Он привык думать, что она любит лишь ауру волшебства вокруг него. Заодно и узнает, так это или нет. А если так… что ж, еще одна утрата. Какая разница, если дни его все равно сочтены? Но если ему и суждено погибнуть, он утащит за собой Дэшвуда и всю его свору, пусть это и будет последним, что он сделает в этой жизни. Вот о чем сейчас следует думать.
Он шагнул в коридор, так и не взглянув на нее еще раз. Все равно он не запомнит ее такой – заплаканной, с всклокоченными волосами и глазами-щелками. Его память сохранит иной образ: ее сияющее торжеством лицо, после того как она задала ему невыполнимое задание и выиграла игру. Самая прекрасная девушка, которую он когда-либо встречал. Самая упрямая.
Глядя себе под ноги, он чуть не столкнулся с Чарльзом. Следовало догадаться, что мальчишка прибежит на плач, но о том, что племянник может подслушивать под дверями, он даже не подумал. Видно, мало Чарльза муштровали в Итоне, раз так и не вылепили из него джентльмена.
– Чарльз, послушай, мне нужно кое-что сказать тебе, – начал мистер Линден, но Чарльз вскинул голову, пытаясь посмотреть на дядюшку сверху вниз.
– Опять ваши нравоучения? Оставьте их при себе, сэр, а еще лучше пустите по ветру. Вы заставили мою кузину плакать, теперь уходите к леди, которая… с которой… вам не место рядом с ней! – выкрикнул Чарльз, сжимая кулаки.
Куда подевался тот мальчуган, которому он снял с верхней полки историю якобитских восстаний, и подросток-крепыш, чье полыхающее лихорадкой тело он положил остудиться на снег? Как Джеймс не всматривался в племянника, он так и не мог разглядеть их обоих.
Перед ним стоял мужчина и смотрел на него, как на соперника. Так вот в чем дело. Открылся ли Чарльз Лавинии, а если так, что она ему на это сказала? Судя по тому, какое отчаяние проступало на его лице, ничего утешительного. В другое время он пригласил бы племянника в курительную комнату и вызвал на разговор, но сейчас он не в том состоянии, чтобы приглаживать чьи-то взлохмаченные чувства. Со своими бы разобраться.
– Я должен взять с тебя обещание, Чарльз, – твердо сказал Джеймс. – Поклянись, что не будешь лезть в это расследование и удержишь от него Агнесс. Мы с Лавинией справимся сами.
Он обязан довести задуманное до конца. Пока Дэшвуд бродит по земле, никому не будет покоя.
– Поклянись мне, как некогда я поклялся твоему деду. Моей выдержки хватило на семь лет, от тебя я прошу от силы неделю. Ну же!
– Давать клятвы выродку – не много ль будет чести? – выплюнул юнец. – Или нечисть и впрямь настолько беспардонна, как говорится о ней в легендах? – продолжил он, глядя исподлобья. – Вы можете отнять у людей все – их женщин, их земли, их покой – и расхохотаться в ответ на упреки. Вы ведь именно такой, дядя Джеймс?
– Ты вправе ненавидеть меня, сколь душе угодно.
– Ненавидеть вас? – Чарльз расхохотался. – О, что вы, сэр! Отнюдь! Я вам скорее завидую. И желаю вам подражать.
– Знал бы ты, сколько сил я потратил на то, чтобы ты рос, не подражая мне. Я должен был тебя уберечь. Твой отец хотел, чтобы я позаботился о тебе.
Чарльз отшатнулся, как от удара, и смерил дядю долгим взглядом. Затем процедил:
– Он попросил вас об этом перед тем, как вы его убили?
5
Грейс обеспокоенно шуршала юбками, недоумевая, почему госпожа вызвала ее в неурочный час, оторвав от плоения оборок ночного чепца, к которому камеристка, похоже, испытывала больше почтения, чем к той, для чьей головы он предназначался. Пока служанка терзалась неведением, леди Мелфорд неторопливо допила чай, промокнув уголки рта кружевной салфеткой, и взяла с подноса конверт. На нем темнела бляшка сургуча.
