Ровно пятнадцать минут отнял у меня инструктивный разговор с жившей этажом выше Верой Васильевной, нашей старшей по подъезду. Сделав постную мину, я поднялся к ней, посетовал на шалость неких форточников (дескать, забраться могли только по балкону), заверил, что милицией займусь, как положено, а ее – нижайше прошу все убрать к моему возвращению – не могу же я жить в таком бедламе! Посочувствовав нелегкой холостяцкой доле («Вам бы жениться, Кирилл Андреич!» – «А что, у женатых воруют меньше?»), Вера Васильевна охотно согласилась помочь.
И я, уже с легким сердцем, покидал в спортивную сумку вещички, вывел из ракушки застоявшегося железного друга – и, как белый человек, покатил себе в Красково, показаться другу Вэну, с которым, казалось, расстался чуть не год назад!
Дорога до Краскова, если ехать на машине, – не самая легкая и близкая. Еще слава богу, что праздники начались днем раньше – иначе как раз в пятницу дорогу заполнил бы легион дачников – и вряд ли Венич увидел бы меня раньше самого позднего вечера. А так – я приехал вальяжно и легко и где-то уже часам к пяти заводил своего «коня» в ворота «Звездочки». Венька попался мне на крыльце своего комендантского домика – необычно озабоченный и как будто даже не слишком довольный нашей встречей. Тем не менее, мы тепло приобнялись, и я с радостью обнаружил, что к моему приезду готова та самая комната, где нам обоим примерещилось за окнами это жуткое неживое лицо.
Еще продолжая ощущать себя белым человеком, я спокойно разложил вещички, как следует умылся в чистой душевой – и приготовился наконец-то выпасть из паутины не очень понятных и не очень приятных событий на долгий теплый вечер; приготовился поделиться с другом своими «непонятками», рассказать о последних событиях; дружно и по-мужицки выпить, наконец…
Но, как, наверное, уже ясно из столь душевного «предисловия», дружеской теплой встречи как раз и не получилось…
Глава 17 В пятницу, пятого
Говорил ли я уже о том, что во время расследования, в самой гуще событий, время точно сжимается в плотный ком – и за неделю происходит столько, сколько в обычной жизни не случается и за год! Нынешний раз тоже не стал исключением…
Недаром, недаром подметил я в Вениче некую озабоченность – не сразу, но все-таки выяснились причины его напряжения и скованности. Выяснилось, собственно, то, что ему, выпавшему, так сказать, из основного русла событий, именно в день нашей встречи удалось-таки меня, – того, кто сидел в самом пекле и трясся, выражаясь образно, в самом центре «землетрясения», – встряхнуть… Удалось, ничего не скажешь! А скованность его и отстраненность были вызваны обыкновенным нежеланием с порога огорошивать верного друга всем тем, что случилось в «Звездочке» за время моего отсутствия.
Именно поэтому Венич для начала принес в мою комнатенку поднос, уставленный вкусностями от «звездного» повара – всеми любимой тети Оли. Мужественно дождался, пока мы (вернее, я) заморили червяка. Не пожалел даже времени и внимания, чтобы выслушать детективную историю о последних московских событиях – ни разу не проговорившись, что ему события эти оказались – не хуже моего!
И ранние ноябрьские сумерки непривычно теплого в тот день вечера уже заставили нас принести и зажечь незабвенную зеленую лампу – а я уже достаточно остыл, чтобы не только выпаливать свое, но и выслушивать собеседника.
И даже тогда успел еще сделать небольшое, но важное предисловие. Все так и запомнилось мне: синие сумерки за неплотно зашторенными окнами. Зеленая лампа, зажженная в углу стола. И Венич, мой добрый постаревший Есенин, без трубки и золотого локона, только глядит так же – всезнающе – и беззащитно…
– Ты знаешь, Кир, никак нам не обойтись, чтоб не начать опять – с самого начала. Жизнь наша, наша с тобой, хоть иногда и пересекается, в целом-то вроде идет параллельно. Потому и не получилось у меня сразу, да еще на больничной койке, загрузить тебя нашими, «звездными», проблемами. Как-никак, но разрулил их самостоятельно. Кто тогда мог знать, что придется и тебе в это влипнуть. А теперь – к делу.
Где-то в самом конце августа на территорию нашей «Звездочки», уже в сумерках, заехал целый кортеж из крутых черных джипов. Джипы выстроились возле ворот, не открывая дверей и не опуская затемненных стекол. Только из центральной машины вышел крутой мэн в кожаном плаще – и прямо в комендантский кабинет – благо, я как раз оказался на месте после обхода! Знаешь, такой – немного за пятьдесят, красивый, как Жан Марэ, и такой же смутно знакомый – как будто примелькавшийся в телеящике!
