— Ничего, улыбается она, — я и сама, честно говоря, отвыкла от… От многих вещей. Сама себе выстроила высокий терем, сама себя туда заточила, а косы остригла заранее, чтобы не было искушения лестницу для непрошеного гостя сплести. Да вот, как видишь, не помогло… «Вигвам из слоновой кости» — вот как я называла свое убежище. Мне, впрочем, нравилось, пока не… Правда, нравилось.
— Верю.
— Поехали в «Летчика», если ты не против, — предлагает Варя. — Страдальцев, думаю, везде на наш век хватит, а мне там понравилось. По-домашнему как-то все, уютно, хоть и рожи вокруг незнакомые… «Дверь в стене» мне еще больше по душе, но туда, как я понимаю, на охоту не ходят? Не та публика, да?
— Ну, положим, публика там всякая бывает. В иные дни недели не хуже прочих мест. Но там — да, ты права, «нейтральная полоса», заповедник. Мы там добычу не ищем. Хотя специально, вроде бы, ни о чем таком не договаривались.
— Должно же быть хоть что-то святое, — язвительно поддакивает Варя.
— Ехидная какая, — удивляюсь.
— На самом деле — да, ехидная, — признается она. — Хуже, чем ты думаешь. Просто я тебя стесняюсь, вот и не проявилась пока во всей своей красе.
— Ага. Во всей красе значит еще не… — теперь уже я язвителен, насколько позволяет запас моей прежде неприкосновенной, но внезапно пущенной в реализацию нежности. — Значит, — говорю, — это были цветочки. Значит, все еще у меня впереди.
— И никто не уйдет живым, — подхватывает она.
Сворачиваю с Садового на Мясницкую, оттуда — на Чистопрудный бульвар, до Лубянского проезда рукой подать, переулками. Считай, приехали.
Но прежде я паркуюсь на самой темной из обочин, чтобы еще раз испытать судьбу. Может быть, на сей раз обойдется без кошачьих и автомобильных воплей?
Обошлось, как ни странно. Ни единой безумной старухи не спустили на нас небеса: стучать клюкой в окна, да брюзжать, напоминая о бренности всего сущего. Ни единому подростку не пришло в голову запустить в небо шипящую и воющую шутиху. Даже местные пьяницы не пришли мочиться на мои колеса. Все это я бы, пожалуй, пережил, но судьба была подозрительно милосердна, демоны безмолвствовали, а мы — что ж, мы захлебывались друг другом на автомобильном сидении, как американские подростки, ей-богу, хорошо хоть поп-корн не грызли в промежутках между поцелуями.
— Ну вот, а говорил: «не маньяк», — шепчет Варя. — Еще какой маньяк, не сомневайся! Снова наврал, выходит. Вечно ты врешь, и врешь, и врешь…
— Может быть, действительно, ну его все к черту? — спрашиваю. — Поехали обратно?
Но она неожиданно заупрямилась.
— Нет уж. Давай сделаем, как собирались. Вернее, как ты собирался. А то, чего доброго, по дороге домой, решишь, что надо бы все же сначала пару чужих жизней прожить, чтобы руки не так дрожали. И я снова соглашусь, и мы поедем обратно. Так и будем всю ночь туда-сюда мотаться.
— Ты, правда, считаешь, что я передумаю?
— Не знаю, — вздыхает. — Ничего я не знаю. Ничегошеньки. Просто издеваюсь — скорее над собой, чем над тобой, но и над тобой тоже, да. Ты уж извини. Просто я на взводе. Я, правда, боюсь. Как будто все в первый раз… Да нет, какое там, хуже, чем в первый раз! Гораздо хуже.
— Боишься — чего?
— Всего. Например, что карета превратится в тыкву, а ты — в Белого Кролика… Ну, не знаю я. Не знаю. Просто — боюсь. Поехали лучше в «Летчика». Хоть над ни в чем не повинными людьми поиздеваемся всласть. Чего я теперь точно не боюсь, так это магии твоей дурацкой. Нет ничего проще, чем прожить чужую жизнь — когда в собственной все так запутано.
