– Принеси, голубушка, нам графинчик и чего-нибудь…
Супруга укоризненно погрозила пальчиком и скрылась в доме.
– Неудобно как-то… – смущенно произнес Артем.
– Молчите, дорогой товарищ корреспондент, и слушайте. Так вот. В самый последний день войны, девятого мая сорок пятого года судьба привела меня в столицу Чехословакии. Уже и Берлин взят, и капитуляция подписана, а мы все воевали. Входим мы, значит, в Прагу. Получено сообщение, что в городе народное восстание и в центре идут бои с эсэсовцами и власовцами. Дана команда при необходимости оказать помощь братскому чехословацкому народу. Я – командир разведроты одного из полков восьмой танковой армии Первого Украинского фронта. Едем впереди танков на грузовике – «Студебеккере». Я в кабине, в кузове десяток бойцов…
В этот момент в директорском кабинете появилась Ольга Юрьевна с подносиком, на котором стоял давешний графинчик, две тарелочки: с копченой стерлядью и с солеными грибами, и две старинные, зеленого стекла, рюмки.
– Много уж не употребляйте, – шутливо-наставительным тоном произнесла она.
– Обязательно напьемся, Оля, – так же шутливо ответствовал Соболев. – Ну, давайте, товарищ дорогой, чтобы воспоминания поярче стали. Хотя все и так перед глазами, будто случилось вчера. Так вот. Въезжаем в город. Насколько я помню, окраина представляла собой район богатых вилл. Я приказываю остановить машину, мы выходим и двигаемся уже пешком по совершенно пустынной улице. По обе стороны шикарные одно– и двухэтажные дома, окруженные декоративными стенами или ажурными решетками… Словом, Запад. Весна! Солнечно, все цветет, птицы заливаются… И ни души! На мне шинель. Жарко… Пить хочется. И не похоже, что где-то рядом противник. Правда, время от времени слышны отдаленные орудийные залпы. Бойцы рассыпались по улице. Некоторые впереди меня. Вдруг слышу выстрел. Одиночный. Рядом, внутри виллы. Я – туда. Вбегаю в большую комнату или, скорее, зал. Смотрю, мой боец по фамилии, кажется, Самохин роется на громадном письменном столе. Ага, думаю, факт мародерства. Я тогда шибко правильным был…
«Ты и сейчас очень правильный», – подумал про себя Артем, но вслух высказываться не стал.
– …а рядом со столом, на полу, труп эсэсовца. И, видать, в больших чинах. А был приказ подобную публику стараться по возможности брать в плен. Барахолишь, говорю, Самохин. Он, похоже, растерялся, что-то в карман хочет спрятать. «Зачем, – говорю, – немца пристрелил?» «Он сам», – отвечает и на пистолет указывает. Как сейчас помню: «парабеллум». И не простой. Штучная работа. Отделан богато… Давай, говорю, сюда то, что в руке держишь. Мнется. Потом подает плоскую коробочку, наподобие шкатулки или табакерки. Я открываю – карты! Да такие красивые, глаз не оторвать. Прямо переливаются всеми цветами. Азартные игры запрещены. Короче говоря, карты я у него забрал и в шинель сунул. И при этом на лице Самохина такое странное выражение появляется, словно он готов меня разорвать. Ничего понять не могу. Всегда исполнительный, даже подобострастный парнишка… Плохого за ним не замечалось. А тут открытая неприязнь, да что неприязнь, злоба… Неужели, думаю, из-за этого забавного пустяка? И тут меня с улицы позвал ординарец полка. Я про Самохина моментально забыл. Ординарец передает приказ комполка: немедленно садиться в «Студебеккер» и двигать к центру, докладывая по рации обстановку. Что мы и делаем.
