Первым выйти из оцепенения обязан был капитан, и он сознавал это. Он положил перо на стол рядом с бумагами и сумрачно промолвил:
— Ладно, Роджерс. Ты свободен. Возвращайся к своим обязанностям.
Краска на миг прилила к лицу матроса. Потом он протяжно и шумно перевел дух. Стукнул себя кулаком по лбу, разулыбался, повернулся и вышел из каюты. Затрудняюсь сказать, сколько еще мы трое сидели молча, не двигаясь. Что до меня, то мой столбняк объяснялся таким простым и обыденным соображением, как боязнь сказать или сделать что-то не то; однако это пустячное при других обстоятельствах «не то» здесь приобретало такую страшную силу, что последствия могли быть самыми ужасными и непоправимыми. В те бесконечно долгие мгновения нашего молчания меня преследовало ощущение, что мне нельзя позволить себе не только слова, но и мысли, если я не хочу, чтобы лицо мое вспыхнуло краской и струйки пота побежали от висков к щекам. И потому я вполне сознательным усилием отрешился от всех мыслей и с пустой головой ждал, что будет дальше. Ибо из нас троих заговорить первому предстояло, безусловно, не мне. Этот Роджерс поймал нас в ловушку! Понимает ли Ваша светлость в полной мере, что зерна подозрения уже пошли прорастать в моем мозгу, хотел я этого или нет, и мысль моя уже перескакивала с имени на имя, с одного джентльмена на другого?
Из столбняка нас вывел капитан Андерсон. Все еще не двигаясь, он заговорил, словно сам с собою:
— Свидетели, дознания, обвинения, вранье, изощренная ложь, военные суды… да малому ничего не стоит всех нас погубить, ежели у него достанет бесстыдства, а что достанет, в том я не сомневаюсь, — дело-то пахнет виселицей. Такие обвинения нельзя просто взять и опровергнуть. Независимо от исхода дела замараешься так, что вовек не отмыться!
Он повернулся к Саммерсу.
— На сем, мистер Саммерс, наше расследование и закончено. Есть у вас еще осведомители?
— Полагаю, нет, сэр. Не буди лиха…
— Вот-вот. Мистер Тальбот?
— Не знаю, что и сказать, сэр! Но вы правы. Малого загнали в угол, и он пустил в ход последнее средство — лжесвидетельство, а по сути шантаж.
— К слову сказать, — обронил Саммерс, наконец улыбнувшись, — из нас троих один мистер Тальбот в выигрыше. Он хотя бы на время стал его светлостью лордом!
— Я уже спустился на землю, сэр… хотя, услышав, как меня величает «вашей светлостью» капитан Андерсон, которому доверено право совершать обряды брачные и погребальные…
— М-да. Погребальные. Не угодно ли чего-нибудь выпить, джентльмены? Кликните Хоукинса, Саммерс, сделайте милость. Я премного благодарен вам, мистер Тальбот, за ваше содействие.
— Толку от меня, боюсь, было немного, сэр.
Капитан уже вполне оправился и вновь одарил меня лучезарной улыбкой.
— Вышло по-вашему — нервическая горячка. Хересу?
— Благодарствую, сэр. Но разве все уже кончено? Ведь мы так и не знаем, что все-таки случилось. Вы упомянули осведомителей…
— Добрый херес, — бесцеремонно оборвал меня капитан. — Знаю, мистер Саммерс, вы не любите пить в такое время дня и непременно хотите самолично проследить за приготовлениями к погребению несчастного в морские глубины. Ваше здоровье, мистер Тальбот. Вы ведь не откажетесь подписать — о, после меня, конечно, — соответствующий рапорт?
Подумав немного, я ответил:
— На корабле я лицо неофициальное.
— Полноте, мистер Тальбот!
Я снова задумался.
— Я сам составлю бумагу с изложением обстоятельств дела за моей подписью.
Капитан Андерсон взглянул на меня искоса из-под насупленных косматых бровей и, не говоря ни слова, кивнул. Я осушил свой бокал.
— Вы давеча говорили что-то об осведомителях, капитан Андерсон.
Но он, сдвинув брови, не дал мне закончить.
— Я, сэр? Вряд ли!
— Вы еще спросили мистера Саммерса…
— Который ответил, что таковых не имеется, — отрезал капитан Андерсон преувеличенно громко. — Ни одного, мистер Тальбот, а среди матросов и подавно! Вы хорошо меня понимаете, сэр? Никто ко мне тайком не бегал и не бегает — никто! Ступай, Хоукинс!
Я поставил свой бокал, и Хоукинс тотчас унес его. Капитан проследил, как за ним закрылась дверь, и тогда снова повернулся ко мне.
— У слуг длинные уши, мистер Тальбот!
