— Поэтому все скрывается? — ошарашенно пробормотала я.
— В некоторой степени. Но главное, ты представляешь, как можно все это перевернуть и каким чудовищем выставить Императора?
— Почти дьявол, паразитирующий на чужих душах, — проговорила я. — Но что происходит с Одержимыми, когда умирает очередной Император? Вы окончательно лишаетесь половины души?
— С этой частью все не совсем так, как в иных случаях, — осторожно подбирая слова, принялся пояснять мужчина. — Наша присяга приносится некоему символу законного правителя, а не конкретному хорошо знакомому человеку. И после его смерти она переносится на наследника. А в случае спорной ситуации, как было с прабабкой нынешнего Императора, — на самого достойного. Поэтому у нас очень сложно провести государственный переворот или устроить свару вокруг престолонаследия: для этого сначала нужно вырезать всех Одержимых, потому что за законного наследника каждый из нас будет стоять до последнего.
— И среди Одержимых действительно не бывает предателей и сомневающихся? — уточнила я достаточно известный и распространенный факт.
— Одержимыми становятся только те, кто готов к такому шагу и такой жизни. Благодаря чертам характера, моральным установкам, чему-то еще, составляющему личность. Некоторые уже рождаются с этим, большинство приходит к этому в разные моменты жизни, и никто из нас не жалеет о собственной участи и не хотел бы для себя другой. Мы, можно сказать, как один одержимы жаждой сохранить Империю и готовы за нее бороться. Вот только тем, кто пожелает использовать это знание, будет плевать на реальное положение вещей, а скандал можно раздуть грандиозный. Мы же способны на многое, но не всемогущи.
— И как это связано с отсутствием женщин-Одержимых?
— Понятия не имею, — пожал плечами Игорь. — Мы на самом деле очень многого не знаем о собственной природе. Откуда взялся самый первый? Почему вдруг в какой-то момент времени вообще возникло такое явление, почему стало массовым, как происходит превращение и по какому точно принципу? С женщинами… наверное, какое-то свойство психики. У вас она значительно более гибкая и выносливая. В конце концов, среди женщин и маньяков почти не бывает, — хмыкнул он.
— Равно как и гениев, — медленно кивнула я, соглашаясь. — А откуда берутся все ваши странные способности? Ходить между мирами и все прочее. Этого ты тоже не знаешь?
— Частично. Свято место пусто не бывает, — усмехнулся ротмистр. — А у Вселенной тоже есть душа. Во всяком случае, у нас сложилось именно такое представление о той сущности, которая заполняет освободившееся пространство, хотя подробностей мы не знаем и способов исследования ее так никто и не придумал. Впрочем, она дружелюбно-пассивна, не доставляет неудобств, очень пластична и весьма послушна, но в какой-то мере нас можно назвать одержимыми и в библейском смысле этого слова. Я же говорил, это очень точное название.
— И не страшно? Впускать в свою душу нечто, чего вы совсем не знаете и не понимаете?
— Мы порой не знаем и не понимаем окружающих людей, это же не мешает впускать в свою душу их, — логично возразил мужчина. — А это нечто… его невозможно осознать и понять, но, мне кажется, им движет что-то, похожее на созерцательное любопытство, и это не самый худший вариант.
— Ваша загадочная «настройка» на людей при необходимости переноса тоже связана с этим… разделением? — продолжила я. Обдумывать все это было пока страшновато, поэтому я просто задавала вопросы.
— Она позволяет его избежать. Вернее, минимизировать. Клочки, привыкшие и прикипевшие к новому месту жительства, невозможно вернуть назад. А так получается… что-то вроде нитей, связывающих Одержимого с объектом переноса, свитых из себя, из него и из той сущности, которая проводит нас дорогами-между-мирами. Чтобы «завязать узелок», надо дотронуться, как для считывания информации с нейрочипа, а потом достаточно просто находиться рядом. Когда нити рвутся, это неприятно, но не больно и почти безопасно.
— А когда ты меня лечил?
— Тогда… да, пришлось. Но лечил, строго говоря, не я, а то самое, чего нам, как ты говоришь, следовало бы бояться. Оно, или она, как раз такое умеет — находить все лишнее и убирать его. Благодаря этому мы теоретически можем жить несколько дольше прочих людей.
— Теоретически? — ухватилась я за резанувшее слух слово.