Представился – Лиманов, Борис Иванович, муж Зары Захарьевны Лимановой. Конечно, не знать Зару Лиманову не мог даже я, человек, далекий от поп-культуры. А вот о ее муже, тем более о том, что он – бывший, – мне абсолютно ничего не было известно.
Довольно сухо и не притронувшись к моему кофе и сигаретам, Лиманов рассказал, что на август на теплоходном круизе намечали бенефис Зары Захарьевны, сорвавшийся вследствие ее болезни. Что вот уже почти две недели супруга (он так и выразился – «супруга») провела в 36-й горбольнице, вначале в общей терапии, а затем – как только избавилась от температуры и болей – под наблюдением невролога. Что, к сожалению (тут его лицо свело, словно судорогой), не дало ожидаемых результатов. Получив информацию, что в Центре «Звездочка» возвращают к жизни практически безнадежных наркоманов и пьяниц, решено было доставить сюда Зару Захарьевну – разумеется, в обстановке строжайшей секретности! – для окончательной реабилитации.
– И вы, Вениамин Сергеевич, – тут красивое холодное лицо Лиманова страшно дернулось опять, – обязаны поставить Зару Захарьевну на ноги, вернуть людям, так сказать, гордость отечественной эстрады.
Я заверил Бориса, что сделаю все возможное, – уже настраиваясь на нелегкий курс лечения. Все последующее не заняло и часа: в самом дальнем коттедже, в одноместной палате, приготовили все для новой пациентки. Медсестра, с сухих слов мужа, заполнила патронажную карту (неврологических заболеваний в роду не отмечено, алкоголизмом и наркоманией никто не страдал, самоубийц не было. Словом, тишь, гладь да божья благодать) – пациентку разместили в палате, мы с Лимановым пожали на прощание друг другу руки – и черный кортеж отбыл из Центра. Хотя, конечно, какая уж там особая секретность! Весь день персонал «Звездочки» гудел, как разворошенный улей. А то время, что она пробыла у нас, Центр непрерывно осаждали – какие-то оголтелые фанаты ломились в окна, под забором дежурили упорные папарацци, были попытки взять интервью под скрытую камеру. Я много раз порадовался – во-первых, что убедил Лиманова не оставлять вооруженную охрану возле ее коттеджа – в этом случае ее местонахождение непременно бы вычислили; во-вторых, что наши сотрудники на горьком опыте научены хранить молчание насчет пациентов – случались у нас и поножовщины, и «стрелялки», так что языки держат за зубами крепко! Огромными усилиями (и не только моими) удалось поддерживать состояние неопределенности: вроде и прибыла Зара Захарьевна в «Звездочку» на консультацию, но осталась ли и в каком домушке, – неизвестно – и показать нечего.
Лиманова пробыла у нас около двух недель. Ее случай и впрямь оказался сложным – хоть совсем и не таким, как мы ожидали. Тяжелые абстиненции, страшные наркотические ломки, даже коматозные состояния были бы для нас привычнее, нежели состояние, казалось бы, благополучной пациентки. Гриппозные проявления к моменту приезда в «Звездочку» ее уже не беспокоили. Подозрения в алкоголизме и наркомании не подтвердились. Тем не менее, я самостоятельно решил провести полное очищение организма, обычно рекомендуемое в сложных случаях – а это четыре, а то и шесть часов мучительной «тряски», и почти всегда под общим наркозом. Далее последовал курс интенсивной реабилитации – массажи, витамины, свежий воздух, озоновые капельницы, даже антидепрессанты… И все-таки я зашел в тупик. Физические показатели и анализы показывали полнейшее благополучие – а в удаленном коттедже обитала, казалось, лишь тень той прелестной, открытой и душевной героини, которую она одна могла «подарить» зрителям.
Боюсь ошибиться в датах, Кир, – но была середина сентября, кажется, когда впервые привезли к нам поникшую безвозрастную «старушку» – и в конце месяца, по окончании курса, мало что изменилось. Таких «результатов» у нас еще не было. И я знал, в чем тут, собственно, дело. У Зары Захарьевны болела душа – и вылечить ее мог разве только Сам Создатель. Чем-то похожее состояние я наблюдал у твоей дочери, Бесс. Но там было более-менее ясно, в чем дело: девочка пережила тяжелейшую ситуацию, чудовищный стресс – мир буквально обрушился в ее душе. Обрушился – и порвал некие страшно тонкие струны. И теперь восстановить ее естественный, чистый тон так же сложно, как строить скрипку Страдивари… У Лимановой внешне все выглядело отлично: самый расцвет карьеры, максимальная творческая отдача, слава и немалый достаток. Развод? С кем не бывало подобного в нашем шоу-бизе: некоторые даже бравируют скандальными расставаниями, так способствующими дополнительному пиару.