Соболев неожиданно тяжело вздохнул и вновь наполнил рюмки, проглотил свою залпом и продолжил рассказ:
– Через десять минут наш «Студебеккер» попадает под огонь крупнокалиберного пулемета, я получаю ранение в левую ногу и теряю сознание. Прихожу в себя только в госпитале. Сразу понял: что-то не так. Нога саднит страшно. Я полез ее рукой пощупать. Выше колена – культя, обмотанная бинтами, а дальше… – Он замолчал. – Словом, стал инвалидом…
И вот лежу я в госпитале, в офицерской палате. Вокруг такие же бедолаги. Каждое утро обязательно кого-нибудь на каталке вывозят. Отошел, значит, страдалец. Положение мое стабильно тяжелое. Температура высокая, никак не спадет. О будущем даже не размышляю, все – как в кино – плывет. Время то тянется бесконечно, то сжимается в комок. Все как-то нереально, иной раз не понимаешь, на каком свете находишься. Я хоть и крещеный, но в ту пору убежденным атеистом был… И вот под руку мне попались карты, которые я у Самохина отобрал. Когда сознание чуть прояснилось, я их разглядывал. Часами мог изучать. Карты эти были весьма странными. Коробочка, в которой они лежали, тоже не простая. Сделана, похоже, из золота, а может, просто позолочена, но тяжелая. Крышка покрыта черной эмалью, а на ней контур пятиконечной звезды красными камешками выложен. Я даже поначалу недоумевал: откуда у эсэсовца шкатулка со звездой? Может, это из награбленного в СССР имущества? Потом только понял: коробочка вряд ли имеет отношение к советской власти, поскольку очень старинная. На обратной стороне крышки гравированная надпись готическим шрифтом, похоже, на латыни. Но латынью я не владел и смысла надписи не понимал. Однако дело не в самой шкатулке, а в ее содержимом. Карты! Как сейчас помню, их было семьдесят восемь. Двадцать две – просто разные пронумерованные картинки, а остальные, как и обычные, разбиты на четыре масти. Только символы у мастей совсем иные. Не червы, пики… а мечи, чаши, какие-то палки и кружки с пятиконечной звездой внутри, вроде красноармейских пуговиц. На каждой карте не просто шесть мечей или там три палки, а нарисована картинка, вроде как иллюстрация. И вот я разглядываю эти иллюстрации…
Сами карты изготовлены не из бумаги, а из другого, неизвестного мне, значительно более прочного и качественного материала. Скорее всего – пергамента. А рисунки!.. Это было нечто. Настолько тонко и аккуратно исполнены, что каждую мельчайшую деталь можно разобрать. Вот, например, карта под номером 1. Стоит молодой человек в красном хитоне. Правую руку с палочкой поднял вверх, указательным пальцем левой указывает на землю. Перед ним стол, на котором стоят и лежат символы мастей: чаша, меч, палка, кружок со звездой. У ног его цветущий розовый куст. Пояс на бедрах – змея, держащая во рту свой хвост. Даже выражение глаз этого человека можно охарактеризовать. Умные они и печальные. Или другая карта, под номером 17. Обнаженная женщина, держащая в каждой руке по кувшину, опустилась на одно колено перед озером или прудом, вторая ее нога в воде. Одним кувшином она зачерпывает воду, а из другого ее выливает. Вдали дерево, на котором сидит птица пеликан. Над головой женщины семь звезд. Женщина нарисована так, что видны, извините за деталь, все мельчайшие анатомические подробности. Словно фотография, но изображение не плоское, а как бы трехмерное. Однако больше всего меня занимала карта под номером 6. Юноша и девушка, опять же обнаженные. Позади девушки дерево, которое обвил змей, за юношей пылающий куст. Выходит, Адам и Ева в раю. Их осеняет крылами ангел. И когда я разглядываю эту картинку, так мне легко становится, будто и тоска куда-то исчезает. Представляю: юноша – это я, а девушка… Не имелось у меня до войны настоящего сердечного чувства. Мечтал, конечно…
Так вот. Среди пронумерованных карт не только хорошие имелись. Были там и страшные карты: Смерть, Дьявол, повешенный за ногу юноша, встающие из могил мертвецы, разная прочая чертовщина. И вот что самое странное: когда долго пристально смотришь на одну карту, попадаешь как бы в другой мир, словно проваливаешься в него. Картинки будто оживают, и ты видишь происходящее, ну как в кино. И не только саму картинку, а как бы события – предшествовавшие и будущие. Например, понимаешь, повешенный за ногу юноша – предатель. Но предал он не ради чего-то низкого, денег или похоти, а из желания познать истину… – Соболев крепко потер ладонью лицо, словно отгоняя одурь. – Как начинаю вспоминать, опять перед глазами эти картинки. Так врезались в память, что, приехав домой, пытался их на бумаге изобразить. Вот только таланта не хватило. Не способен к рисованию. Н-да… Возможно, такое их действие на меня объяснялось высокой температурой и воздействием наркотиков. Не знаю. Но только я жил как бы в двух разных измерениях: в реальности – на больничной койке и в удивительно правдоподобных грезах, некоем средневековом мире, полном чудес и превращений. Нужно сказать, до этого я был равнодушен к истории и мечтал стать математиком.