— На практике Одержимые редко живут долго, я скорее исключение из правил, — он пожал плечами. — Двадцать, двадцать пять лет, иногда тридцать, не больше. По разным причинам. Большинство гибнет «в поле»: даже когда нет крупных войн, мелкие столкновения на границах и не только происходят постоянно. Да и освоение совсем новых миров не обходится без жертв. Остальных, напротив, губит мирная жизнь. Смерть близких людей, предательства, измены, все это… калечит. Всех, но Одержимые просто не умеют от этого защищаться и не умеют этого избегать, потому что не способны привязываться частично и своевременно отступать. Поэтому мы стараемся вообще избегать близких контактов, предпочитая одиночество, даже среди своих редко заводим друзей. Чаще всего из-за этого умирают более-менее молодые, обычно из тех, кто является Одержимым с детства и просто не понимает, что людей нужно сторониться. Нам пытаются это объяснять, пытаются воспитывать, пытаются придумать какую-то методику, чтобы смягчить эти удары, но за несколько веков достигнуть значимых результатов не удалось. На нас даже гипнотические техники не действуют, а простые разговоры… Какой ребенок беспрекословно слушается взрослых и верит на слово? — хмыкнул он.
— Но ведь бывают такие примеры… ну, кто живет долго. Почему нельзя воспользоваться их опытом? — осторожно спросила я.
— Все люди разные. Некоторым, например, комфортно в одиночестве, и они не тянутся к общению. А я, как ни парадоксально, до сих пор жив исключительно благодаря родителям. Именно тому факту, что они от меня отказались и я таким образом избежал этой потери. Согласись, принудительно отбирать детей у родителей — совершенно не выход. Есть специально обученные люди, проводящие беседы с теми, чьи дети рождаются или становятся Одержимыми. Без подробностей, но с объяснением некоторых особенностей психики… в общем, это большая сложная система, отлаженная веками. Не думаю, что тебе действительно нужно всем этим забивать голову.
— Пожалуй, — согласилась я. Тонкости воспитания детей с таким даром меня пока мало интересовали, а интересовал один вполне конкретный взрослый человек. — Получается, Одержимые совсем не заводят семей?
— Очень редко. В двадцать лет нам обычно не до этого, потом охоту отбивают смерти товарищей: когда понимаешь, что скоро тебя не станет, совестно брать на себя такую ответственность. Семейные в основном попадаются среди тех, кто стал Одержимым в более позднем возрасте. И то нечасто. Мало кому везет встретить женщину, подобную тебе, — такую же рассудительную и искреннюю, — хмыкнул мужчина, целуя меня в макушку.
— Какая грубая лесть, — задумчиво улыбнулась я.
— Суровая правда, — возразил он. Несколько секунд мы уютно помолчали, но потом я все равно упрямо вернулась к изначальной теме. Нужно было задать этот вопрос сейчас, чтобы больше никогда к нему не возвращаться.
— Игорь, а графиня? Ты… любил ее?
— Любил, — не стал отпираться он. — Мне тогда было двадцать с небольшим, я буквально только-только закончил училище, и до тех пор мне очень везло с девушками: попадались удивительно искренние, легкие и легкомысленные особы, отвечавшие тем же восторженным интересом, что питал я, и не ранили серьезно. Тогда как раз погибли ее родители, она была юна, походила на ангела и, как мне казалось, нуждалась в заботе и защите.
— Ты не заглядывал в нее так, как в меня, когда лечил? — осторожно предположила я, в ответ на что он устало усмехнулся.
— У меня даже мысли такой не возникло. Поначалу — потому что это казалось бесчестным, потом… когда мы любим, мы тоже одержимы. Особенно если при этом отсутствует жизненный опыт, люди вокруг кажутся приятными и честными, а слова учителей на этом фоне — пустым брюзжанием. Заглянул, когда она — как мне тогда показалось, без всяких к тому предпосылок — указала мне на дверь. Просто не поверил, что она говорит то, что думает. Решил, что чем-то ее обидел, — он нервно передернул плечами.
Воспоминания явно не относились к числу приятных, и мне было стыдно настаивать. Но, с другой стороны, все это походило на нарыв, который стоило наконец-то вскрыть, выпустить скопившийся гной, промыть и позволить ране зарубцеваться. И кажется, Игорь сам это понимал.
— Это, наверное, был один из самых жутких моментов в моей жизни, когда я обнаружил, что у этого ангела внутри, — после короткой паузы проговорил Одержимый. — Мне очень жалко, что тебе довелось с ней познакомиться, — тихо добавил он, погладив меня по макушке и прижав голову к своему плечу. Наверное, помял прическу, но мне совсем не хотелось об этом думать. Прическа сейчас значила меньше всего. — Она страшный человек. Действительно страшный. Не в том смысле, какой принято вкладывать в это слово — не так уж велики ее возможности по части вредительства и не так уж значительна ее власть, — но как антоним внутренней красоте.
