– Тебя можно использовать вместо вибратора в лабораторных опытах, Толя.
– Не дрейфь, Помозок. – Курченко шлепнул подносчика по спине широкой ладонью. – Открой-ка лучше ящик с бронебойными.
– Туман не помешает? – пробормотал Агабаб, протирая окуляры дальномера.
Белов хотел ответить, но не успел.
Совсем рядом вдруг прозвучал треск, словно рухнуло дерево. А потом из-за кустов к пушке вышел юноша, почти мальчик, в новенькой гимнастерке с погонами сержанта и в залатанных на коленях галифе.
Оглянувшись, Осинин издал сиплый возглас и вскинул автомат. Куцов резко пригнул ствол вниз: человек без оружия.
Несколько мгновений солдаты и юный незнакомец стояли, вглядываясь друг в друга. Потом лейтенант вышел из-за щита пушки и отрывисто спросил:
– Кто такой? Как сюда попал?
Лицо сержанта побледнело, странным прерывающимся голосом он медленно проговорил:
– Я отстал от своих… разрешите… остаться с вами?
– А где оружие? – все так же резко спросил Белов.
Незнакомец на секунду замешкался, стал вдруг краснеть.
– У меня нет… оружия.
– Как это нет?! Бросил?!
– У меня… не было. – Незнакомец опустил голову, у него горели уши.
– Во дает! – сказал Осинин и покосился на Куцова. – Говорит вроде по-русски, а акцент фрицевский. Может быть, это фашист переодетый? Разведчик? Ну-ка, руки вверх, Ганс, или как там тебя!
– Я не разведчик, – не оборачиваясь в его сторону, сказал странный сержант. – Меня зовут Дан.
Белов хмыкнул. Поведение юноши казалось лишенным элементарного правдоподобия. Кто он? Немецкий разведчик? Не похоже. Стал бы разведчик краснеть и молоть чепуху… Парнишка, случайно переодевшийся в форму сержанта? Убежал от мамы на войну? Тоже не очень похоже…
– Курченко, обыщи его, – велел Белов, наблюдая за действиями незнакомца. Тот вздернул голову, но обыскать дал себя безропотно.
Курченко покачал головой:
– Гол как сокол. В карманах ничего.
– Так, – усмехнулся лейтенант. – Приключений захотелось? Сколько тебе лет?
Дан смутился, снова краснея, мучительно, до слез.
– Восемнадцать…
– Что-то мало верится. Придется доставить тебя… – Белов не договорил.
– Танк! – крикнул Куцов из своего укрытия.
В дальнем конце лощины показалась тупорылая пятнистая машина и с ревом покатилась вперед.
– Ложись! – рявкнул лейтенант. – Помозков, возьми его под свое командование, пусть подает снаряды. Бронебойным – заряжай!.. Да, как твоя фамилия, малый? Уж больно знакомая физия у тебя…
– Белов моя фамилия, – отозвался новоявленный помощник, неумело отползая за ящики со снарядами.
– Не нравится мне все это… – пробормотал Куцов и положил на бруствер тяжелые руки.
– Мне тоже, – протянул Осинин, думая о своем. – Что, у него на морде написано, что он свой? Сомневаюсь я. А лейтенант ему сразу поверил, видал? Он, конечно, ученый и все такое прочее… а ну как ошибся? Возьмет этот приблудный да подаст сигнал фрицам…
– Помолчи, – буркнул Куцов. – И без твоего нытья на душе муторно…
Первый «тигр» был разведкой. Он остановился, поворочал башней, выискивая цели на гребнях холмов, никого не обнаружил и тихонько пополз дальше, останавливаясь через каждые полсотни метров.
– Нервничают фрицы, – усмехнулся Белов, поглядывая на однофамильца и все больше убеждаясь, что не нюхал пороха этот парень. – Чуют свою смерть.