Госпиталь наш находился в Праге, в какой-то крупной больнице, наскоро приспособленной под военные нужды. Врачи были советские, а младший персонал – сестры, санитарки – частично местные. Правда, я, постоянно находясь в полубреду или, точнее сказать, в иных измерениях, ничего этого не замечал. Условия в больнице, конечно, европейские: хорошие кровати, на тумбочках ночники. Мой обычно горел всю ночь…
А состояние тем временем все ухудшалось. Сам-то я об этом узнал только потом. Похоже, начинался сепсис. И вот однажды ночью лежу я без сна. На этот раз в полном сознании. Лежу в полной прострации и ни о чем не думаю. Подходит ко мне нянечка. Немолодая женщина, скорее даже старушка. Я еще подумал: откуда в военном госпитале старушки? Свет, говорит, нужно погасить, больной. Я прошу не гасить, а дать мне коробочку, которая лежит на тумбочке. Она берет ее в руки, долго смотрит на крышку, затем открывает. Достает карты, перебирает их, потом читает надпись на обратной стороне крышки.
Откуда они у вас, спрашивает. Так, говорю, случайно достались. А что это? – спрашиваю в свою очередь. Это карты Таро. Для гадания используются. Но, как бы это сказать, не совсем обычные. Я, отвечаю, заметил. И очень, продолжает старушка, нехорошие. Тем более для человека в вашем положении. Они как бы отсасывают у вас жизненную энергию, лишают последних сил. Владеть ими может или очень здоровый человек, или… личность, обладающая специальными знаниями.
Бабкины речи не производят на меня никакого впечатления. Я жду только одного, когда разговорчивая нянечка исчезнет, а карты будут вновь у меня в руках.
– А хотите, я вам погадаю? – спрашивает старушка. И, не дожидаясь моего согласия, притаскивает небольшую низкую кушетку, нечто вроде табурета, только мягкую.
– Банкетку? – подсказал напряженно слушающий повествование Артем.
– Возможно. Вот на этой, как вы ее называете, банкетке она и производила гадание. Но до этого она попросила достать из колоды десять карт, потом дала подержать одну, как сейчас помню, короля мечей. Старушка разложила карты. Довольно долго их изучала, шептала что-то себе под нос, морщила губы, и весь вид ее свидетельствовал о напряженном мыслительном процессе. Мне даже смешно стало. Но и при этой процедуре опять же происходило нечто странное. Разложенные карты, казалось, слегка мерцали.
– Вот, смотрите, – сказала нянечка и выключила ночник.
Карты были настолько хорошо видны в полумраке палаты, что можно было различить даже мелкие подробности рисунка. Я приподнялся на локте и смотрел то на расклад, то на лицо старухи.
– Так вот, слушайте, – наконец произнесла она. – Сейчас вы находитесь в критическом состоянии.
– Это и так ясно, – возразил я.
– Не перебивайте. Другими словами, на пороге смерти. Но вы не умрете. Нужно только сделать одну вещь… Вы по натуре человек упрямый и несколько ограниченный. С одной стороны, это благоприятно скажется на ваших последующих занятиях, с другой – сузит круг ваших интересов. Сейчас думаете только о том, как нелепо, в первый день мира, стали инвалидом. Жизнь вам не мила, а напрасно. Очень скоро вы обретете уверенность в будущем и счастье. Судьба ваша будет складываться весьма благоприятно. Высоких чинов вы не достигнете, но вам это и не нужно. Всю дальнейшую жизнь вы проработаете учителем в своем родном городе. Будущая жена будет вам под стать и по образу мыслей, и по профессии.
Откровенно говоря, в тот момент я слушал старушку вполуха. Видимо, она это поняла.
– Что, не особенно верится? – спрашивает. Я молчу. – А хотите, я скажу, когда умер ваш отец? Так вот. Четыре года назад, незадолго до нападения Гитлера на Россию. – Я вздрогнул: она говорила правду. – Он тоже был учителем, – продолжала нянечка, – вы – единственный ребенок в семье… Теперь верите?
– А вы давно в госпитале работаете? – вместо ответа спросил я.
– Я не в госпитале, а в больнице Святого Лазаря. И не советская я, а чехословацкая подданная. Сама из белых эмигрантов, двадцать пять лет живу в Праге. Но не во мне дело. Если хотите выжить, во что бы то ни стало избавьтесь от этих карт. Лучше всего подарите кому-нибудь. Иначе не протянете и двух дней. Я понимаю: очень жалко. Но все же послушайтесь моего совета.
И старушка ушла. Я вновь беру в руки карты, ту часть колоды, которая использовалась при гадании, начинаю их перебирать… Вот тут-то и самое главное… Впадаю в забытье, и перед моими глазами проходит будущее. То есть я, конечно, в ту минуту не допускал, что вижу в ускоренном режиме свою собственную жизнь, и только потом, когда все начало сбываться, я понял: старушка говорила правду. После ранения я вернулся в Плутаев, а вскоре поступил в Костромской педагогический институт. Там же встретил Олю… Живем душа в душу двадцать лет. Словом, вышло в точности, как нагадала бабка. И главное, те картины, которые я созерцал сразу после гадания, воспроизводятся до мельчайших подробностей. Хотите – верьте, хотите – нет, но и вас я помню.
