5
На крыльце их дожидалась ноябрьская хмарь, когда непонятно, то ли мелкий дождь моросит, то ли влага испаряется с земли. В иное время Лавиния вздохнула бы, вспоминая благодатное тепло Италии, теперь же английская стужа стала ей союзницей.
Туман остудил лоб мальчика, и Чарльз моргнул. Помотал головой, словно пробуждаясь ото сна, и, наконец, вытащил шпильку, так и торчавшую из предплечья. Снова моргнул, провожая взглядом каплю крови, упавшую с острия.
– Леди Мелфорд? Где мы? Что произошло?
В первый миг она чуть не бросилась ему на шею, радуясь, что Дэшвуд не поступил, как иные воры, что, обчистив дом, поливают паркет ламповым маслом и чиркают спичкой. Чарльз снова в себе – во всех смыслах этого выражения! Но вспомнив, как кривились румяные губы, которые были сейчас удивленно приоткрыты, она едва сдержала дрожь.
– Ты совсем ничего не помнишь?
Мальчик как-то чересчур плотоядно прикусил губу, зажмурился, даже дернул себя за волосы, мокрые от святой воды.
– Мы стояли в мавзолее, я протянул руку к урне… а потом очнулся здесь. А что я должен помнить?
– Ты был одержим призраком, – нехотя сообщила Лавиния, отодвигаясь от дверей. Из церкви тянуло серой. – Фрэнсис Дэшвуд беседовал со мной твоими устами.
Чарльз вновь поднес к глазам запачканную кровью шпильку, затем воткнул ее в свой шейный платок на манер булавки для галстука. На нежно-зеленом шелке проступило алое пятнышко.
– Что он вам такое наговорил, раз вы вогнали в меня шпильку аж до самой кости?
– Прости, что пришлось причинить тебе боль.
– Нет, боль – это хорошо. Боль дает нам понять, что мы еще живы. Но что же он вам наболтал?
– Звал на свою сторону и, видимо, признавался в своих чувствах ко мне, – пожала плечами Лавиния.
Она ожидала, что Чарльз возмутится, после чего они на два голоса будут костерить распутника, желательно, удаляясь от церкви, где оный обретается. Вместо этого Чарльз сел на мокрый каменный порог, нимало не заботясь о своих щегольских брюках, и спрятал лицо в ладонях.
– Негодяй! – простонал он. – Как только посмел? Ненавижу его, ненавижу!
– Такое впечатление, Чарльз, будто ты не понимаешь, с кем мы имеем дело, – подивилась его наивности Лавиния. – Это Фрэнсис Дэшвуд, брат из Медменхема, и говорить скабрезности вполне в его духе.
– Дело не в этом!
Чарльз поднял голову, и в его покрасневших глазах было столько отчаяния, столько мольбы! Когда-то и сама Лавиния смотрела так на Джеймса, рассказавшего ей о своем намерении принять сан.
– Он… он использовал меня, чтобы оскорбить вас своими намеками. И… и теперь, чтобы ни сказал я… вы меня уже не услышите, леди Мелфорд. Вам будет противно.
Господи, как же я устала, – подумала Лавиния.
Устала от всего. От того, что осталось позади, и того, что таится в будущем, если Дэшвуд не солгал и Джейми останется калекой, немощным, как сэр Генри. И что ей тогда с ним делать? Устала от Чарльза Линдена, который при всех своих достоинствах был обычным человеком. А всего сильнее устала от запаха серы. Им пропиталась ее амазонка, и Грейс опять будет принюхиваться, словно такса, которая знает, что где-то под полом сдохла крыса, но никак не сообразит где.
– Быть может, тебе и вправду не стоит ничего мне говорить? – предложила она, отворачиваясь.
Но Чарльз схватил ее за руку и поднес к своим губам, горячим, как будто опаленным адским пламенем. А потом сказал все равно.
Глава десятая
1
– Хочу… чтобы стало холодно, – хрипел мальчик, распластанный на койке в итонском лазарете.
– Сейчас.
Джеймс откинул простыню, осторожно подсунул руки под спину и под колени племянника, поднял его – голова Чарльза бессильно свесилась назад. Только жар и слабое, хриплое дыхание доказывали, что мальчишка цепляется за жизнь.
Джеймс прижал племянника к груди, закрыл глаза и позвал Третью дорогу.
…Она уже ждала. Взывала к нему, целовала его пальцы, покрывая их инеем. Она отозвалась – едва он успел пожелать.
Джеймс почувствовал порыв ледяного ветра. Его осыпало мелким острым снегом. Он с наслаждением вдохнул свежий воздух, пахнущий снегом, соснами и морем. Открыл глаза, зная, что не увидит закутка с кроватью, отгороженной ширмой: они с племянником сбежали из этого прибежища скорбей.