Воспоминания явно не относились к числу приятных, и мне было стыдно настаивать. Но, с другой стороны, все это походило на нарыв, который стоило наконец-то вскрыть, выпустить скопившийся гной, промыть и позволить ране зарубцеваться. И кажется, Игорь сам это понимал.
— Это, наверное, был один из самых жутких моментов в моей жизни, когда я обнаружил, что у этого ангела внутри, — после короткой паузы проговорил Одержимый. — Мне очень жалко, что тебе довелось с ней познакомиться, — тихо добавил он, погладив меня по макушке и прижав голову к своему плечу. Наверное, помял прическу, но мне совсем не хотелось об этом думать. Прическа сейчас значила меньше всего. — Она страшный человек. Действительно страшный. Не в том смысле, какой принято вкладывать в это слово — не так уж велики ее возможности по части вредительства и не так уж значительна ее власть, — но как антоним внутренней красоте.
— У тебя из-за нее осталось предубеждение к дворянкам? Неудивительно, — пробормотала я, стараясь прижаться к нему еще крепче. От услышанного стало холодно — не снаружи, внутри.
Тяжело пережить предательство, я это знала на собственном опыте, а уж вот так… Вспомнив болезненно отпечатавшиеся в памяти слова графини, а скорее, ее безразличие и интонации, и помножив результат на сложившееся представление о восприятии Одержимых, я остро пожалела о том, чему совсем недавно радовалась, — что появился Измайлов и я не успела если не ударить, то по крайней мере от души высказаться.
Но зато теперь я отлично понимала чувства самого Игоря, когда он грозился убить моего первого мужчину. Если бы мне хватило решимости, сама бы, наверное, поступила сейчас так же с этой женщиной.
— Получается, она до сих пор для тебя… что-то значит? — уточнила я через несколько секунд тишины. И ощутила, как при этой мысли шевельнулось в душе что-то темное и недоброе, вскоре опознанное мной как обыкновенная ревность.
— Вернуть утраченную часть души сложно, но ее можно… не знаю, как это назвать. Убить, ампутировать. Просто отказаться от ее существования. Этот человек как будто умирает — но только для тебя. Это больно, но гораздо лучше, чем оставаться привязанным к… подобному. Всего лишь еще одна потеря, — на вопрос Одержимый ответил спокойно, и это несколько меня приободрило, несмотря на жутковатую суть сказанного. — Не грусти, меня пока рано хоронить, — усмехнулся он, погладив меня ладонью по щеке. — Сейчас у меня есть ты, а все это — прошлое. Ведь есть же? — уточнил после короткой паузы, приподнимая мое лицо за подбородок. Неуверенно улыбнувшись, я в ответ коротко кивнула и поцеловала его.
Поцелуй получился долгий, чувственный, но при этом удивительно осторожный. Кажется, мы оба пытались выразить через него что-то, неподвластное словам, и очень хорошо сейчас понимали варов.
А потом в какой-то момент я оказалась сидящей на коленях Ветрова верхом, причем поручиться, что инициатором этой перемены был он, я бы не смогла. Кажется, мысль, что так будет удобнее, посетила обоих одновременно. Юбка бесстыдно задралась, собравшись на талии, но желания что-то исправить не возникло. Не смущали и руки мужчины, гладящие мои бедра и сжимающие ягодицы. Более того, я сама расстегнула на нем рубашку, и от прикосновений к его телу, к горячей гладкой коже, к жестким черным завиткам волос на груди испытала невероятное удовольствие и прилив такого желания, что на мгновение забыла, как дышать.
Игорь прервал поцелуй, хрипло рвано вздохнул, стиснув меня в объятьях. Обнимая его в ответ, я осторожно прихватила губами мочку уха, очертила языком…
— С огнем играешь, — тихо прошептал Одержимый. — Опять будешь говорить, что веду себя неприлично.
— Так это когда будет, — чувствуя очень непривычную и неожиданную уверенность, весело хмыкнула я. А потом вдруг, совершенно осмелев, тихо призналась: — Хочу тебя. Сейчас.
Больше мы не разговаривали. Игорь шумно втянул воздух ноздрями, и через мгновение мы уже вновь целовались — так жадно, будто в последний раз. И сейчас мне было безразлично, где мы находимся и насколько все это неприлично. Я даже не задумалась о том, что мы не дома, что кто-то может зайти сюда, что здесь наверняка есть какие-то охранные системы и кто-то может наблюдать. Пусть их.