– Что, что? – Артему показалось, что он неправильно понял своего собеседника.
– Именно помню. Как только увидел, сразу появилось ощущение узнаваемости.
Артем в сомнении смотрел на Соболева: уж не разыгрывает ли? Молчал и учитель.
– Ну, хорошо, а что стало с картами? – наконец спросил Артем.
– Я их подарил. Последовал совету старушки. Кстати, ее с той ночи я больше не видел. Пытался потом разыскать. Но мне сказали, что подобной сотрудницы в госпитале нет и быть не может. Эмигрантов мы к нашим военнослужащим не подпускаем, сказал мне смершевец.
– Кому же вы подарили карты? – не отставал Артем.
– Врачу, который меня лечил. Марку Соломоновичу Цесарскому. Он все поглядывал на карты. На другое же утро я их ему и отдал. И, знаете, старушка опять оказалась права. Почти сразу пошел на поправку.
«Значит, карт у Соболева нет, – без особого огорчения отметил Артем. – Ну и черт с ними. Может, это и к лучшему. Нужно запомнить имя следующего владельца. – Марк Соломонович Цесарский. Наниматель, должно быть, и им заинтересуется. Что это, однако, за карты такие забавные? Волшебная сказка получается…»
– Ну а с этим Цесарским что приключилось? – спросил Артем у Соболева. – Как они на него повлияли?
– Вот этого я знать не могу, поскольку больше ни разу его не встречал. Через неделю меня перевели в отделение для выздоравливающих, а потом и вовсе отправили в Россию. Такая вот история. И еще хочу добавить. С той поры у меня появилось некое особое чувство… Предвидение, что ли… Срабатывает оно нечасто, но если уж посещает, то не обманывает. Не буду описывать его действие, скажу только одно: вас подстерегает опасность.
– Какая именно? – с интересом спросил Артем.
– Точно сказать не могу, но опасность близкая и очевидная.
Глава 7 ФАКТ АГРЕССИИ И ТАИНСТВЕННЫЙ ПЕС
Собственно говоря, делать в Плутаеве больше было нечего. Однако катер в Кострому отправится только завтра. Артем взглянул на часы. Начало седьмого. Куда податься? С Соболевым он наговорился «до отвала». Учитель показался ему несколько «не в себе», а рассказы его и вовсе странными. Вокруг таинственных карт сгустился полный туман. Впрочем, какая ему разница? Деньги ведь платят. Что касается «ясновидения» Соболева и невнятных намеков, так это и вовсе чепуха. Какие здесь могут быть опасности?
Вопрос с ночлегом был решен, но сидеть в доме у Соболевых не хотелось, и Артем решил прогуляться по городу.
Вечерело. Тучи вдруг разошлись, засверкало предзакатное солнце, и тут же неожиданно пролился легкий дождик. Он быстро кончился, и над городом повисло разноцветное коромысло радуги. Когда Артем видел радугу, ему вспоминалось детство. Казалось тогда: нет на свете ничего красивее. Нежные краски ласкали душу, вызывали восторг, заставляли забывать о сиюминутных заботах. Интересно, сидя на радуге, взглянуть на землю, думалось тогда. Наверное, с высоты не видно грязи и убожества наземного мира. Подобная мысль возникла и сейчас. Это жалкое скопище домишек, называемых Плутаевом, словно куча мусора, брошенного неведомой рукой на землю…
Артем неожиданно для себя вышел на косогор, с которого открывался великолепный вид. И сразу стало понятно, почему Левитан ездил в эту дыру писать свои картины.
Далеко за Волгой бушевала гроза. Зигзаги молний изнутри воспламеняли клубящиеся тучи, и они взрывались с ослепительно лиловым светом, изрыгая из своего нутра яростные раскаты, которые, преодолев расстояние, трансформировались в недовольное ворчание. Над самой же рекой тучи расступились, образовав нечто вроде огромной небесной полыньи. И через эту полынью на воду и берега падал конус света, сотканный словно из множества отдельных лучей. Это только усиливало впечатление необъятности пространства. Радуга растаяла, но сияние, лившееся из-за туч, приобрело розоватый оттенок, затем сгустилось, проходя все стадии от алого до багряного. И речные воды тоже меняли цвет, но не краснели, напротив, становились синими, как спелая слива, а потом и вовсе почернели. Необычное освещение рельефно выделило предметы, лежащие на берегу реки: перевернутые лодки, бакен, створные знаки. Низко пролетевший над водой журавль и вовсе создал впечатление ожившей японской гравюры.