Старшина сделал глотательное движение и расстегнул ворот гимнастерки. Поймав взгляд лейтенанта, криво улыбнулся:
– Понимаешь, всегда перед боем горло пересыхает.
– Ты мне каждый раз говоришь об этом, – засмеялся Белов. – Ничего, сейчас твой мандраж как рукой снимет. «Тигра» пока не трогай, пойдут колонной – ударим сначала по хвосту, а этот никуда не денется.
Агабаб кивнул и припал к окуляру.
«Тигр» разведки прошел в конец лощины, поворочал башней и остановился. До него было всего метров сто, и стоял он боком, так что у старшины даже руки похолодели от желания дернуть за спуск.
– Хорош зверинец! – прошептал Белов, считая начавшие выползать из-за холма танки. – Тут тебе и «тигры», и «пантеры», и «фердинанды»… Хорошую атаку наметили фашисты… Сначала замыкающего, Агабаб, потом эту сумасшедшую зверюгу впереди.
Старшина пошевелил лопатками и выстрелил.
Первым же выстрелом они с ходу проломили борт «пантере», замыкающей колонну. Следующими тремя подожгли злополучного «тигра» в авангарде и вторую самоходку. Остальные круто развернулись и стали расползаться по лощине, отплевываясь огнем и дымом.
– Беглым – огонь! – Лейтенант махнул рукой и бросился к подносчику, который вдруг схватился за голову и упал. – Давай снаряд, пацан.
– Кажется, и наша очередь пришла, – спокойно заметил Сандро Куцов, глядя на замелькавшие на склоне соседнего холма зеленые мундиры.
Осколками близкого разрыва убило Курченко и ранило Агабаба. Белов, отброшенный взрывной волной на разбитые в щепу снарядные ящики, с трудом поднялся и поковылял к пушке.
– Снаряды! Огонь, старшина!
– Не могу, руку перебило! – простонал Агабаб. – Где же обещанная подмога, командир? Что они, не слышат?..
– Ползи к реке, доберись до комбата…
– А ты?
– Пока живы пулеметчики, жив и я. – Лейтенант оглядел панораму боя, и яростно-ликующая усмешка искривила его измазанное землей, пороховой гарью и кровью лицо.
В лощине горело девять танков, но в дыму ползали еще столько же, и все стреляли сюда, и только удачно выбранная позиция не позволяла им расправиться с пушкой сразу.
– Уходи, старшина, а я еще задержусь. Забери с собой однофамильца. Эй, Дан Белов, за старшиной, живо!
– Не пойду! – прокричал испачканный чьей-то кровью и пятнами гари молодой сержант, добавил торопливо: – Пошли вместе, дед.
Лейтенант не расслышал последней фразы, он почувствовал толчок в спину и снова упал. Показалось, что он плывет в невесомости. Боли не было, только спине стало горячо, словно заалела гимнастерка. Склонилось над ним лицо странного парнишки, кого-то смутно напоминавшего, но у Белова уже не осталось сил вспоминать кого.
– Ты еще… здесь? – прошептал он, пытаясь подняться. – Жив? Помоги встать… ноги не слушаются… но у нас еще есть снаряды… Где Агабаб?
– Убит.
– Пулеметчики?
– Убиты.
Сердце отозвалось болью. Дан усадил его, испачкав руки в крови. Мальчишка словно повзрослел за минуту, сказал строго и просто:
– Я пришел за тобой, дед. Я не однофамилец, я твой правнук. Нас ждут там, пошли.
– Бред! – Белов сильно закашлялся кровавой пеной. – Откуда же ты свалился… такой?
– Не бред, Александр Иванович. У меня слишком мало времени на объяснения. А чтобы ты поверил…
Дан распахнул гимнастерку, под ней оказался сверкающий живым ртутным огнем костюм, обтягивающий тело, тяжелый на вид ремень с выпуклой пряжкой, в центре которой горели цифры: 1943.
