мы можем поторговаться… Как вы сказали, эта девица упорствует рекордный срок, и я уверен, что такую и могила не исправит. Продавайте, аркон! Даю килограмм платины.
— Килограмм восемьсот, — откликнулся Жоффрей. — Ведь мы кормили и поили ее сорок четыре года!
— И будете делать это до Второго Пришествия, — дополнил я. — Килограмм триста — только из уважения к вам, мой друг.
— Килограмм семьсот. Взгляните, какая у нее фигура! — Жоффрей уменьшил изображение, представив Киллашандру в полный рост. Фигурка в самом деле была прелестной — длинные ноги, стройный стан и крутые бедра, которых не могла скрыть даже бесформенная бурая хламида.
— Килограмм четыреста, — сказал я. — На экране она выглядит неплохо, а вот какова в реальности? Может, у нее одна нога короче другой? Аркон сбросил сто грамм и с оскорбленным видом заставил изображение двигаться; я отметил, что это ничего не доказывает, так как возможности компьютерного моделирования безграничны, и предложил полтора килограмма.
— Это ваше последнее слово? — Щека Жоффрея раздраженно дернулась. Его обуревали два противоречивых чувства: с одной стороны, он боялся продешевить, с другой — упустить возможность избавиться от самой закоренелой из всех грешниц. Я с торжественным видом протянул руку к распятию.
— Полтора килограмма, друг мой, и ни унцией больше! Клянусь спасением своей души и всеми Черными Дырами космоса!
Кажется, это произвело впечатление: сглотнув, аркон согласно кивнул, перекрестился и заметил, что с болью в сердце передает эту мерфийскую смоковницу в мои нечестивые руки. Руководствуясь пословицей “куй железо, пока горячо”, я просигналил на “Цирцею”, распорядившись подготовить выкуп — полтора килограмма платины в изящной упаковке. Упаковка и бантик на контейнере — за мой счет.
Покончив с этим делом, я повернулся к Жоффрею и сказал, что желаю ознакомиться с биографией своей невесты. Прежде всего меня интересовало ее имя, экзотическое и весьма странное для мира с русско-скандинавской этимологией.
— Имя ей дал отец, мечтавший о сценической карьере для своего дитяти, — пояснил аркон. — Насколько мне известно, Киллашандра — певица со Старой Земли, чья жизнь была описана некой Аннет Макклоски. К сожалению, сохранились только четыре фрагмента ее книги, но полагаю, что Киллашандра — известная личность на Земле и вы, капитан, что-нибудь знаете о ней.
— Ровным счетом ничего, — признался я. — Возможно, она жила в шестнадцатом или семнадцатом веке и подвизалась в Италии или при французском дворе. Почти все Людовики питали склонность к пению и к певичкам… — Заметив, что это ничего не говорит Жоффрею, я перебил сам себя:
— Ну, Бог с ним, с именем! Расскажите мне что-нибудь об этой девице.
Жоффрей уставился на монитор, где бежали какие-то закодированные обозначения — даты, цифры и бессмысленные наборы букв.
— Боюсь, мне надо освежить память… Она — из заблудших овец, чьи души врачую не я, а достойный аркон Свенсон… Так, вот здесь! — Мелькание символов на экране прекратилось, и Жоффрей начал свои комментарии.
— В момент падения Молота ей стукнуло девять; она — из немногих детей, рожденных на Мерфи перед катастрофой. Ее родители ждали веками чтоб получить разрешительную лицензию, и, мне думается, слишком ее любили. Это такая трудная задача — не избаловать ребенка… Ведь дети — редкость, когда население стабилизируется… — Аркон вздохнул и перекрестил компьютер, вызвав на экране новый поток символов. — В годы хаоса, последовавшие за Господней карой, ее родители боролись за выживание и спасли свое дитя — вернее, спас отец, Лазарус Лонг; мать погибла жуткой смертью в котле проклятых каннибалов. Когда их истребили и Арконат восстановил порядок, Лонг объявился в окрестностях Бейли ат-Клейс. Им с дочерью уже ничего не грозило; небеса вновь были чистыми, плодородие почв возрождалось, и Святой Арконат контролировал всю территорию Мерфи — к вящей славе Господней и посрамлению дьявола. Девочке исполнилось пятнадцать лет, и, хоть она многое пережила, ее раны начали затягиваться — но это, увы, не склонило ее сердце к Богу!