Сейчас мне — да и Одержимому, кажется, тоже — это было жизненно необходимо. Желания тела были просто отражениями желаний разума и той самой души, о которой недавно было столько сказано. Хотелось если не выкинуть прошлое из головы, то отодвинуть в дальний угол. Каждой клеточкой тела почувствовать, что здесь и сейчас нас двое, а то, что было, — это просто история, такая же давняя, как первые космические полеты или изобретение колеса.
Нам даже не хватило терпения раздеться. Или силы воли? Ведь для этого надо было прервать поцелуй, оторваться друг от друга, а сейчас мы были не способны на такой поступок. Спущенное с плеч обнажившее грудь платье, до локтей стянутая рубашка с оставшимся на шее завязанным шейным платком, задранная юбка, расстегнутые брюки… только куда и в какой момент делось мое нижнее белье, я не заметила: оно сейчас волновало меня меньше всего. Волновали сильные ладони, придерживающие и направляющие. Нежные и жадные губы, ласкающие кожу. Хриплое рваное дыхание и тихие стоны. Сводящее с ума желание и резкие сильные движения. И наслаждение — яркая вспышка, от которой потемнело в глазах…
Глава одиннадцатая Подведение итогов
— Поверить не могу, что все это произошло и до сих пор происходит на самом деле, — тихо нервно хихикая, пробормотала я, уткнувшись носом в шею мужчины, прижавшись щекой к его плечу и не испытывая никакого желания двигаться с места.
— Что ты ведешь себя настолько неприлично? — со смешком отозвался Игорь, также не спеша шевелиться.
— Боюсь, это уже даже не «неприлично», а откровенно непристойно, — вздохнула я. — А еще боюсь, я даже не раскаиваюсь по этому поводу. Ты совершенно испортил меня за какие-то несколько дней. Не представляю, что будет дальше.
— Это хорошо, я старался, — со смешком сообщил он.
Мы еще некоторое время посидели неподвижно, а потом как-то одновременно зашевелились, пытаясь хоть немного привести себя в порядок. И если у Одержимого особых трудностей с этим не возникло, то я сразу же наткнулась на неразрешимую проблему.
— Игорь, что это? — грустно поинтересовалась я, поднимая с пола красную кружевную тряпочку.
— Уже не узнаешь? — ухмыльнулся Ветров, в этот момент как раз сноровисто застегивающий рубашку. — Это один из самых интересных предметов женской одежды, который…
— Предметом одежды это было при создании. И даже час назад это все еще было предметом одежды, — вздохнула я, демонстративно расправляя свою находку. Сбоку тонкое кружево было безжалостно разорвано. — Ну неужели нельзя было как-нибудь обойтись без крайних мер?
— Наверное, можно было, — рассмеялся он, поднимаясь на ноги и застегивая брюки. Поймал меня за талию, привлек к себе, заодно забирая предмет обсуждения и невозмутимо пряча его в карман. — В следующий раз обязательно попробую, — пообещал Одержимый, касаясь моих губ легким ласковым поцелуем. — Сама виновата. Зачем так меня возбуждаешь? — со смешком укорил он, кончиками пальцев очерчивая контур моей шеи и плеча.
Что «сама виновата» — я даже спорить не стала. В конце концов, вот сейчас он честно предоставлял мне свободу выбора.
— Ладно, в самом деле как-нибудь доживу до дома, — устало отмахнулась я. Взгляд мужчины при этих словах стал настолько насмешливо-предвкушающим, что я мгновенно встревожилась. — Что-то не так?
— Я правильно понял, домой ты собралась прямо сейчас? — ехидно уточнил он.
— Ну да, а ты против? — осторожно подтвердила я.
— Я-то не против, но ты не забыла, что от начала приема прошло в лучшем случае часа два, и, прежде чем уходить, надо как минимум засвидетельствовать свое почтение хозяину и спросить его разрешения?
— То есть мы сейчас, после… всего этого, должны пойти в зал? — обреченно уточнила я, с ужасом понимая, что Ветров прав и в противном случае это будет серьезное оскорбление. А оскорблять наследника престола невниманием — это почти то же самое, что Императора! — А я еще и без трусов, — пробормотала, бессильно уронив голову мужчине на плечо. Тот почти беззвучно засмеялся, обнимая меня и гладя по шее.
— Бедная Вета, вся жизнь наперекосяк. Даже трусы — и те порвали, — проговорил он. И непонятно: не то издевался, не то искренне сочувствовал. Я приняла для себя за основной второй вариант.
— А ты не можешь как-нибудь иначе ему сообщить, по нейрочипу, там, и все объяснить?
— Вета, это не мой друг и сослуживец, это вообще-то наш с тобой будущий Император, — со смешком отозвался Ветров.