– Это аппаратура перемещения во времени, настроена на возвращение двоих.
Рядом ударила автоматная очередь, Дан заторопился:
– Мы обнаружили в архивах твои работы, дед, о квантах времени и принципе обмена причинности. Идеи эти верны, ты обогнал эпоху на два столетия, и ты очень нужен там, где я живу, в двадцать втором веке. Ты… ты гений, дед!
Белов не двигался целую минуту, полузакрыв глаза.
– А почему ты решил прийти именно сейчас? Зачем нужно так рисковать? Тебя же могут убить…
– Я просил, чтобы послали именно меня. «Завтра» для тебя… не будет. Прошу тебя, поторопись.
Белов снова задумался на бесконечно долгую минуту, пытаясь представить тот самый век, век грядущий, в котором живет его правнук; он поверил ему сразу.
Дан выглянул из-за пушки. Танки не стреляли, по склону холма двигалась редкая цепочка зеленых фигур. Пулемет Куцова молчал.
Потом Белов зашевелился и медленно, напрягаясь, встал. Дан подставил ему плечо, но лейтенант покачал головой.
– Возвращайся один, правнук. Человечество без меня как-нибудь обойдется – там, у вас, но не обойдется здесь. У долга нет альтернативы, как и у совести. Я не имею права… уходить. Ты поймешь меня потом… К тому же у нас еще есть снаряды. Пока я жив, они не пройдут! Прощай…
– Это твое окончательное решение? – высоким звенящим голосом спросил Дан.
Лейтенант не ответил, нагибаясь к прицелу и стараясь не упасть. Он держался только потому, что рядом был мальчишка из двадцать второго века, который был обязан уйти живым, потому что не должны гибнуть дети, тем более дети будущего, ради спасения одного человека, кем бы он ни был!
– Уходи же!
– Я остаюсь. – Голос Дана дрогнул. – У нас еще есть снаряды, дед.
Они успели выстрелить. И еще раз. И еще…
Они успели выстрелить. И еще раз. И еще…
Двое в пустыне
Космической троллейбус задержался: впереди стояла желтая машина ремонтников, и двое угрюмых парней в спецовках не торопясь что-то подстукивали наверху в стыках проводов. Через минуту тронулись, а я вдруг перестал воспринимать действительность. Знакомое чувство повторения виденного охватило меня. Такое бывало и раньше: вдруг ни с того ни с сего начинает казаться, что тебе знакома та ситуация, которую ты только что пережил. Так и сейчас: все во мне напряглось, воспоминание рождается мучительно долго и безнадежно – такое уже было… такое или почти такое… но где и когда?
Едва осознавая себя, я сошел на следующей остановке, и тут это произошло…
Удар тишины! Встряска всего организма от чего-то непонятного, неподвижного и тем не менее яростно динамичного… Словно вихрь промчался надо мной и внутри меня, очистил от шелухи мыслей и чувств, и вот я уже стою онемевший, растерянный, в странном мире, где разлиты покой, тишина и неподвижность…
Нет-нет, я находился все там же: остановка «Проспект Героев», справа – стена десятиэтажного дома почти километровой длины, прозванного в быту «Китайской стеной», слева – высотный серый дом из сплошного унылого бетона, рядом почта, гастроном… Все то же и совсем не то! Ни людей, ни звуков их торопливой жизни! Застыли коробки троллейбусов и автобусов, пустые, как скорлупа съеденных орехов, совершенно обезлюдели тротуары, бульвары, подъезды, дороги. Ни одного пешехода, ни одной живой души! И над всем этим мертвым спокойствием разлит странный розовый небосвод, струящий ровный, без теней, свет на опустевший жилой массив…
Первым инстинктивным движением моим был шаг назад, в салон троллейбуса, но скрип и шорох пустой, накренившейся под моей тяжестью машины не отрезвил меня, а, наоборот, заставил сделать еще несколько нелепых движений: я выпрыгнул обратно, зажмурил глаза, надавил до боли на глазные яблоки, открыл и увидел тот же знакомый и одновременно чужой до жути пейзаж и закричал:
– Лю-ю-ди-и!..