Боюсь ошибиться в датах, Кир, – но была середина сентября, кажется, когда впервые привезли к нам поникшую безвозрастную «старушку» – и в конце месяца, по окончании курса, мало что изменилось. Таких «результатов» у нас еще не было. И я знал, в чем тут, собственно, дело. У Зары Захарьевны болела душа – и вылечить ее мог разве только Сам Создатель. Чем-то похожее состояние я наблюдал у твоей дочери, Бесс. Но там было более-менее ясно, в чем дело: девочка пережила тяжелейшую ситуацию, чудовищный стресс – мир буквально обрушился в ее душе. Обрушился – и порвал некие страшно тонкие струны. И теперь восстановить ее естественный, чистый тон так же сложно, как строить скрипку Страдивари… У Лимановой внешне все выглядело отлично: самый расцвет карьеры, максимальная творческая отдача, слава и немалый достаток. Развод? С кем не бывало подобного в нашем шоу-бизе: некоторые даже бравируют скандальными расставаниями, так способствующими дополнительному пиару.
А тем не менее в душе ее поселилась нудная поздняя осень – точно такая, какая выпала нам всем в этом году. И это так меня тревожило, что я – впервые в жизни! – решился дать этой странной пациентке такой же странный, с точки зрения медицины, совет…
Тут Вэн повернулся и неожиданно близко заглянул мне в глаза. Близко – но как-то смущенно, точно заранее прося извинения за все, что он скажет.
Эх, Кирюха, Кирюха! Пусть даже ты (то есть – я сам) не был в тот раз настроен на долгие беседы (тот раз – это сейчас и здесь, с Веничем); пусть даже ты устал, как собака, и запутался, как двоечник, в пустяковой задачке своего расследования; пусть, наконец, уже кончались силы – бороться с липкой дремотой – все равно, на каком-то четвертом дыхании, какой-нибудь Шерлок Холмс взял бы себя в руки и дослушал бы – внимательно дослушал бы каждое Венькино слово до конца.
А я, подлец, не дослушал! И сколько раз потом, немыслимо – сколько раз – пришлось жалеть об этом! Ну что ж, передаю то, что дослышал, уже через подлую дремоту:
– Совет такой. Не раз и не два уже родители пациентов рассказывали мне о работе известной егорьевской целительницы – матушки Людмилы. Почему «егорьевской»? Да потому, что жила она и прием вела в нашем подмосковном Егорьевске – туда и ехать как раз через Люберцы, Красково и Шатуру. Говорили, что лечит она не столько тело, сколько душу. Что так же, как бабки-знахарки «заговаривают» больные места, лечит она словом больные души. У меня и адрес ее теперь есть, вот он! Сейчас-то он вроде ни к чему. А тогда отправил я Лиманову прямо туда, а раз водить она не умела, да и не смогла бы тогда – дал ей в провожатые нашего шофера, Леху Мокеева. Тут-то все и началось…
Вот как раз тут-то я и не удержался от клевания носом.
Глава 18 Прелюдия шабаша
И только частями, сквозь туман, смог дослушать рассказ моего верного Ерохи.
– Съездили они несколько раз – раза два-три, кажется. Сначала ей стало явно лучше – глаза оживились, и ноги перестала волочить, как старушка. Потом – будто стала задумываться… А потом и вовсе исчезла!
Тут я проснулся:
– Как исчезла?
– Да самым обыкновенным образом. Поехала, вроде, на очередной прием с Мокеичем, а на обратном пути вдруг вышла из машины, да и брякнула, мол, обратно в Центр не поедет. Мол, она уже здорова, за все спасибо – ей сейчас нужно побыть одной, решить для себя что-то. Так и сошла, прямо в Егорьевске, возле большой старинной церкви. Так и не вернулась!
Господи, как нас трясли потом! Кто только ни интересовался ее «пропажей»! Грозились и в суд подать, и руки-ноги переломать, да мало ли что еще! Но в суд – значило признать факт ее лечения, да не простого, а в «наркоманском» Центре – такого ни один продюсер позволить не мог! А руки-ноги… Как тут сбежались все – старые нянечки, детишки, матери, сторожа – как заголосили заполошно на всю округу – братки и сами не чаяли побыстрее убраться!
Венька замолчал и снова поглядел на меня. Я не мог ничего сказать – пока «переваривал» услышанное. И все же его предложение – в который уже раз сегодня! – меня удивило. Он спросил:
– Кир, слушай… Болтать надоело, да и поздно уже. Не хочешь, на сон грядущий, почитать немного из этой общей тетрадки?