— Я сам того же мнения, сэр! Взять хотя бы моего добрейшего Виллера!
Капитан мрачно усмехнулся.
— Виллера! Ну еще бы! У этого не иначе как с головы до пят одни глаза и уши.
— Ну что же, до сегодняшней печальной церемонии еще есть время, и мне надобно вернуться к моему дневнику.
— Ах да, ваш журнал. Не премините указать в ваших записках, мистер Тальбот, каково бы ни было мнение пассажиров, но если не для пассажиров, то для экипажа, от простых матросов до офицеров, на этом корабле все как надо.
В три часа нас всех собрали на шкафуте. Был даже выстроен караул, составленный из солдат Олдмедоу с кремневыми ружьями (если я правильно определил устройство этих на вид уродливых, громоздких штуковин) на плече. Сам Олдмедоу выступал при полном параде, с офицерской шпагой, не окропленной вражеской кровью, в парадной форме; были и судовые офицеры. Гардемарины и те нацепили на пояс кортики, а на лицо благочестивую мину. Мы, то есть пассажиры, оделись в темное, каждый в меру своих возможностей. Матросы выстроились повахтенно и выглядели настолько презентабельно, насколько позволяла их колоритная экипировка.
Дородный мистер Брокльбанк держался прямо, но лицом был желт и весьма потаскан вследствие обильных возлияний, от которых мистер Колли наверняка превратился бы в собственную тень. Разглядывая сего господина, я подумал, что, будь на месте Колли мистер Брокльбанк, доведись ему испытать те же унижения и совершить такое же точно грехопадение, единственное, что беспокоило бы его, это расстройство желудка да головная боль. Несть числа разнообразию тканей, из которых соткан узор человеческий, что окружает меня! Наши дамы, собираясь в далекий вояж, видно, предусмотрели даже такое несчастье и были как одна в трауре, не исключая обеих Брокльбанковых магдалин, преданно подпиравших его с обеих сторон. Мистер Преттимен тоже почтил своим присутствием сей ритуал, знаменующий живучесть суеверий, вместе с мисс Грэнхем, которая и привела его сюда. Чего стоит весь его хваленый воинствующий атеизм и республиканские убеждения, ежели их положить на одну чашу весов, а на другую водрузить славную дочь каноника Эксетерского собора? Глядя, как он весь клокочет, едва сдерживаясь, у ее плеча, я мысленно взял себе на заметку, что из них двоих именно с ней мне надлежит вести разговор и через нее передать мой совет довольно-таки деликатного свойства, который я намеревался подарить нашему ославленному вольнодумцу!
Как Вы заметили, я уже до некоторой степени оправился от впечатления, произведенного на меня письмом Колли. Не в природе человека размышлять до бесконечности над тем, что осталось в прошлом, и над той зыбкой связью, какую можно установить между собственными невольными поступками и чьими-то злонамеренными действиями! И кроме того, каюсь, торжественный морской обряд возбуждал во мне живейший интерес. Нечасто выпадает возможность принять участие в похоронах, проводимых в столь, с позволения сказать, экзотической обстановке! Мало того, что сама по себе церемония была диковинной, так еще в ходе ее — во всяком случае на протяжении ее большей части — актеры здешней труппы произносили диалоги на флотском языке. А Вам ли не знать, какое это для меня наслаждение! Вы уже имели случай познакомиться с некоторыми особенно труднопостижимыми образчиками, как, например, вышепомянутые «Нептуналии», — вот когда вспомнишь Сервия (кажется, это он говорил), утверждавшего, что в «Энеиде» наберется с полдюжины загадочных мест, которые никогда не будут расшифрованы, и не поможет тут ни кропотливое изучение текстов, ни вдохновение, ничто иное, имеющееся в арсенале ученых мужей. Ну-с, приготовьтесь — хочу позабавить Вас еще несколькими морскими загадками.
Вот ударили в корабельный колокол, но звук был не обычный, а приглушенный. Тотчас появились матросы, несшие на доске мертвое тело под британским флагом. Доску положили ногами к правому, то есть почетному, борту, откуда принято провожать с судна адмиралов, покойников и тому подобных редких гостей. Тело оказалось, против моих ожиданий, довольно-таки длинным, правда, потом мне объяснили, что это из-за привязанных к ногам покойного пушечных ядер — двух из немногих имеющихся у нас на судне. Подле, сверкая позументом, стоял капитан Андерсон. Потом я также выяснил, что и капитан, и все офицеры проходят специальную подготовку и досконально знают, какая процедура должна быть соблюдена в случае, если понадобится, выражаясь языком мистера Тейлора, «спровадить за борт небесного штурмана».