– …Уди-уди-уди-ди-и… – ответило долгое эхо.
И снова молчание, ни стука, ни гула моторов, ни шелеста шагов…
Как всегда, я просыпаюсь уже после того, как полностью постигаю всю глубину своего одиночества. Оно бьет по нервам так сильно, что я просыпаюсь в страхе и долго не могу прийти в себя, смотрю на смутно белеющий во тьме потолок и успокаиваю сердце по методу раджа-йоги. Потом, качая головой, произношу мысленно сакраментальную фразу: «Приснится же чепуха, господи! О толкователи снов, где вы?»
Однако с некоторых пор я перестал быть уверенным в том, что это чепуха. Сон мой – с опустевшим городом – донимает меня уже вторую неделю аккуратно через день. И если первые мои реакции на сон были еще более или менее положительными: любопытство не позволяло заниматься глубоким самоанализом, то в конце второй недели я стал досматривать сон с ужасом, не делая попыток рассмотреть подробности, как раньше, не умея отстраняться от тоски, страха и жуткого ощущения ирреальности происходящего, засасывающего в бездну небытия. Ребята на работе, врачи-исследователи, как и я сам, посоветовали обратиться к психиатру, благо, что в институте их пруд пруди и все знакомы. И я согласился, хотя как врач-невропатолог всегда был высокого мнения о своей нервной системе – был уверен, что друзья не отправят меня на Игрень – известное в нашем городе место, где расположена психолечебница.
Я было совсем уже собрался на консультацию к психиатрам, их лаборатория находилась рядом, за стеной, как начальство в лице заведующего лабораторией нервных заболеваний Пантелеева послало меня в командировку, и я решил понаблюдать за собой в иной обстановке: кто знает, может быть, от перемены местожительства исчезнут и мои сны?
Командировки, честно говоря, я не люблю, и если и терплю их, так это лишь за новые, неизвестные мне ранее и потому полные таинственного смысла и романтики дороги – след юношеского увлечения романтической литературой и туризмом…
Ехать нужно было в Кмиенск, во Всесоюзную лабораторию иглоукалывания и электропунктуры, куда я ездил до этого случая всего два раза, причем оба раза на автобусах – восемь часов качки и тряски, чем не тренажер для космонавтов? На сей раз автобус отпадал: он отправлялся на следующий день в семь утра, а мне нужно было в тот же день в девять утра быть в лаборатории. Пришлось ехать по железной дороге, вечером, с пересадкой в Черницах, чему я даже обрадовался, забыв ироническое напутствие Пантелеева, который почему-то всегда разговаривал со мной, как со студентом, а не научным сотрудником с полугодовым стажем.
Как я оказался на вокзале – не помню, увлекся, наверное, самоанализом, помогающим иногда коротать время в общественном транспорте. В кассе мне еще раз объяснили, что ехать надо с пересадкой: до Черниц на электричке, а дальше на любом проходящем до Кмиенска. Меня это вполне устраивало, и я приготовился к трем удовольствиям, доступным каждому командированному: созерцанию пейзажей за окном вагона, чтению книг или журналов, до которых дома просто не доходят руки, и случайным встречам.
Что касается встреч, то тут судьба уготовила мне именно то, чего я тщетно ждал последние два года. При посадке в электричку на перроне мелькнуло удивительно знакомое красивое девичье лицо. Я стремительно кинулся назад из вагона, по инерции оценил достоинства фигуры удалявшейся девушки, и тут меня как громом поразило – это была Алена. Девушка, с которой нас когда-то связывало нечто большее, чем знакомство. Лишь внезапный, неизвестно чем вызванный отъезд ее из города помешал мне предложить ей руку и сердце, и с тех пор я ждал встречи, исчерпав все возможности отыскать ее за пределами города. В одно мгновение регулятор моей жизни крутнулся с ускорением, исчезли спокойствие и уверенность, философское отношение к жизни, порядок в душе и здравый смысл.