Когда он прибыл в Итон, моросил мелкий дождик, типичный для середины ноября, а под ногами чавкала грязь. Здесь же стояла морозная зима в самом торжественном из своих облачений: стволы деревьев покрывало серебро инея, на ветвях лежали искрящиеся шапки снега. Ведь уже минуло тридцать первое октября, когда в ночь Самайна власть переходит от Летнего двора – Зимнему. И здесь, в Иной стране, в Несуществующем, в Царстве фейри, зима по всем правилам вступила в свои права.
Ни единого человеческого следа не было на поляне, у края которой оказался Джеймс, только тонкий узор птичьих и беличьих, и глубокие круглые лунки, следы копыт: олени прошли след в след, к источнику, который бил из-под покрытого льдом камня. От источника начало брал ручеек, тут же уходивший под лед, но сам источник не замерзал. Никогда не замерзал, Джеймс знал это.
Снег мягко поскрипывал под сапогами, и с каждым шагом Джеймс чувствовал, что меняется. Порывы ветра срывали с него наносное, серое, скучное, все то, что он пытался сделать своим истинным, своими доспехами, защищающими от греха. Он чувствовал, как внутри разгорается ледяное пламя. Он чувствовал силу, и страсть, и желание свободы, и ему хотелось отбросить все человеческое…
Все, включая чувство долга и даже жалость к этому глупому ребенку.
Швырнуть мальчишку на снег, перепрыгнуть через заледенелый камень – и в лес. Там Джеймса ждали. Там он мог быть самим собой, желанным и своим, а не изгоем и чужаком.
В лесу завыли по-волчьи, но волчьи голоса стали вдруг прекрасными, хоть и не человеческими, и Джеймс услышал слова языка древнего, незнакомого, но каким-то образом понятного: два мужских голоса и три женских пели о свободе и силе. И кажется, сам источник пел вместе с ними, хрустальным полудетским голоском выводил: «Оставь мир людей, иди к нам, дитя, иди с нами…»
Джеймс до крови прикусил губу, стряхивая морок.
Соблазны. Обычные соблазны Третьей дороги.
Он не в первый раз противостоит им.
Он пришел сюда, чтобы исцелить Чарльза, и с ним же вернется в мир людей.
Таково было его решение, и он искал поддержку в иной силе, которая была превыше всех соблазнов и чар. Даже таких могущественных, как те, которые исходили от девицы, вынырнувшей из воды и сидевшей теперь на обледенелом камне.
Она расчесывала длинные, снежной белизны, серебром отливающие волосы, и платье ее казалось сотканным из алмазной чешуи, и кожа ее была белее снега, а раскосые длинные глаза с вертикальными узкими зрачками – прозрачными, словно лед, и страшными, как сама вечность. Иней лежал на ее ресницах и осыпался, когда она моргала.
Ундина, чьего имени Джеймс не знал, леди источника, дарующего исцеление, выглядела совсем девочкой, лет пятнадцати, не больше, но она помнила времена, когда Англия не звалась еще Англией и не была еще завоевана римлянами, когда на этой земле и вовсе не было смертных. Ногти у нее были синие, как у покойницы, а гребень в руке – костяной. Джеймс предпочел не думать о том, чья это кость… Не думать о том, какими манящими были ее губы, темно-красные, поблескивающие льдом, словно замерзшие вишни. И о том, как остры и упруги были ее маленькие груди с бледными сосками.
Она была холоднее покойницы, но невыносимо желанна.
…Не смотреть на ее губы, не смотреть на ее грудь, но и в глаза тоже!
Пар шел от дыхания Джеймса, пар шел от дыхания Чарльза – но не от ее дыхания.
Когда Джеймс приблизился, она перестала петь, и только протяжные голоса в глубине леса все выводили слова древней песни, призванной завлекать смертных в мир фейри.
– Чем ты заплатишь за глоток воды из моего источника, полукровка? – усмехнулась она, верно разгадав его намерения.
– Кровью, данной по доброй воле.
– Кровью человеческого ребенка?
– Кровью человеческого отродья.
– В тебе лишь половина крови – человеческая, значит, я возьму два глотка.
– Это справедливая сделка. Обещай, что удовлетворишься этим и не попросишь иного.
– Обещаю, – серьезно ответила ундина.
Фейри не шутили со словами, и особенно – с обещаниями, но лучше соломы подстелить.
– Подтверди обещание трижды, – потребовал Джеймс.
– Обещаю. Обещаю, – послушно повторила ундина еще два раза. – И слово мое крепко.
Теперь все правила были соблюдены.
Джеймс положил Чарльза на снег. Холод, царивший здесь, не принесет мальчику вреда. И действительно, дыхание Чарльза стало менее натужным, и кажется, обморок перешел в глубокий сон измученного болезнью ребенка.