Почти все наши паруса были одновременно взяты на гитовы, и мы, как это называется в «Морском словаре», легли в дрейф, то есть неподвижно замерли. Однако дух, покровительствующий фарсу (и изъясняющийся на бесподобном флотском жаргоне), сопровождал Колли до самого конца. Едва лишь доску с телом опустили на палубу, я услышал, как мистер Саммерс вполголоса пробормотал мистеру Деверелю:
— Помяните мое слово, Деверель, если не выбрать бизань-шкот еще эдак с ладонь, старушка попытается дать задний ход.
Не успел он договорить, как из трюма послышались тяжелые размеренные удары — словно сам морской дьявол Дэви Джонс извещал, что пора готовиться к худшему. Деверель зычно гаркнул какую-то команду — одну, другую, все это звучало очень грозно и внушительно, но для меня совершенно нечленораздельно. Впрочем, матросы тут же очертя голову кинулись ее исполнять, а капитан Андерсон, вцепившись в молитвенник, как в гранату, обрушился на лейтенанта Саммерса:
— Мистер Саммерс! Вы что же, ждете, чтоб у нас ахтерштевень оторвало?
Саммерс промолчал, но и удары прекратились. Капитан Андерсон сбавил тон до беззлобного брюзжания:
— У нашей красотки весь крепеж ходуном ходит — что зубы у старой карги, того и гляди последние растеряет.
Саммерс кивнул.
— Это для меня не новость, сэр. Но если нас не перевооружат…
— Чем скорей мы пойдем в полный бакштаг, тем лучше. Чтоб ему пусто было, пьянице этому, тоже мне главный механик!
Он мрачно уставился вниз на британский флаг, затем перевел взгляд вверх на паруса, которые, словно желая поспорить с ним, с шумом огрызнулись. Но им уже нечего было добавить к приведенному выше обмену репликами. Не правда ли, восхитительный диалог?
Наконец капитан огляделся вокруг и буквально вздрогнул, как если бы вдруг увидел всех нас впервые. Хотел бы я сказать: и тут он вздрогнул, точно провинился и отвечать боится,[51] но нет, ничего похожего. Он вздрогнул, как вздрагивают, спохватившись, что допустили незначительный, в сущности, промах — забыли по рассеянности о покойнике, от которого надлежало срочно избавиться. Капитан раскрыл молитвенник и с кислым лицом, так и быть, предложил нам вознести молитву… ну, и далее все как положено. Очевидно, он не чаял с этим поскорее покончить: в жизни своей я еще не слыхивал, чтобы заупокойную отбарабанили в таком темпе. Дамы наши едва смогли улучить минутку, дабы вытащить носовые платки (уронить слезинку — непременная дань скорби), а мы, джентльмены, как водится, опустили глаза, на секунду-другую уставившись на касторовые шляпы у нас в руках, но очень скоро, смекнув, что глупо пропускать столь редкостную церемонию, вновь подняли головы. Я, признаюсь, надеялся, что солдаты под началом Олдмедоу дадут оружейный салют, но, как он мне после объяснил, из-за каких-то расхождений между Адмиралтейством и Военным ведомством их оставили без кремней и пороху. Впрочем, они более или менее слаженно взяли ружья на караул, а офицеры салютовали шпагами. Одно меня беспокоит: насколько все эти военные почести уместны по отношению к скромному священнику? Я, право же, не знаю, как, впрочем, и все остальные. Пронзительно взвизгнула дудка, рассыпался глухой дробью барабан, исполнив своеобразную увертюру или, правильнее сказать, послелюдию, а может, еще точнее употребить слово envoi?[52]
Вы, верно, уже заметили, Ваша светлость, что Ричард снова стал самим собою[53] — или, иначе говоря, что я вполне оправился после некоторого времени, отравленного бесплодными и, может быть, необоснованными переживаниями?
И все же, все же… Напоследок (когда капитан Андерсон брюзгливо призвал нас задуматься о той поре, когда для нас уже не будет моря) шесть матросов разом засвистели в боцманские дудки какую-то команду. Может статься, Вам, Ваша светлость, не приходилось слыхивать боцманскую дудку, в таком случае спешу уведомить Вас, что эти музыкальные инструменты по благозвучности своей способны соперничать с оравой мартовских котов! И все же, все же, все же! Самая их режущая ухо визгливая немузыкальность, этот резкий скачок вверх, к высокой ноте, откуда затем начинается долгий спуск к тишине, пока звук, неловкий, словно колеблющийся, растает и замрет, — да, самая их немузыкальность, казалось, говорила о чем-то за гранью слов, религии, философии. Это простой голос Жизни, оплакивающей Смерть.
