Что ж, с известными оговорками, я мог праздновать победу, не правда ли? Я сказал, что он придет, и он пришел. Но если в моем воображении он приходил утешить несчастного Колли, то в действительности он проявил себя либо слишком жестокосердным, либо неискушенным в дипломатической хитрости, чтобы сделать над собой последнее усилие. Чем ближе он подходил к тому, чтобы совладать с душившей его желчной злобой, тем упорнее подступала она у него к горлу. И все же отныне у меня появились некоторые основания для уверенности: мысль о существовании этих записей, над которыми я сейчас тружусь, уже не даст ему покоя. Она будет досаждать ему, как заноза под ногтем. Он еще спустится к нам сюда…
БЕТА
Вот и опять попал ты пальцем в небо, Тальбот! Вперед тебе наука, сынок! Этот барьер ты взять не сумел! Отныне не будешь терять голову, самодовольно созерцая первые плоды успеха! Капитан Андерсон более вниз не сошел. Он прислал гонца. Я как раз дописывал рассуждение про занозу, как в дверь ко мне постучали — и кто бы вы думали возник у меня на пороге? Мистер Саммерс собственной персоной! Я пригласил его войти, пересыпая свежую страницу песком, как видите — не безупречно, закрыл и запер на ключ дневник, затем поднялся и молча предложил гостю свой стул. Он мое предложение отклонил, примостился как-то боком на краешке койки, на нее же положил свою треуголку и посмотрел задумчиво на мою тетрадь.
— Еще и под ключом!
Я промолчал, только с полуулыбкой глянул ему в глаза. Он кивнул, будто без слов все понял, — полагаю, что так оно и было.
— Мистер Тальбот, пора с этим как-то кончать — продолжение смерти подобно.
— Вы имеете в виду мой дневник?
Он махнул рукой, словно отметая все шутки в сторону.
— Я заходил взглянуть на него — по приказу капитана.
— На Колли? Я и сам заходил к нему. По вашей просьбе, если вы помните.
— Он болен. Его рассудок в опасности.
— И все из-за того, что выпил лишнего! По-прежнему никаких перемен?
— Филлипс клянется, что за три дня он ни разу не шевельнулся.
Тут я, возможно без достаточных к тому оснований, употребил крепкое словцо, но Саммерс будто и не слышал.
— Повторяю, он может повредиться в рассудке.
— М-да, складывается такое впечатление.
— Я должен принять все возможные меры — у меня приказ капитана, и вы мне поможете.
— Я?
— Да, вы. То есть вам, конечно, никто не приказывает, но мне в то же время приказано обратиться к вам за помощью и прислушаться к вашему совету.
— Вот это сюрприз, капитан мне льстит! Да будет вам известно, Саммерс, меня самого наставляли усердно практиковаться в искусстве лести, но мне не могло прийти на мысль, что моя скромная персона станет объектом подобных упражнений.
— Капитан Андерсон полагает, что ваше знание света и людей придает вашим советам исключительную ценность.
Я от души расхохотался, да Саммерс и сам рассмеялся.
— Полноте, Саммерс! Капитану Андерсону не принадлежит здесь ни слова!
— Ваша правда, сэр. Слова капитана переданы не совсем точно.
— Не совсем!.. Я вот что скажу вам, Саммерс…
Я вовремя себя остановил. А сказать мне хотелось о многом. Я мог бы рассказать ему, что внезапное беспокойство капитана Андерсона о мистере Колли объясняется вовсе не тем, что он внял моим призывам, а тем, что узнал о неких записях, которые я веду с намерением представить их на суд влиятельной особы. Я мог бы высказать мнение, что капитан не столько печется о рассудке несчастного Колли, сколько ищет способа, в соответствии со своим довольно тонким расчетом, сделать меня непосредственным участником событий и таким образом завуалировать истинный их характер или же, по крайней мере, смягчить то суровое осуждение, то отвращение, которое эта история может вызвать у Вашей светлости. Однако наука идет мне впрок, не правда ли? Прежде чем откровенные слова успели сорваться с кончика моего языка, я осознал, насколько опасны они могут быть для Саммерса — да и для меня тоже.