– Вот рекомендательное письмо к мисс Анджеле Бердетт-Коутс, – сказала миледи, поманив камеристку. – Мы повстречались с ней в комитете по спасению падших, хотя никак не вспомню, каким ветром меня туда занесло. Кажется, я собиралась на концерт Джулии Гризи и перепутала номер дома.
Грейс тяжело хлопнула редкими белесыми ресницами.
– Слово за слово, мисс Бердетт-Коутс обмолвилась, что ищет камеристку. Дело было в прошлом месяце, но, кажется, она так никого и не нашла. Вы с ней отлично поладите. Мисс Бердетт-Коутс не только богатейшая, но и самая добродетельная дама Англии.
– Так я уволена? – изумилась служанка. – Но чем же я не угодила миледи?
– Вы идеальная камеристка, Грейс. Но лучше бы вам переменить место, пока моя рекомендация хоть что-нибудь да значит.
«Пока я остаюсь леди, – могла бы продолжить Лавиния. – Пока общество не заклеймило меня позором ввиду грядущей моей выходки, когда я отправлюсь в дом холостяка да так там и останусь, и сам архиепископ Кентерберийский не сгонит меня с места. Пока до меня не добрались мертвые, но крайне настойчивые чернокнижники. Пока я еще жива».
Все складывалось скверно, но даже самое мрачное воображение едва ли может тягаться с Провидением, по чьей воле на нашем пути непролазными зарослями встают тернии и волчцы. Наверняка может быть и хуже. Охота не удалась, Джеймс по-прежнему болен, и непонятно, когда и как он сможет излечиться. К нему бы священника привести – настоящего, многомудрого, умеющего исцелять дьявольские хвори. Но где такого найдешь? Разве что в самых глухих деревушках и остались настоящие священнослужители, может, в шотландском высокогорье или на изумрудных просторах Ирландии, в крошечных домишках, где топят торфом? Да и поможет ли священник фейри-полукровке?
Беспокоило Лавинию и то обстоятельство, что под одной крышей с Джеймсом проживает тот, чье тело Дэшвуд использовал в качестве временного пристанища. Чарльз Линден, жертва призрака, оставшаяся в живых. А ведь с тем клерком, который и заварил всю кашу, Дэшвуд обошелся куда как жестоко, и сомнительно, чтобы его растрогала молодость Чарльза. Почему он не добил мальчика? Настолько ослабел? Или же она вселила в Дэшвуда должный трепет своим, пусть и скромным, запасом святой воды и серебра? Хорошо бы.
Возвращаясь в Лондон, она заставила Чарльза всю дорогу твердить псалмы, дабы благодатные слова отогнали злых духов, если те увяжутся за экипажем, и дабы заполнить неловкое молчание и занять язык мальчишки чем-то иным, кроме любовных признаний. Наконец, даже извозчик, устав от его бубнежа, поинтересовался, не готовится ли молодой человек к конфирмации. Чарльз злобно зыркнул на кэбби, но волю леди Мелфорд исполнил. Так что в столицу они добрались благополучно. Но ведь призрак может настигнуть его и здесь.
Разумеется, если Дэшвуд пройдет сквозь стену резиденции Линденов, Агнесс увидит его и поднимет переполох, но в борьбе с привидениями от ее талантов не много проку. Что она может сделать? Зашуршать на него цветной бумагой для аппликации? Плеснуть акварелью? Управляться с призраками словами – это же надо выдумать такую нелепицу! Как будто Дэшвуд станет вслушиваться в ее комариный писк.
Если Джеймс не даст ему острастку, Дэшвуд может творить все, что пожелает, а Джеймс до сих пор в забытьи – это она знала точно. Иначе бы он давным-давно был у нее. Разве не так поступают друзья? Приходят в гости, чтобы оставить визитную карточку, похрустеть печеньем за чашечкой чая и поболтать о том о сем? А они с Джеймсом лучшие друзья. Если он до сих пор не заглянул к ней, значит, и на ноги еще не встал.