Я успел заметить, что Алена садится в ту же электричку, и поблагодарил судьбу, не ведая, что приготовил мне его величество случай в лице Пантелеева.
Я мчался по вагонам так, словно гнался за собственной тенью. А заметив Алену в предпоследнем вагоне, остановился наконец и перевел дыхание.
«Остынь, ненормальный! – сказал во мне скептик оптимисту. – Прошло два года, тебе и ей уже по двадцать шесть, и если ты за это время не сумел найти пару, то ей-то необязательно ждать так долго. Будь уверен, у нее уже двое детей и лысый муж!»
«Почему лысый? – возмутился оптимист. – При чем тут лысый муж? Подойди к ней, дурак, это же Алена!»
«Ну да, как же, подойди, – насмешливо проговорил скептик. – Подойди давай. И что ты ей скажешь? „Привет, Аленушка? Как живешь? Как дети? Здоров ли лысый муж, холера его задави?!“
Ну да, ты искал ее, искал год, два, а потом? Потом смирился, успокоился. А если она не приехала сама, не дала о себе знать, значит, незачем было приезжать и писать. Ты забыт, давно и прочно, и не стоит напоминать ей о собственном существовании, приятного тут мало. Сиди спокойно, парень, твой шанс упущен два года назад, не стоит ворошить прошлое, любить можно только в настоящем…»
И я, совсем тихий и трезвый, сел неслышно на последнее сиденье вагона, чтобы не терять из виду ее милое лицо с челкой, со слегка оттопыренной в раздумье нижней губой, и смотрел, смотрел, все больше приходя к мысли, что она совершенно не изменилась. Или это шутки памяти? Но нет, она и раньше носила такую прическу… и не красила губы… Я успел отвернуться, когда она подняла голову.
Нет, я никогда не был робким, но в данный момент, несмотря на мучительное желание прижаться щекой к ее нежной, хранящей теплоту моих и, может быть, чужих поцелуев щеке, обнять ее, зарыться лицом в разлив каштановых волос, я лишь судорожно сжимал в окаменевших руках «дипломат», мял душу в болезненный ком и всем телом чувствовал ее недоступную близость, рожденную пропастью времени и неизвестности.
А потом она встала и вышла через вторую дверь. Ноги сами вынесли меня в проход, но в голове пискнула задавленная эмоциями здравая мысль: «А командировка?» – и я смирился.
Наверное, я представлял собой довольно жалкое зрелище, потому что вошедший в вагон пожилой дядя внезапно предложил мне закурить. Я посмотрел сквозь него, и он куда-то испарился вместе с сигаретами и брюшком. Двери электрички захлопнулись, и я понял, что упустил этот последний шанс обрести ту, первую и единственную, о которой не устают писать поэты, а двадцатишестилетние мужики вроде меня вспоминают не раз и не два, но лишь в тех случаях, когда потеря бьет по сердцу до боли, до крови, до короткой, но звериной тоски…
Не помню, как я снова очутился на сиденье в вагоне. Мыслей не было, в голове царил фон серой, щемящей грусти, который пронзали чьи-то выкрики: «Кретин! Растяпа! Шляпа»! – и кое-что похлеще. Лишь сосредоточившись, понял, что оптимист во мне вопит победившему скептику, и приказал им обоим прекратить. Справиться с собой в момент эмоционального кризиса невероятно трудно, это я знаю как профессионал, но и тут я оказался на высоте, подтвердив собственное мнение о своей нервной системе. Горько усмехнувшись, я подумал, что могло бы случиться, если бы она – нервная система – была у меня ни к черту? О своих снах я в этот момент забыл начисто.