— Что ж, мистер Саммерс, располагайте мною.
— Я не сомневался, что вы согласитесь. Команда невежественных матросов получила солидное подкрепление в лице представителя гражданских властей. Итак, как будем действовать?
— Рассудим: у нас имеется духовный пастырь, с которым… Но постойте, не получить ли нам дополнительное подкрепление в лице мисс Грэнхем? Она дочь каноника и кому, как не ей, знать все тонкости обращения с лицами духовного звания!
— Вынужден призвать вас к серьезности, сэр, а упомянутую особу оставьте заботам мистера Преттимена.
— Как! Быть этого не может! Чтоб сама Минерва?..
— Сейчас наши мысли должны быть обращены к мистеру Колли.
— Ну хорошо. Итак, у нас имеется духовный пастырь, который опустился до непотребного скотства и теперь нещадно казнит себя за это.
Саммерс посмотрел на меня испытующе и, я бы даже сказал, с интересом.
— А вы знаете, до какого он опустился скотства?
— Как не знать! Я же сам видел! Мы все видели, не исключая и дам! Но если на то пошло, Саммерс, я видел больше остальных.
— В высшей степени любопытно.
— Не думаю, что это сколько-нибудь важно. Но спустя всего несколько часов после того, как он явил себя обществу в самом непотребном виде, я узрел его в нашем коридоре — он неспешно двигался в сторону гальюна: в руке он держал лист бумаги, а на его мерзкой образине блуждала престранная улыбка.
— И как вы истолковали его улыбку?
— Пьяный что дитя: чему радуется — сам не ведает.
Саммерс кивнул в сторону носовой части судна.
— А там? На баке?
— Откуда нам знать.
— Можно ведь и порасспросить кой-кого.
— Умно ли это, Саммерс? Разве балаган, устроенный матросней, — уж вы меня простите! — имел целью позабавить своего брата матроса? О нет, он был адресован властям предержащим или тем, кто их здесь представляет. Так не лучше ли не напоминать им лишний раз об этом?
— Речь идет о спасении рассудка этого несчастного, сэр. И если для этого нужно пойти на риск — что ж! Кто подбил его напиться? Кроме матросов есть ведь еще переселенцы — вполне благопристойные люди, насколько я мог заметить. Уж у них-то во всяком случае нет ни малейшего намерения насмехаться над властью. При этом они, надо полагать, полностью в курсе происшедшего.
Я вдруг вспомнил ту бедняжку с изможденным лицом, в котором навеки поселилась тень, и там, где она приютилась, она словно выедала глубокие впадины. Ей пришлось наблюдать Коллиево бесстыдное скотство как раз в ту минуту своей жизни, когда она вправе была рассчитывать на совсем иное поведение со стороны духовного лица.
— Ужасно, Саммерс! Да его бы следовало…
— Прошлого не воротишь, сэр. Однако еще раз напоминаю: рассудку его грозит серьезная опасность. Бога ради, сделайте хотя бы еще одну попытку, дабы вызволить несчастного из его… апатии.
— Хорошо. Попытаемся еще раз. Идемте.
Я быстро вышел, Саммерс за мной, пересек коридор, отворил дверь каюты и, шагнув внутрь, остановился на пороге. Рассказ Саммерса довольно точно соответствовал действительной картине. Колли лежал пластом, как и прежде, и даже, казалось, еще неподвижнее. Рука, судорожно сжимавшая кольцо рым-болта, провисла, и, хотя пальцы по-прежнему обжимали железо, в ней уже не чувствовалось мускульного напряжения.
У меня за спиной послышался негромкий голос Саммерса:
— К вам мистер Тальбот. Он пришел проведать вас, мистер Колли.