Поэтому обороняться от Клуба Адского Пламени ей придется в одиночку.
Лавиния заехала в парфюмерную лавку, где обзавелась изящным дорожным набором: дюжина хрустальных флакончиков в инкрустированной шкатулке. Дюжина пустых хрустальных флакончиков, которые следовало заполнить разными туалетными водами и одеколонами. Но она налила в них святую воду, запас которой пополнила, посетив подряд несколько церквей и опорожнив тамошние купели.
Хоть какие-то действия, чтобы не сойти с ума в ожидании.
Если бы леди Мелфорд находилась сейчас не в Лондоне, она пошла бы в сад пострелять. Это занятие успокаивало и дисциплинировало чувства. Но в Лондоне не постреляешь – в лучшем случае с забора свалится кошка, в худшем – один из «уличных арапчат», пробравшийся в сад на запах ростбифа из кухни.
Поговорить бы с кем-нибудь, кто мог бы подсказать ей, что делать с Чарльзом и в каких выражениях рассказать Джеймсу о произошедшем. Но у Лавинии не было ни одного достаточно умного знакомого, кому она могла бы довериться. Собственно говоря, у нее вообще не оставалось никого, кому она могла бы довериться. Абсолютно одинока. За последние годы она была своим единственным собеседником и советчиком, но в данной ситуации леди Мелфорд не могла получить помощь от Лавинии.
– Миледи?
На пороге гостиной появилась запыхавшаяся Грейс. С лестницы доносился топот Бартоломью, который таскал вниз бессчетные сундуки, рундуки и укладки камеристки, собравшей за столько лет службы внушительный гардероб из поношенных платьев госпожи. На плечи Грейс набросила сразу несколько шалей, слишком дорогих, чтобы доверить их мужичью, под мышкой держала розовую шляпную коробку.
– К вам тот мужчина, – сказала отставная камеристка. – Джеймс Линден.
Слова прозвучали, как плевок. О, сколько лет тихоня Грейс ждала этого момента! Ей уже не требовалось кривить душой, называя его «джентльменом», ведь в ее системе ценностей уважения он заслуживал ровно столько же, сколько пьяный шарманщик или нищий итальянец, под чью свирель пляшут белые мыши. Доносились ли до нее слухи о богатом прошлом ректора Линден-эбби? Безусловно, доносились. Своим же внезапным появлением в доме миледи он подтвердил все домыслы камеристки. Когда вечером после вылазки Лавинии в Медменхем она расчесывала всклокоченные локоны госпожи, можно вообразить, какие мысли лезли в ее прилизанную головенку. То-то она без возражений ухватилась за рекомендацию.
Если правильно подобрать тон, слово «мужчина» зазвучит почти так же оскорбительно, как «женщина».
«Гулящая» – читался вердикт в маленьких водянистых глазках.
– Можете идти, Грейс, – спокойно улыбнулась миледи. – Пока репутация цела.
Дважды повторять ей не пришлось. Сделав неглубокий книксен, камеристка ретировалась, оставив после себя мучнистый запах крахмала, резкий – анисовых капель и приторный – застоявшейся, давно перебродившей добродетели.
Лавиния же ликовала. Он – «тот мужчина», она – «эта женщина», так что они практически созданы друг для друга. И он все-таки вернулся к ней. Живым.
Но на всякий случай она выхватила из шкатулки флакон со святой водой и спрятала в карман. Джеймс провел время рядом с племянником, вокруг которого еще мог виться злой дух, точно пьянчуга вокруг кабака, из которого его выгнали, не дав опрокинуть пинту. А Джеймс все это время был слаб, болен, без чувств – кто знает, что могло произойти?