Сдаюсь. Прекращаю спор. Вряд ли Варя права, но ссориться с нею сейчас — это было бы уж вовсе запредельной какой-то дуростью. К тому же нет у меня уверенности, что моей решимости хватит на всю дорогу домой. Жил бы где-нибудь в районе ВДНХ, так и не сомневался бы. А до Бабушкина, вполне возможно, действительно успею охолонуть, успокоиться, все взвесить. И решить, что тайм-аут не помешает.
Вот же черт! Когда, интересно, она успела меня так хорошо изучить?
Ясное дело когда. Мы с Варей не просто два сапога пара; мы, кажется, похожи настолько, что дурацкие истории о разлученных в младенчестве близнецах сами собой лезут в голову. Вроде бы взрослый человек, понимаю прекрасно, что вся эта чушь не то что правдой, даже глупой шуткой быть не может, не имеет права, а все равно, целуя ее, чувствую, что это как минимум инцест — да и то лишь потому, что специального медицинского термина, обозначающего сексуальное влечение к собственной тени, никто не потрудился изобрести.
Кто из нас чья тень — это, кстати, отдельный вопрос. И ответ на него, надеюсь, каждый будет искать в одиночку. А не то ведь вдрызг рассоримся, сражаясь за сомнительную честь не быть оригиналом.
Стоянка XIX
Знак — Скорпион — Стрелец.
Градусы — 21°25′44'' Скорпиона — 4°17′08'' Стрельца.
Названия европейские — Екзарала, Екзола, Экзарала, Экзола, Аллатха, Ахала, Хикула.
Названия арабские — аль-Шавла — «Жало (Скорпиона)».
Восходящие звезды — ипсилон и лямбда Скорпиона.
Магические действия — изготовление пантаклей для войска и вообще для удачи.
Все мои прежние «страшно», все мои «мамочки», даже ахи безмолвные, утробные — это, оказывается, были цветочки. А вот теперь — да, теперь ягодки пошли. Созрели вишни в саду у дяди Вари. Какие, впрочем, к чертям свинячьим, «вишни»?! Мой нынешний ужас — ягода-арбуз. Зеленая, как тоска, полосатая, как тигр, да еще и кубической формы, на новомодный японский манер, чтобы углами в сердечко тыкаться, не умещаясь в груди.
Потому что когда все так неописуемо, несбыточно хорошо, как в сладчайшем из снов, самое время проснуться. А если я сейчас вот прямо проснусь — сдохну на месте, это точно.
Поэтому в Бабушкино я пока возвращаться не готова. Ни за что. То есть я очень этого хочу, но — нет, не сейчас. Потом.
Потом, потом, потом.
— Поехали лучше в «Летчика», — говорю. — Чего я теперь точно не боюсь, так это магии твоей дурацкой. Нет ничего проще, чем прожить чужую жизнь, когда в собственной все так запутано.
Ухмыляется, злодей. Дескать, будь по-твоему. Это у меня, надо понимать, сейчас такой счастливый период жизни: все по-моему. Еще часа два-три все по-моему будет, если очень повезет. А потом — суп с котом, или еще хуже, вегетарианский вариант: суп с мертвой, вареной улыбкой сбежавшего от охотников Чеширского Кота. И после первой же ложки карета — в тыкву, а тыква — вдребезги, наверняка ведь. Добром такое кончиться не может, потому что окончание само по себе не имеет никакого отношения к «добру», даже закавыченному.
— Все не так ужасно, как ты себе представляешь, — мягко говорит осиновый кол сердца моего. — И вообще не ужасно. Странно просто, это да.
Голос его вонзается мне в вену, впрыскивает в организм еще одну порцию сладкого ядовитого дурмана. Мне снова хорошо. Упоительно мне, вот так-то.