Должен признать, что вся эта история привела меня в смятение, к которому примешивалась изрядная доля брезгливости, отчего я чувствовал себя совершенно неспособным, даже против обыкновения, подыскать приличествующие случаю слова, чтобы ободрить этого несчастного и ничтожного человека. Его незавидное положение и скверный запах, зловоние, источаемое, вероятно, его давно немытой телесной оболочкой, вызвали у меня приступ дурноты. А дух, сами рассудите, должен был быть изрядно крепким, чтобы превзойти даже общую корабельную вонь, с которой я по сю пору не вполне свыкся! Но Саммерс, как видно, приписывал мне таланты, коими я не обладал, ибо он отступил от меня с выразительным кивком, словно давая мне понять, что с этой минуты успех всего дела в моих руках.
Я откашлялся.
— Э-э… послушайте, мистер Колли, история вышла, конечно, неприятная, но, право же, сэр, вы чересчур строго себя казните. Неумеренные возлияния и их последствия — это испытание, через которое хотя бы раз в жизни должен пройти каждый мужчина, иначе как сможет он с пониманием относиться к таким же, как он, незадачливым выпивохам? Касательно же того, что вы, находясь на палубе, явили перед всеми свое естество, — помилуйте, смотрите на вещи здраво, и не такое видывали эти палубы! Да и в мирной сельской жизни нашей с вами родной стороны… я сам, мистер Колли, как я теперь ясно вижу благодаря убедительным разъяснениям мистера Саммерса, пусть весьма опосредованно, несу долю ответственности за ваши злоключения. Ежели бы я не прогневал нашего капитана… а впрочем, это пустое! Лучше сделаю вам одно признание, сэр. Как-то раз компания молодых шалопаев собралась на верхнем этаже дома, и, когда внизу проходил один превредный, всеми ненавистный педель, они из окон по команде помочились ему на голову. И чем, вы думаете, закончилось это скандальное происшествие? А ничем, решительно ничем, сэр! Педель вытянул руку ладонью кверху, поглядел на сумеречное небо, сдвинул брови и раскрыл свой зонт! Притом, клянусь вам, сэр, среди тех молодых повес были и будущие епископы! Пройдет день-два — и мы еще вместе посмеемся над этим комическим эпизодом. Вы ведь, по моим сведениям, направляетесь в Сиднейскую бухту, а оттуда на Землю Ван-Димена. Боже правый, мистер Колли, если верно то, что я слышал о тамошних обитателях, пьяному они скорее окажут радушный прием, чем трезвому. Самое для вас сейчас правильное — это опрокинуть стопочку чего-нибудь крепкого, а после — эля, столько, сколько выдержит ваш желудок. Средство надежное, не сомневайтесь! И скоро все будет рисоваться вам не в столь мрачном свете.
Никакого отклика. Тогда я вопросительно взглянул на Саммерса, но тот не сводил глаз с одеяла, губы его были плотно сжаты. Я развел руками в знак признания своего поражения и вышел из каюты. Саммерс за мной.
— Что скажете, Саммерс?
— Мистер Колли намерен уморить себя.
— Полно!
— Я слыхал, что среди диких племен такие случаи не редкость. Человек там способен просто лечь и умереть.
Я указал рукой на дверь моей каюты, приглашая его войти, и там мы оба сели рядом на койке. Внезапно меня осенила одна догадка.
— Может, он просто фанатик? Не исключено, что он слишком близко к сердцу принимает свое религиозное призвание… Будет вам, Саммерс! Нашли над чем смеяться, право! Из простой любезности могли бы не показывать мне, что мои слова послужили поводом для столь бурного веселья.
Саммерс уронил руки, оторвав их от лица, с которого не сошла еще улыбка.
— Помилуй Бог, сэр! Довольно с меня того, что я каждый день рискую попасть под обстрел врага, — чтобы я еще рисковал подставлять себя — смею ли вымолвить — под удары друзей. Примите мои искренние заверения в том, что я высоко чту дарованную мне привилегию быть допущенным до столь завидной степени близости с высокородным крестником вашего благородного крестного. Но в одном вы, безусловно, правы. Что касается бедняги Колли, тут уж не до смеха. Либо он окончательно помешался, либо сам не знает основ своего вероучения.