Нет, колоть Джеймса булавкой она не будет, даже если бы в нем поселился целый легион демонов. Уже слыша его шаги, Лавиния откупорила еще один флакон, смочила святой водой платок и сжала в кулаке. Если Джеймс одержим, это выявит его сущность. По крайней мере, ей не придется гадать, с кем она говорит: со своим любимым или с насмешником, искушавшим ее дарами Второй дороги. Все сразу станет ясно. В тот миг, когда он коснется пальцами ее пальцев…
Джеймс Линден выглядел таким измученным, словно стал жертвой не призрака, а румынского вампира. Кожа побелела и истончилась, морщины у рта и между бровей прорезались глубже, волосы потускнели, во взгляде усталых глаз – безнадежность.
– Лавиния, – произнес он, по обыкновению склоняясь к ее руке.
Коснувшись ее влажных пальцев, он не вздрогнул, и губы его не задымились от поцелуя.
– Джеймс, присядь, пожалуйста. – Лавиния без лишних церемоний взяла его за рукав и потянула за собой на диван.
– Настолько заметно?
– Да. Мне бы следовало солгать из вежливости, но не стану. Краше в гроб кладут, как говорят в народе.
– Хорошо, что мы начали с главного и мне не придется издалека подбираться к тому, что ты должна узнать….
«О главном ты, наверное, даже не подозреваешь, и я не знаю, как заговорить об этом», – подумала Лавиния, стараясь сохранить ровное и любезное выражение: чтобы Джеймс не понял, как остро она ему сострадает, как она его жалеет. Мужчины ненавидят, когда женщины замечают их слабость.
– Лавиния, то, что я тебе скажу, возможно, изменит твое отношение ко мне раз и навсегда, – продолжал Джеймс. – Дэшвуд не просто лишил меня силы – он лишил меня моей магии. Я больше не «рыцарь-эльф», и не потому, что сам так решил и пытаюсь бороться со своей сущностью. Просто эту часть меня выжгли адским пламенем. Теперь я – как все. Я больше не смогу хлопнуть в ладоши и перенестись из Линден-эбби в Лондон. Или взбираться по отвесной стене, преследуя призрака. Я никогда не смогу показать тебе Третью дорогу и даже не уверен, что сам могу ее видеть. Ты, конечно, потрясена и огорчена, и тебе потребуется время, чтобы ты обдумала все и решила, примешь ли ты меня такого. Без возможности уйти на Третью дорогу.
Потрясена? Огорчена? Каждое его слово падало на нее, как каменная плита, и под конец ей казалось, что она замурована в рухнувшем на нее склепе… Но слабый луч света все же пробивался между камнями. «Примешь ли ты меня?» Джеймс сказал ей эти слова?
«Приму – как кто? Как друг? Как…»
Времени на размышления не оставалось, ведь иначе он встанет и уйдет, подумав, что она все еще та девчонка, очарованная рыцарем-эльфом… А ведь многое, многое изменилось за столько-то лет. Она простила ему все, когда он вернулся к своему истинному предназначению – охоте на нечисть, и готова принять его – любым. Притвориться другом. Притвориться сестрой. Кем угодно. Потому что любовь не иссякает, любовь долго терпит и милосердствует… Какой из апостолов это сказал? Неважно. Неважно даже, что он имел в виду любовь божественную, а вовсе не то чувство, от которого просыпаешься среди ночи с часто бьющимся сердцем, в гнезде из скомканных простыней.
А ведь Джеймс предал ее, напомнила обида, и не единожды! Предал, когда отринул свой волшебный дар и их общее будущее. Когда не пришел за ней в день свадьбы. Когда променял ее на глупую девчонку Агнесс. Ах, да, еще он предал ее, когда назвал своим другом.