По улице иду, по лестнице спускаюсь, ног под собой не чуя. Задницы под собой не чуя, усаживаюсь на зеленый стул, локтей под собой не чуя, кладу руки на красную столешницу. Оглядываюсь по сторонам с нетерпеливым любопытством: родился ли на свет человек, чья участь столь увлекательна, что я смогу наконец получить передышку? И если родился, хватило ли ему ума сюда заглянуть?
Вряд ли, конечно. Но — чем Пятнадцатый Аркан не шутит…
— Девочка в синем, — шепчет рыжий. — Девочка-девочка, в синем-синем-синем, видишь, вот, у окна? Ты бы и сама ее вычислила, не сомневаюсь. Но чего зря время терять? Считай, это мой подарок. Что-то вроде букета ландышей-фиалок… Лапу давай. Будет тебе сейчас небо в алмазах.
Вручаю ему руку, заинтригованная обещанием. Неужто именно в алмазах? Мне, собственно, и стразы сошли бы — для начала, и вообще из этих ладоней столько уж яду принято, что…
Что.
— Можно, — спрашиваю, — посмотреть, что ты там чертишь?
— Нельзя.
Очень уж жестко отрезал. Я опешила даже. Не ожидала, признаться. Он и сам, кажется, не ожидал. Тут же зашептал в ухо, ласково-ласково, но все же строго:
— Пока я не уверен, что ты способна контролировать всякую ситуацию и возвращаться, когда пожелаешь — фигу тебе, а не Знак! Я тебя сам за ручку еще долго водить буду, мне так спокойнее.
Да и мне, собственно, тоже. К тому же слово «долго» завораживает в его устах. «Долго» — это, конечно, не «вечно», не «всегда», но тоже сойдет.
— Давай твою синюю девицу, — вздыхаю умиротворенно.
Глаза мои наполняются слезами; с ужасом понимаю, что не справлюсь на сей раз с атакой внутренних вод, разревусь в публичном месте, господи-господи-господи, да что же это за блядство такое?!
Комкаю у лица носовой платок, словно бы насморк у меня, обычный московский весенний насморк, ради которого, надо думать, и приехала в безрадостную эту, помпезную северную глушь из теплых наших краев. Тоже мне маскировка… Тьфу!
Достаю деньги, сую их под пепельницу. Хватит, пожалуй, да нет, точно хватит, с избытком. Спасибо скажут и дурой назовут, а значит, все в порядке. Сгребаю в охапку одолженную сердобольной Муркой шубу из анонимного рыжеватого меха — стара, страшна, как самый первый смертный грех в истории человечества, но все лучше, чем мой пижонский плащик, в котором по Москве, небось, только в июне можно будет гулять. Уношу ноги из дурацкого подвала, где хорошая музыка и дешевая водка, но, черт побери, слишком уж светло, так что нельзя человеку спокойно поплакать. Зато идти вверх по Лубянскому проезду и реветь в голос — самое то. Я уже — не я, а незнакомая пигалица в драной шубке, у нее горе-беда, а у меня — нет. Я ни при чем. Я вообще, может быть, в гостинице сейчас сижу, бумаги деловые с умным видом изучаю.
Кстати, о бумагах. Надо будет ими заняться, как наревусь. Работу мою никто не отменял и, в общем, слава богу.
Слезы приносят облегчение; поездка в такси, папироса, выкуренная в номере (правила техники безопасности: с ногами на подоконник, голова — в форточку), снотворное и сто граммов чистой, неразбавленной можжевеловой водки на ночь закрепляют результат. А наутро меня будит телефонный звонок и Иосиф, старый, добрый, долготерпеливый Прекрасный Иосиф. «Лия, Лия, глупый мой ребенок, подумай еще раз, зачем тебе эта Москва? Индийская вакансия все еще открыта, ты ведь так хотела, просила, прохода мне не давала, помнишь?.. А в Москву как раз есть кого посылать вместо тебя, ты же понимаешь, очередь выстроилась: у одних мамы-папы там, у других сестры-братья, а у тебя никого…»
Ну да. Уже, можно сказать, никого. А можно и не говорить. Все равно — никого. Никого. У меня. Ни-ко-го.