— Да он же священник, пастырь!
— Не тот поп, что в рясе, сэр, а тот, что и без рясы поп. Он отчаялся, это для меня очевидно. Но, сэр, я, как христианин, как смиренный сын Христовой церкви, хоть и удаленный от нее на значительное расстояние, берусь утверждать, что христианин отчаиваться не может!
— В таком случае смысл моих речей для него пустой звук.
— Вы сказали, что могли сказать. Но конечно же ваши слова не достигли его сознания.
— Вам так показалось?
— А вам разве нет?
Некоторое время меня занимала мысль, что, быть может, кто-то из простонародной среды, откуда вышел и сам Колли, какой-нибудь корабельный матрос, не испорченный, в отличие от него, ни крупицами образования, ни даже скромным продвижением по общественной лестнице, быстрей нашел бы путь к его сердцу. Но после тех слов, коими мы с Саммерсом обменялись, выясняя наши отношения, я чувствовал, что открыть ему ход моих мыслей значит вновь затронуть деликатную тему, которую я намеренно обходил стороной. Он первым нарушил затянувшееся молчание:
— У нас на борту нет ни капеллана, ни врача.
— Брокльбанк утверждал, что почти год слушал курс по медицине в университете.
— В самом деле? Так позвать его?
— Боже упаси! Чтобы он снизошел до подобной прозы?! Знаете, в каких выражениях он объясняет, почему променял врачевание на живопись? Он «оставил Эскулапа ради Музы».
— Я порасспрошу матросов на баке.
— Насчет врача?
— Насчет того, что все-таки произошло.
— Мы же видели, что произошло.
— На верхней палубе — да, но не на баке и не в кубрике.
— Его напоили до скотского состояния.
Я вдруг поймал на себе испытующий взгляд Саммерса.
— И только?
— Только?..
— Понятно. Ну что ж, сэр, пойду доложу капитану.
— Передайте ему, что я еще поразмышляю — может, мне придет в голову какой-нибудь способ привести беднягу в чувство.
— Непременно передам. И благодарю вас за содействие.
Саммерс ушел, и я остался наедине со своими мыслями и со своей тетрадью. Странно было думать, что молодой человек, немногим старше меня или Девереля и уж во всяком случае моложе Камбершама, может возыметь такую тягу к самоуничтожению. Прав Аристотель или нет, но каких-то полчаса наедине с мадемуазель Брокльбанк… и даже Преттимен и мисс Грэнхем… и вот, пожалуйста, думал я, передо мной готовая ситуация, и я по целому ряду причин должен войти во все ее детали, причем в этом ряду желание себя развлечь стоит на последнем месте. И тут вдруг…
Знаете, какая идея пришла мне на ум? Я вспомнил о стопке исписанных листов, которая давеча лежала на откидной доске в каюте у Колли. И доска и бумаги ускользнули от моего внимания, когда мы с Саммерсом вошли к нему в каюту; но теперь же, в силу какой-то непостижимой способности человеческого сознания, я будто бы сызнова вошел в каюту и, окинув взглядом место действия, которое только недавно оставил, увидел мысленным взором, что на доске ничего нет! Вот предмет, достойный научного изыскания! Как может человек в своем сознании воротиться назад и увидеть то, чего он не видел? Тем не менее так это было.
Ну, ладно. Значит, капитан Андерсон почел за лучшее втянуть меня в это дело. Что ж, подумал я, он еще узнает, какой ему попался «инспектор».