Теперь все правила были соблюдены.
Джеймс положил Чарльза на снег. Холод, царивший здесь, не принесет мальчику вреда. И действительно, дыхание Чарльза стало менее натужным, и кажется, обморок перешел в глубокий сон измученного болезнью ребенка.
Ундина соскользнула с камня. В ее руке был только гребень, но она перевернула его зубцами внутрь, и стало видно, что кромка у него острая, как костяной нож.
Джеймс протянул ей руку запястьем вверх, отгибая край рукава.
– Нет, не так. По правилам, – усмехнулась ундина, приоткрыв зубы – мелкие и острые, как у хищного зверька.
Этого Джеймсу очень не хотелось, но не было причин отказать.
Разматывая с шеи белый пасторский шарф, он снова почувствовал опьянение свободой и магией, разливавшимися в стылом воздухе, и снова в нем взмыло желание бежать в глубину леса, присоединиться к поющим, но прежде – сорвать поцелуй с губ ундины, попробовать на вкус: может, и правда они сладки, как замерзшая вишня? Ундина почувствовала его влечение и улыбнулась шире. Голоса в лесу зазвучали ближе и громче, в них было торжество и столько страсти, что противостоять ей казалось немыслимым, невозможным, глупым, преступным… «Господь – крепость моя и щит мой», – почти беззвучно прошептал Джеймс, сбрасывая на снег сюртук и жилет. Он распахнул рубашку. Ундина сделала шаг вперед, ледяной ладонью провела по его груди, и от одного этого прикосновения Джеймс почувствовал себя одурманенным вожделением.
– Только кровь. Ты обещала, – прошептал он.
– Только кровь, – с сожалением подтвердила ундина.
Она взмахнула гребнем и сделала надрез на груди слева, над сердцем. Прижалась, присосалась, жадно сделала два глотка – и отступила. Рана затянулась мгновенно, но теперь Джеймс едва держался на ногах.
Количество крови не имело значения, важна только заключенная в ней сила. Непослушными от слабости руками он одевался, глядя, как ундина достает из-под камня прозрачную, то ли из хрусталя, то ли изо льда выточенную чашу, наполняет водой, подходит к Чарльзу, становится возле него на колени, приподнимает мальчика и разлепляет его запекшиеся губы краем чаши.
– Пей.
Казалось, единственный глоток омыл мальчика изнутри и снаружи, смыл и унес болезнь. Ундина ласково улыбнулась, но Джеймс насторожился: создания вроде нее любят детей. Играют с ними, пока те не захлебнутся, иногда могут похитить и оставить у себя. Все зависит от переменчивого настроения фейри, и не угадаешь, что именно эта ундина хочет именно от этого ребенка?
– Чарльз, я здесь, – окликнул Джеймс племянника, который осовело моргал, почти ослепленный сиянием снега.
– Где мы, сэр? Когда успела наступить зима? Я… я болел, я помню.
Взгляд его прищуренных глаз заскользил по сторонам, но споткнулся о нагую ундину. Лорд Линден восхищенно прицокнул языком.
– Так вот что бывает от опийной настойки! Ребята говорили, что нужна правильная доза, а я все не верил…
– Нет, просто ты в бреду, – отрезал Джеймс. Не хватало еще, чтобы после этого небольшого приключения наследник рода пристрастился к лаудануму, точно поэт Кольридж, которому после неумеренного употребления наркотика являлись абиссинские девы с гуслями. А Чарльз пусть губит здоровье мадерой, как его отец.
– Спи, Чарльз Линден! – Он нетерпеливо махнул рукой у лица мальчишки, и тот зажмурился, словно в ожидании удара, но глаза уже не открывал.
Смех ундины зажурчал, как ручеек о гальку.
– Хорошенький мальчик. Сильный. Храбрый. Отчаянный, – нежно пропела она. – В мире смертных будет несчастен, у нас мог бы стать настоящим воином. Если бы ты остался… Вместе с ним…
– Мы уходим.
Джеймс подхватил спящего племянника, казавшегося теперь невероятно тяжелым.
Благодарить ундину он не стал. Нельзя благодарить фейри. Этим ты делаешь себя их должником, а у них уже состоялась сделка. Честная сделка…
2
Джеймс открыл глаза.
Не было ни заснеженной долины, ни побеленных стен итонского лазарета, только пыльный бархатный полог, под которым кружила одинокая моль.
Всего лишь сон, навеянный, видимо, той неудачей, которую он потерпел в Медменхеме. В груди заворочалось глухое раздражение. Первая серьезная схватка за семь лет, и первое же поражение. Дэшвуд был прав. Он вышел на поле брани с руками, cвязанными за спиной, и веревкой послужило не что иное, как его белый шарф. Ему не хватило сил, и неоткуда было их почерпнуть, кроме того единственного источника, к которому он дал себе зарок больше не приближаться. С того самого момента, как уложил Чарльза на больничную койку и услышал его ровное дыхание.