Обкатываю это слово во рту, пробую на вкус, привыкаю. Привыкну, куда денусь. У-ме-ня-ни-ко-го. Ну вот, умница. Легко всему обучаюсь, этого у меня не отнимешь.
А вот Иосиф — ангел. Добрый, добрый ангел. Все знал, все предвидел, оставил мне шанс одуматься, опомниться, удрать в Страну Чудес, о которой я несколько лет мечтала, и руками-ногами вцепилась бы в эту возможность, если бы не…
Ну вот, уже, считай, не.
«Никогда, никогда, слышишь, никогда больше не жертвуй мечтой ради мужика! И вообще не смей ничем жертвовать, — говорю я себе. — На этом все девочки прокалываются. Основной инстинкт у нашей сестры такой: непременно, во что бы то ни стало загубить свою жизнь ради возможности регулярно спариваться с неким избранным самцом. Хватит уж наступать на одни и те же всеобщие грабли, а? Если уж непременно надо на что-то наступать, свои, что ли, грабли изобрети, единственные и неповторимые… Не будешь дурой, все остальное само как-нибудь уладится. И вот, видишь, улаживается уже, скажи спасибо Иосифу».
И я говорю ему спасибо, а потом, не сдержавшись, рыдаю, хлюпаю, хрюкаю, уткнувшись сопливым, малиновым носом в телефонную трубку, благо на том конце провода — лишь короткие гудки. Реву-то на сей раз скорее от облегчения, и от умиления, и от благодарности, конечно. Начальник у меня — ангел, мой персональный ангел-хранитель. У вас, у всех — мучители да вампиры, а вот у меня — ангел, завидуйте, вешайтесь на подтяжках по сортирам, йо-хо-хо!
Я была бы последней идиоткой, если бы не закрыла главную лирическую тему своей московской эпопеи тем же вечером. Но я не последняя идиотка, не предпоследняя даже, я в первых рядах, всегда. Позвонила возлюбленному существу, сказала должное количество разных слов, уместных и не слишком. Ни одно животное не пострадало в ходе моих переговоров: мужчина, ради которого я примчалась в Москву, похерив все, что только можно было похерить, вздыхал с заметным облегчением, возражал скорее формально, чем навзрыд. Баба с возу кобыле легче. Жеребцу — тем паче. Теперь, когда я уеду, рядом с ним останутся всего две влюбленные истерички, плюс бывшая жена, плюс жена текущая, плюс потенциальная невеста, плюс Тайная-Платоническая-Виртуальная-Страсть-По-Переписке (хорошо, если одна) — вполне можно жить.
Потом я работала, как проклятая. Закрывала дела, подтягивала хвосты, улаживала проблемы. Скорее, скорее, скорее! Ближе к ночи повторила проверенную комбинацию: слезы-папироса-снотворное-джин. Заснула как миленькая, спала, как младенец, проснулась почти бессердечной тварью — какое блаженство!
За труды мне воздалось сторицей.
Индия, Индия. Кому-то грязь, нищета да антисанитария, насекомые и жара, а мне — в самый раз. Никакой любви, дом на берегу океана, щедрое до назойливости солнце, диковинные запахи, тревожные звуки. Никакой, повторяю, любви, зато острая и сладкая еда, душевный покой, крепкий сон, полгода такой жизни — и плюс пять килограммов живого, счастливого веса, на радость местным ценителям прекрасного, для которых я, впрочем, так и осталась тощей, драной козой, даже скелетом драной козы: что мне — жирная жопа и толстое брюхо, то им — смех один. И пусть себе смеются, зато — никакой этой вашей дурацкой любви, много путешествий и мало, очень мало, по чести говоря, работы — ровно столько, чтобы не заскучать. Почти бесконечный, почти отпуск, но с пользой для дела, кармана и душевного здоровья.