Я поспешил в каюту Колли. Он лежал неподвижно, как и прежде. И только там, уже внутри, ко мне вернулось какое-то смутное подобие тревоги. Ничего, кроме добра, я несчастному не желал и действовал по указанию капитана; и все же на душе у меня было смутно. Я чувствовал, что причина кроется в безграничной власти капитана. Деспот склонен в ничтожнейшем отклонении от его воли усматривать преступление, и я во всяком случае не исключал возможности привлечь его когда-нибудь к ответу за жестокость, проявленную в отношении мистера Колли. Я быстро обвел каюту взглядом. Чернила, перья и песочница были на месте, как и полки с книгами духовного содержания в ногах его койки. Но, видно, чудодейственная сила их не беспредельна… Я склонился над тем, кому они принадлежали.
В тот миг я, еще не видя, все понял — еще не располагая достоверными средствами узнать, я уже знал.
В какой-то момент он, должно быть, пробуждался, испытывая физические мучения, которые вскорости сменялись мукой душевной. И так он лежал, все глубже погружаясь в страдание, в агонию очнувшегося разума, пробудившейся памяти, всем своим существом все более отвращаясь от жизни, покуда у него не осталось только одно желание — умереть. Из этого состояния его не могли вырвать ни Филлипс, ни даже Саммерс. Только я… мои слова в конце концов сумели задеть какие-то струны. И когда я оставил его после того, первого посещения, радуясь в душе, что моя миссия завершена, он соскочил с койки, не в силах вынести еще одну, новую муку! Тогда-то, в припадке отвращения к себе, он сбросил со стола свои записи. Как расходившееся дитя, он сгреб все листки и затолкал их в первую попавшуюся щель, словно полагал, что там они останутся, никем не найденные, до скончания века! Ну конечно. Между койкой и стенкой, бортом корабля, в точности как и у меня в каюте, оставалось узкое пространство, только чтобы просунуть руку, что я немедля и проделал. Пальцы мои наткнулись на бумагу, и я извлек наружу ворох измятых листов, сплошь исписанных (иные даже поперек, на полях). Каждый лист — в том я не сомневался — мог служить вещественным доказательством, изобличающим нашего деспота в судейском деле «Колли против Андерсона»! Я сунул бумаги за пазуху, вышел за дверь — никем, дай то Бог, не замеченный — и поспешил к себе в каюту. Там я затолкал весь ворох целиком в мой личный бювар и запер на ключ, словно тайком пряча награбленное. После того я сел за мой дневник, как если бы хотел посредством привычного занятия внушить себе, что не совершил ничего противозаконного. Ну не комично ли? Ко мне в каюту зашел Виллер.
— Сэр, мне велено передать вам, что капитан просит доставить ему удовольствие и отобедать с ним через час.
— Передайте капитану мое почтение и скажите, что я с радостью принимаю его приглашение.
ГАММА
Ну и денек сегодня выдался! Я начал его в довольно бодром, если не сказать веселом, расположении духа, а заканчиваю… Но Вам же хочется все узнать по порядку! Кажется, прошла целая вечность с тех пор, как то злополучное дело Колли представлялось мне скрытым туманом, а все мои потуги пробиться сквозь этот туман — сколько было в них зазнайства, самодовольства…
Ну да ладно. Как сказал Саммерс, отчасти я сам повинен в случившемся. Мы все повинны — кто больше, кто меньше, но ни один из нас, думается мне, не несет такой меры ответственности, как наш деспот! Позвольте же мне поведать Вам все без утайки, милорд, шаг за шагом. Обещаю Вам — нет, не забавное приключение, но, по самому скромному счету, повод испытать благородное негодование и устроить экзамен не моему, но Вашему мудрому суждению.
Я переоделся и едва успел отослать Виллера, как на пороге возник Саммерс, до чрезвычайности принаряженный.
— Боже, Саммерс, да вы никак тоже приглашены к пиршественному столу?
— Имею честь разделить с вами это удовольствие.
— Какое любопытное нововведение, однако.
— Четвертым в нашем квартете будет Олдмедоу.
Я вынул свой репетир.
— У нас в запасе десять с лишним минут. Как предписывает вести себя в подобных случаях флотский этикет?