Лазарус, ее отец, проявил раскаяние и полную покорность. В прежние йремена ему неплохо жилось, и он не помышлял ни о спасении души, ни о грядущей каре; он не был под готовлен к тяготам и страданиям, что выпали на долю тех, кто пережил День Божьего Гнева. Но муки просветлили его — муки и память о бесчинствах, сотворенных им в смутные дни хаоса, беззакония и борьбы всех со всеми. Он понял, что гибнет под гнетом грехов, и обратился к Господу, искренне воззвал к Нему, моля о благодати спасения. Отрадный факт, очень отрадный! Ведь Молот затем и был ниспослан Богом, дабы вернуть нас на путь добродетели — а дверь для добродетели отворяет раскаяние.
Вскоре Святейший Архимандрит провозгласил амнистию и отпущение грехов, призвав верующих сплотиться вокруг крепких стен Базилики, и от его речей благочестивый огонь еще ярче возгорелся в душе Лазаруса Лонга. Как многие другие грешники, пережившие катастрофу, он решил, что нуждается в особой искупительной жертве, в самом тяжком и долгом покаянии. Что же он мог пожертвовать Господу? Какая жертва была бы достойна Спасителя и Творца? Разумеется, самое дорогое, чем владел Лазарус, — его жизнь и жизнь его дочери…
Я слушал Жоффрея с вниманием, но временами смысл речей аркона будто бы ускользал от меня, сменяясь интуитивным ощущением разверзавшейся под ногами пустоты. Дело не в словах, слова были понятными. Еще в двадцать первом веке английский превратился в международный язык, и с тех пор все правительства на всех мирах стремились защитить его от семантических изменений. Это казалось величайшим бедствием — обнаружить, что вы не способны общаться со спейстрейдерами, оценить интеллектуальные сокровища, привезенные из космических глубин, понять книги и записи иных миров. Не менее ужасно, если торговец утверждает, что ничего не может купить у вас, потому что язык непонятен его возможным клиентам; значит, вы выпадаете из человеческого космоса, из круговорота культурных связей, поддерживаемых спейстрейдерами. На Мерфи этого, к счастью, не случилось, однако я с трудом понимал Жоффрея. Грех, благочестивый огонь, искупительная жертва, покаяние… От этих слов попахивало временами, когда народ Авраама, Исаака и Иакова скитался в земных пустынях, где в каждом терновом кусте сидел Дух Господень, следивший за избранным племенем сотней ревнивых глаз, Жоффрей, опьяненный собственными речами, продолжал:
— Итак, направляемый Господом, Лазарус примкнул к Ордену Кающихся. Братья этой святой организации проводят дни свои в трудах, и работа их такова, какую обычно поручают роботам, — на химических фабриках, в горячих цехах, где разливают металл, и в шахтах, в вечном полумраке и спертом воздухе. Спят они на голом полу, возле своих станков, носят грубое рубище, не омывают тел своих и питаются черствым хлебом, а в перерывах между сном и праведными трудами славят Господа, даровавшего им возможность искупления. И будет оно длиться до тех пор, пока…
Я прервал аркона, чувствуя, как от этих неаппетитных подробностей по моей спине побежали мурашки.
— Верно ли я понимаю, что свою дочь Лазарус отдал в такую же организацию?
В некий Орден, где не омывают тел, носят рубище и питаются исключительно сухарями?
Это предположение шокировало аркона: руки его взметнулись, на лице застыла обиженная гримаса.
— Что вы, капитан! Ведь в годы хаоса Киллашандра была ребенком, а значит,
Бог простил ее грехи что и подтверждается амнистией Святейшего Архимандрита. Ее приняла община непорочных сестер-монахинь, одна из самых почитаемых на Мерфи; члены ее в мире и спокойствии обитают за Высокими стенами своего монастыря, недоступного Для мужчин — даже для служителей моего ранга. Они занимаются поиском и искоренением грехов; их терминалы подключены к общепланетной системе, и всюду присутствуют их чуткое ухo и зоркий глаз. Возможно, — тут Жоффрей понизил голос почти до шепота, — и в моей скромной келье… А кроме того, непорочные сестры рукодельничают, вышивают ризы для высшего духовенства и гобелены с ликами святых и картинами из Писания… Одно из их любимых занятий — пение; они славят Господа гимнами в монастырских часовнях, и записи их хора звучат в главном храме Святой Базилики. Вот почему Киллашандра попала в обитель непорочных сестер — Лазарус надеялся, что с течением лет она превратится в великую певицу и замолит его грехи.