Я пристрастилась к кальяну, бетелю и сладостям, синему домашнему сари, пешим прогулкам, созерцанию звезд, огня и воды; к автомобильным поездкам по ужасающим загородным дорогам и неспешным беседам, вовсе не похожим на деловые переговоры, но нередко приводящим к желаемому результату. Начала коллекционировать: сперва узорчатые тряпки, смехотворно дешевые местные драгоценности и прочие сувениры, потом — впечатления и пейзажи (первые записывала в специальную «Индийскую» тетрадь, вторые, понятно, просто фотографировала в надежде, что дороговизна камеры компенсирует мое неумение).
Индия как-то сразу, с первого взгляда — если не влюбилась в меня, то, по крайней мере, приняла без возражений, а приглядевшись, оказала знак наивысшего доверия: необъятная, приземистая старуха, темная, как ночь перед новолунием, древняя, как пустыня, Мата (мама) Тара, Мататара стала моей подругой и, можно сказать, конфиденткой. Среди предков ее были индийцы всех мастей, европейцы, китайцы и даже бабка-африканка; возраст придал и без того фантасмагорическому облику известное величие и художественную завершенность. Она бегло тараторила на всех мыслимых и немыслимых наречиях, ни один из языков не почитая родным — кроме разве что птичьего, — гадала на картах, игральных костях и спитом чае, походя предсказывала судьбу молодым, разглядывая линии на их ступнях да ладонях, читала прошлое стариков по морщинам на их лицах. Мастерила действенные, но недолговечные (как луна пойдет на ущерб, сними, закопай в саду) амулеты, ставила безошибочные диагнозы, обнюхивая пациента как собака, и готовила из безобидных, не запрещенных законом, трав, корней и семян такие «веселящие тело» и «умудряющие душу» отвары, что я перестала понимать: зачем, собственно, заморачиваться с легализацией марихуаны? На кухне моей второй мамы, ласковой черной Мататары, вполне можно обойтись без канабиса.
Но основной бизнес у моей новой приятельницы был совсем иной. Мататара держала маленький ресторанчик с домашней кухней на углу двух улиц, с двумя разными входами и двумя залами, соответственно. Через парадную красную дверь, под золоченую вывеску «Яха Абхи» («Здесь, сейчас») заходили худо-бедно освоившиеся в пригороде иностранцы, вроде меня, любители умеренной экзотики, не отягощенной кишечными инфекциями, и (изредка) богатые горожане из других кварталов, не знакомые с причудливым местным контекстом. Через другую, когда-то зеленую, как весенняя трава, а ныне — просто обшарпанную, проникали окрестные жители, из «зажиточных бедняков», тех, кто мог себе позволить транжирить в закусочной скудные денежные излишки. Для них вывеску делать не стали: кому из соседей приспичит поесть у Мамы Тары, сам, небось, знает, куда идти, а чужих тут не надобно. Цены в залах были разные: нам, иноземным богачам, приходилось изрядно переплачивать, зато местным еда и напитки доставались чуть ли не по себестоимости, то есть практически даром. Длинная барная стойка располагалась в центре этой несправедливо устроенной вселенной и служила надежной границей между двумя мирами. Хозяйка зорко следила за перемещениями посетителей, любезно, но непреклонно пресекала всякую попытку проникновения в соседний зал. Двуликая, с нами она была подчеркнуто радушной, но сдержанной, с соседями — по-матерински властной и голосистой. Крохотная кухня скрывалась где-то сбоку, поэтому тот факт, что на всех готовят в одном и том же котле, не слишком бросался в глаза. А если бы и бросался — вряд ли это отвадило бы нас от заведения Мататары. Больно уж хорошим поваром оказался ее единственный внук, горбун и молчун, с лицом, красивым, как у заколдованного сказочного принца, на удивление приветливо улыбалась его маленькая жена, убирая посуду; что же до самой Мататары — ее власть над сердцами и помыслами клиентов невозможно было переоценить. Приворотное зелье здесь наверняка подавали всем, вместо традиционного пряного соуса, и мы принимали его из темных ласковых рук с любовью и удовольствием.