Только хотел я дать волю самодовольной мысли о том, как чутко откликается на все моя душа, но тут доску с телом подняли вверх и накренили. Бренные останки преподобного Роберта Джеймса Колли в мгновение ока выскользнули из-под британского флага, и тут же — короткое бульк! — на зависть самым опытным ныряльщикам, он вошел в воду так мастерски, как если бы загодя отрепетировал собственные похороны. Следует признать, успеху немало способствовали пушечные ядра. Что ж, сие побочное употребление их внушительной массы в конце концов вполне согласуется с их смертоносной сущностью. Словом, бренные останки Колли, погружаясь «на дно морской пучины, куда еще не опускался лот»,[54] устремились, надо думать, к исконной, незыблемой тверди. (В такие по самой природе своей ритуальные моменты жизни, ежели у тебя нет под рукой молитвенника, призови на помощь Шекспира! Все остальное не годится.)
Затем, как Вы, вероятно, предполагаете, на несколько мгновений воцарилась тишина и присутствующие отдали молчаливую дань усопшему, прежде чем покинуть печальное кладбище. Как бы не так! Капитан Андерсон захлопнул молитвенник, дудки снова истерически взвизгнули, на сей раз с явно уловимой и вполне земной настойчивостью. Капитан Андерсон кивнул лейтенанту Камбершаму, который, коснувшись края шляпы, во всю глотку рявкнул:
— Береги головы!
Послушное судно, двинувшись с места, стало поворачивать и мало-помалу, неуклюже переваливаясь, легло на прежний курс. Торжественные, стройные шеренги матросов вмиг рассыпались — тут и там, везде, матросы карабкались вверх по вантам ставить все имеющиеся у нас паруса и к ним в придачу еще и лиселя. Капитан Андерсон зашагал прочь, зажав гранату, то бишь молитвенник, в руке, чтобы, возвратясь к себе в каюту, безотлагательно, как я догадываюсь, сделать запись в судовом журнале. Один из юных джентльменов поставил метку на шкале наведения, и все вернулось на круги своя, будто ничего и не было. Я тоже направился к себе в каюту обдумывать, какой отчет мне надлежало составить и подписать. Главной моей заботой было причинить как можно меньше горя его сестре. Пусть уж будет нервическая горячка, если так угодно капитану. Необходимо скрыть от него, что пороховая дорожка уже проложена мною туда, где Ваша светлость может в два счета запалить ее. Боже, да это же целый мир: борьба, рождение, смерть, зачатие новой жизни, обручения, бракосочетания, не знаю, что еще, — целый мир умещается на этом непостижимом корабле!
(&)
Что скажете? Думается, сей знак, коим в английском языке обозначают связующий союз «и», сообщает очередной моей записи изрядный налет эксцентричности. Вам так не кажется? Долой календарные даты, буквы алфавита или, еще того пуще, предполагаемый день такой-то нашего дальневояжного плавания! Я мог бы озаглавить этот раздел «Приложения», но это, право, скучно — смертельно скучно! Ибо мы подошли к концу и добавить к этому нечего. То есть я хочу сказать — нет, конечно, можно по-прежнему заносить в дневник события истекшего дня, но, как я сам вижу, перелистывая свою тетрадь, дневник моего путешествия по ходу дела превратился в хронику одной драмы — и это драма Колли. Ныне же драма несчастного Колли пришла к своему логическому завершению, и сам он стоит теперь где-то там, на глубине неведомо скольких миль, на постаменте из пушечных ядер, один, как сказал бы мистер Кольридж, всегда один. После этого вновь описывать, как день идет за днем, и сознавать, что в смене дней нет ничего драматического, — это почти то же самое, что с горних высот низвергнуться туда, где зияет угрюмая бездна (Ваша светлость, как сказал бы Колли, не преминет оценить сей забавный «коломбур»); однако между роскошными крышками переплета в подарке Вашей светлости остается еще изрядное количество чистых страниц — и я изо всех сил старался растянуть рассказ о похоронах преподобного Колли в надежде, что моя повесть, которую условно можно было бы озаглавить «История грехопадения и печальной кончины Роберта Джеймса Колли, с кратким описанием его погребения в пучине моря», займет все оставшееся место до последней страницы. Но мои усилия оказались напрасны. Его жизнь была реальной, и не менее реальной была его смерть, и подлаживать их под готовую обложку все равно что подлаживать увечное тело под готовую одежку. Стоит ли говорить, что дневник мой сим не ограничится, но продолжен он будет в тетради, добытой Филлипсом у баталера, — в тетради, держать которую под замком у меня не будет никакой надобности. Тут кстати будет упомянуть о банальнейшем объяснении тех страхов и умолчаний, коими неизменно окружена фигура баталера на нашем корабле. А просветил меня все тот же Филлипс — он вообще откровеннее и проще Виллера. Оказывается, все офицеры, не исключая и капитана, ходят у баталера в должниках! Баталер у Филлипса называется балтёр.