Только во сне желания осмеливались напомнить о себе. Но даже этот сон был предпочтительнее видения, что посещало его с той самой ночи, когда они с Агнесс вникли в тонкости семейной жизни лорда Мельбурна.
…Взмах бритвы, и белокурые локоны падают на землю, один за другим. Они разлетелись бы на невесомые волоски, но там, где пришлась бритва, концы их слиплись от крови. Лавиния оборачивается к нему, смотрит с невыразимой мукой. На груди ее распускается пунцовая роза. Откуда она взялась, если поздней осенью роз не сыскать?..
Он закрыл глаза и снова резко открыл их, чтобы видение поскорее улетучилось из-под век. Потянулся, чувствуя, как возвращаются к жизни затекшие конечности. Он лежал в своей кровати, хотя и не помнил, как туда попал. К телу липли рубашка и брюки, пропитанные потом, а вот сюртука не было, как и шарфа, из чего напрашивался вывод, что в постель его укладывали племянники, которым не хватило решимости раздеть его донага. Лавиния была менее щепетильной. Окажись он в ее руках, проснулся бы в ночной сорочке.
Выпростав руку из-под одеяла, он приподнялся на локте – и увидел рыжеватые волосы, рассыпавшиеся по его подушке. Агнесс забралась с ногами в кресло, вплотную придвинутое к кровати, но от усталости уронила голову на подушку, да так и задремала. Лицо ее было наполовину скрыто спутанными волосами, виднелся только лепесток лба и полуоткрытый рот, который так невыносимо хотелось поцеловать. Джеймс долго смотрел на нее, не решаясь разбудить. Никогда раньше она не казалась ему настолько трогательно-беззащитной, но вместе с тем прекрасной.
От нее пахло теплым сладким молоком, как от спящего ребенка, но ребенком она уже не была. На Рождество ей сравняется восемнадцать. Из тощей девчонки она успела превратиться в красавицу: шершавый северный ветер, пропитанный солью и вересковой пыльцой, не огрубил ее кожу, но мазнул румянцем по щекам. Лондонская сырость распушила волосы, придав им пышность. Где бы ни оказывалась Агнесс, природа благоволила к ней и складывала к ее ногам свои дары.
Едва касаясь, он провел пальцем по ее щеке и улыбнулся, когда Агнесс смешно сморщила нос.
Чего еще он может желать? Пробуждаясь, видеть рядом ее сонное личико, поцелуем разгонять ее дрему – это ли не счастье? Нужно только захотеть. Сколько раз по вечерам, когда сам он усаживался за составление проповедей, его воспитанница вполголоса обсуждала со служанками приданое, все эти простыни, одеяла и платки, которые устилают дорогу к семейному счастью? Стоит ему коснуться коленом пола, как Агнесс выкрикнет «Да!» еще до того, как он откроет рот. Который месяц она ждет предложения. Она уверена, что он оставил ее для себя, и все вокруг придерживаются того же мнения. Прихожане навострили уши, ожидая, когда же для их нелюдимого пастора зазвонят свадебные колокола. Припасен и рис, и старые башмаки, чтобы швырять в новобрачных, когда те рука об руку пойдут в церковь. Вопрос лишь в том, кого позовут шафером и подружкой невесты, потому что у пастора вообще нет друзей, а у его невесты их слишком много.
Всего одно его слово.
Так за чем же дело стало?
Раз он напялил на себя белый шарф, что мешает ему спеленать ее белым платьем? Белый цвет приличествует моменту. Не тот белый, хрупкий и смертоносный одновременно, что кружится в метели, и не тот, что ложится зимой на поля, чтобы напитать землю по весне и заструиться по листьям травы. Иной цвет, тусклый, затхлый. Цвет окрашенных гробов, ложной святости и обглоданных дочиста костей.
И он сам сделал этот выбор.
– Агнесс, – позвал Джеймс чуть слышно, боясь испугать ее резким звуком.
Она сонно причмокнула губами, а рука выскользнула из-под подушки и смахнула волосы с лица. Агнесс протерла кулачком глаза, разгоняя сон, но проморгалась не сразу. Веки опухли и покраснели, ресницы слиплись – должно быть, долго плакала перед тем, как ее сморил сон.
– Мистер Линден! – спросонья Агнесс говорила с хрипотцой. – Вы очнулись.
Зевнув, она потянулась, и просторные рукава батистовой сорочки упали до самых плеч, обнажая ее руки. На сливочно-белой коже золотились волоски, виднелась россыпь бледных осенних веснушек. Джеймс поймал себя на мысли, что никогда раньше не видел ее плечи. Как, впрочем, и колени.