Я так уже привык охранять эту бесценную тетрадку, что едва не ответил «нет» – но вовремя спохватился:
– Пожалуй, Венич, и чтоб никто не видел – не слышал. Меня самого в последний раз только Марина Марковна и спасла – меня и ту самую… школьную…
Венич как будто немного расстроился – точно не ожидал моего согласия. Или как раз ожидал всего того, что случилось? Как-то немного скованно мой друг поднялся и объявил, что разговор, для пущей конфиденциальности, переносится в самый дальний корпус.
– Кстати же, именно там и лечилась Лиманова. Ты-то теперь, как гончая, все о ней – добыча!
И впрямь – усталость не ушла, а растворила вату серого дремотного тумана, и вместо нее окружила меня точно свинцовой стеной. Стеной, которая отгораживала от всего лишнего, мелкого, житейского, всего, не связанного с накрепко привязавшей меня паутиной расследования. Тем вечером стена словно «отсекла» от меня и знакомую дорожку между дачных домиков, и нежный вечерний запах поздней настурции, и даже старую скамью и стол под елями, с теми самыми навечно вырезанными буквами…
А когда мы дошли до крайнего домишки, и, не постучавшись, ввалились прямо в прежнюю палату Зары Захарьевны, меня и вовсе полностью оглушило…
Скромные и даже слегка обшарпанные снаружи, домики Центра внутри располагали чистыми, ухоженными и неплохо оснащенными палатами. Конечно, если учесть вклад Центра в «здоровье нации», палаты могли быть и побогаче. На это мое постоянное ехидное замечание Венич всегда спокойно отвечал, что, с медицинской точки зрения, в палатах есть все необходимые средства, даже при самой страшной ломке. А с точки зрения внешнего комфорта – ему, например, лень – по поводу и без – мелькать на телевидении и торчать часами у чиновных кабинетов для того, чтобы «отечественные унитазы заменили на усовершенствованные импортные» – цитата! И вот именно в такой, спасительной для самых запущенных страдальцев, палате… лежал сейчас человек, явно нуждавшийся в самой действенной медицинской помощи!
Сначала, войдя с улицы, я просто ощутил тяжелый кислый запах – крови и блевотины. Войдя, увидел тело, распластанное на кровати. Я повидал, конечно, немало драк, сам не любил уклоняться при случае – но такого не видел давно. Особенно почему-то поразила меня нижняя часть лица лежащего на кровати: голова была слегка запрокинута, и через весь подбородок и шею тянулась страшная рана – как будто умелый мясник отрезал от туши длинные увесистые куски. Сейчас рана уже не кровоточила; но одно то, что ее не смогли забинтовать, видимо, из-за большой площади и глубины проникновения (медики, простите дилетанта!) и что вся кровь от подбородка до груди на наших глазах густела и схватывалась, как страшный кисель, впечатляло и надолго впечаталось в память…
А потом заговорил главный врач, Вениамин Сергеевич:
– Кир, ты не узнаешь этого человечка? А ведь вы виделись буквально вчера, поздравили, так сказать, друг друга с праздником согласия… Это ж Борис Иваныч Лиманов, собственной персоной! Он сейчас отойдет от наркоза – так, ничего серьезного, повынимали мелкие осколки – а я пока изложу тебе причину визита и его просьбу.
Он помолчал, а потом продолжил:
– Я понял, что в тот вечер, когда Лиманов приехал к кому-то с отчетом и сообщил, что до завтра решил оставить тебя в покое, а поутру вы все, дружной компашкой, не исключая даму, двинетесь ко мне в Центр, его доклада не поняли и не приняли. Наоборот, справедливо сочли наглой ложью. Я не понял только, чьей? Твоей, Маришиной или, может, самого Лиманова? Сочли ложью, выдали ему порцию горячих – и погнали прямо ко мне, забирать ту самую тетрадь. И объяснили, что все, что мы видим, – только репетиция, а если искомого не будет, тогда уж они разыграют настоящий спектакль!
Увидев, как я невольно судорожно схватился за карманы, Венич подмигнул:
– Нет-нет, кореш, все не так страшно. Даже из сочувствия к бедственному состоянию господина Лиманова я и не подумал бы тебя тревожить. Но Борис Иваныч предлагает иное: он умоляет всего лишь, чтобы ты – сам! – дочитал ему скандальные записки, до самого конца.
И если там не упомянуты некие сведения и не названы некие имена и псевдонимы – он берется сам убедить в этом своего неведомого шефа, – Вэн пожал плечами, – а я готов ему поверить – ведь на кону его собственная шкура! Времени у нас немного – если до рассвета успеем – вкачу ему промедольчику да отправлю подальше на «долечивание», места он знает. А помереть – до утра не помрет. И вообще – ему не так плохо, как ты думаешь. У меня здесь бывало и хуже – так что я кумекаю – действовать надо, – все равно, пока записи у нас, покоя, видно, мы не дождемся.