И вот он сидит перед ней, глядя в пол, опустив на колени стиснутые кулаки, и выглядит тенью прежнего себя. Рыцарь Тристан, раненный отравленным копьем, а она подле него – Изольда, но не первая, а вторая, та самая белорукая жена, что будет отирать смертный пот с его чела. И если он спросит ее, какие она видит паруса, что ему ответить? Черные – к беде, белые – к исцелению, вот только нигде на горизонте не маячат белые паруса, сколько не всматривайся, их нет. С тех пор как Дэшвуд вошел в тело Чарльза и явил ей Вторую дорогу, мир кажется еще гаже, чем был прежде. Повсюду ей видится или копоть от заводских труб, или мишурный блеск. А белых парусов как не было, так и не будет. Никто не приплывет на подмогу. Так чем же его утешить?
Только тем, что она признает правоту апостола: любовь все прощает, всему верит, всегда надеется и все переносит. Теперь-то она поняла: любовь не кончается, как бы тебе этого не хотелось. Она просто есть. А Джеймс Линден – лучший из людей. И она сделает все, чтобы исцелить его, или хотя бы помочь ему найти себя в этом новом для него мире – в мире без магии.
– Я приму тебя, Джеймс. Конечно, приму. Я буду охотиться с тобой, когда ты снова сможешь охотиться. Я буду помогать тебе во всем, в чем смогу помочь. Ведь я… Я твой друг. Ты же знаешь.
Она невесело усмехнулась и положила ладонь на его стиснутый кулак.
– Я знаю, Лавиния. Я прошу тебя стать моей женой. Тебе не придется быть женой пастора, потому что с этой стези я сошел раз и навсегда. Ты будешь женой охотника на нечисть, лишенного магической силы. Я не остановлюсь. Теперь – особенно. Весь свой опыт и все свои знания я употреблю на то, чтобы преследовать порождения тьмы. Я прошу твоей руки второй раз… Что ты ответишь мне сейчас, Лавиния?
«Нет, я не расскажу тебе про черные паруса, – успела подумать она. – Я вообще ничего не расскажу тебе, Джейми Линден».
– Я согласна, – сказала Лавиния.
Глава одиннадцатая
1
«А если бы я ответила “да”?»
Второй день Агнесс задавала себе этот вопрос и не смела на него ответить.
Сквозь пелену слез обстановка гостиной казалась зыбкой. Белесое пятно там, где внушительно белел мраморный камин, перед ним темные подтеки чугунной решетки и клочки красноватой дымки – мебель. Слезы текли и текли: поначалу казались обжигающе горячими, въедались в кожу, оставляя в порах кристаллики соли, но затем лицо как будто потеряло чувствительность. Агнесс провела кончиками пальцев по мокрым скулам, дивясь тому, что не ощущает уже ничего, словно умылась в водах Леты. Происходящее было похоже на страшный сон. Джеймс покинул ее. Возможно, им никогда уже не увидеться.
А все она виновата! Что ей мешало, взмахнув ресницами, прошептать то, что он хотел услышать? У нее так складно получается лгать. Она обвела вокруг пальца самого барона Мелфорда, захлопнув его дух в бутылке, словно мерзкого жадного слепня. Да и мистер Хант попался на ее уловку и впустил ее в свой дом, а вместе с ней и Ронана… Ложь и яд – орудие слабых, но по разрушительности с ними сравнится не всякий клинок, всаженный в грудь в честном поединке. И она, Агнесс Тревельян, мастерски овладела ложью.
А все потому, что с учителями повезло. Спасибо, преподобный Линден, целую ваши руки, леди Мелфорд.
Пока что кривить душой ей приходилось ради кого-то другого, так почему бы хоть раз не обратить это орудие себе во благо? И во благо Джеймса? Она могла бы составить его счастье…
…хотя и не любит его. Ведь не любит? Вот Ронана любила. Сколько раз она представляла, как его руки, пусть и спрятанные под грубой кожей перчаток, гладят ее по спине, а его обветренные губы скользят по ее щекам. Возможно, так начинается прелюбодейство, что бы оно ни означало, но это точно была любовь. Ее первая – и последняя. Она отлюбила свое и получила нитку жемчуга в награду за труды.