— Calmez-vouz. Не надо волноваться, мы все устроим самым лучшим образом! Что касается рекомендаций, пожалуйста, можете навести справки, но мне кажется, что браки моих воспитанниц с графами, министрами, банкирами и другими солидными женихами говорят сами за себя... — начала, заступая на службу, воспитательница мадам Дидье.
— Je sius desole. Я вынуждена просить о прибавке жалованья, условия, в которых я работаю, просто дикие. В противном случае прошу принять мой отказ... — плачущим голосом начинала мадам Дидье всякий раз, когда отец девушки приезжал из Бора, подчеркивая при этом, что в здешних невыносимых балканских условиях любая компенсация недостаточна.
— Retenez bien! Мадемуазель, вы здесь находитесь лишь по стечению обстоятельств, вы принадлежите другому миру, другому духу, другой культуре, и я вас туда верну... — начала мадам Дидье изложение подопечной своих уроков, нисколько не разделяя интереса добродушного господина Увиля и некоторых других своих заблудших земляков к обычаям и особенностям местных жителей и появляясь в обществе лишь в тех случаях, когда в город с концертом или лекцией приезжал какой-нибудь французский артист или профессор.
— C'est inoui! Я с этим народом общего языка найти не могу. В конце концов мне пришлось пальцем показать на тот моток мулине, который был мне нужен... — вернувшись с покупками начинала мадам Дидье, не соглашавшаяся выучить ни единого сербского слова и мучавшаяся всякий раз, когда ей надо было купить обычные дамские мелочи или объяснить безграмотной Зузане, служанке, нанятой для ведения домашнего хозяйства, как и что следует подавать на стол к завтраку, из чего приготовить настоящий потаж, сколько ложек сахара требуется для лимонада и т. п., и вынужденная в результате просить Натали хоть как-то перевести ее распоряжения.
— Donc! Вы должны уметь вышивать. Подарите господину Шампену платочек с его монограммой. Это будет напоминать ему о ваших руках всякий раз, когда он за него возьмется. Вы должны уметь исполнить для господина вице-президента самые модные песни. Когда он услышит их в Париже, он вспомнит о вашей шее и губах. Вы должны уметь улыбаться, двигаться с чувством достоинства, танцевать хотя бы вальс, должны уметь молчать, должны уметь разговаривать с ним о том, что его интересует. Удалось ли вам запомнить, что в прошлом году было выплавлено семь тысяч сто тридцать две тонны меди, с содержанием в каждой тонне не менее чем сорок одна целая и пятьдесят две сотых грамма золота и сто шестнадцать целых и тридцать восемь сотых грамма серебра... — начинала мадам Дидье свои уроки.
— Moins de bruit, s'il vous plait... Чует мое сердце, подсказывает мне, что в следующем октябре он сделает вам предложение, и моя работа на этом закончится. Что станет со мной? Я смогу сложить вещи и отправиться в Лиль, там меня ждет одна невеста на выданье, они уже три раза заклинали меня приехать и уладить дело! — заканчивала мадам Дидье каждый свой день на чужбине, перебирая успокаивавшие ее накопления и волнующие впечатления, надевая на голову вязаный ночной чепец, законопачивая уши фитилями из санитарной ваты, натягивая на глаза бархатную повязку для защиты от лунного света и готовясь до рассвета смотреть сны о своем возвращении во Францию.
Огражденная от мира многочисленными запретами суровой воспитательницы, утомленная фундаментальными приготовлениями к замужеству и детальным изучением содержания таблиц с процентами чистоты меди, которые следовало заучивать наизусть, Натали Увиль проводила большую часть свободного времени во дворе арендованного отцом дома на Сеняке, делая рисунки углем, пастельными мелками или карандашом, в зависимости от настроения. Это был ее особый способ выразить свое мнение об окружающем мире. Листы со своими рисунками барышня раскладывала в зависимости от тематики и техники исполнения по трем большим папкам с матерчатыми завязками из обклеенного бумагой картона, которые она хранила у себя под кроватью. Первая очень быстро разбухла от портретов мадам Дидье, нарисованных главным образом тайком и всегда углем, резкими линиями, становившимися особенно жесткими при изображении ее лица. Вторая папка подкармливалась живописными пейзажами en pastel, выполненными «по памяти» после редких посещений парка Кошутяк или непродолжительных прогулок по Белграду, здесь встречался и раскаленный колорит, и более мягкие оттенки. В третьей собрались натюрморты из жизни девушки и зарисовки интерьеров с глубокими тенями растушеванного графита. Кроме этого ограниченного числа мотивов в распоряжении мадемуазель Увиль оставались только книги, и она под присмотром мадам Дидье раз в неделю посещала Французско-сербскую библиотеку на улице Князя Михаила, мало-помалу совершенствуя знание родного языка.
Все чаще и чаще Натали Увиль листала страницы книги, имея под рукой все необходимое для рисования, и все реже и реже она разделяла эти две дисциплины. Сначала, делая лишь быстрые наброски, иллюстрации к любимым местам из своих книг, а потом отдаваясь во власть собственных фантазий и пытаясь передать на бумаге всю полноту того, что ее воспитательница, морщась, именовала чистым вымыслом, девушка начала и четвертую папку. Именно поэтому в том 1927 году, когда она случайно углубилась в тот же утренний час в ту же книгу, что и Анастас Браница, на одном ее рисунке появился бледный молодой человек с пушистыми усиками и бородкой, со шрамом поперек левой брови, пахнущий пчелиными сотами и табаком, одетый слишком серьезно, при том, что, как удалось ей заметить благодаря порыву ветра, подкладка его пиджака была необычно яркой и шелковисто-гладкой. И появился он не только на одном этом рисунке. Закрыв около полудня книгу об эллинской архитектуре и заложив ее на память цветной ниткой, ввиду того что вот-вот должен был начаться урок вышивания с мадам Дидье, Натали на каждом из своих рисунков обнаружила того, кто только что представился ей как Анастас Браница. Здесь — он сидит и что-то рассказывает ей. А здесь — внимательно слушает. Тут — срывает для нее веточку мирта. Там — протягивает ей руку, чтобы помочь перешагнуть через ручей. И наконец — договаривается с ней о встрече завтра, на той же странице того же раздела книги. На каждом, действительно на каждом рисунке было или его бледное лицо, или угловатая фигура, и у Натали Увиль от такой близости вспыхнули щеки.
— Ah, non, pas comme sa! А руки?! Надеюсь, вы не собираетесь вышивать с такими руками?! — ужаснулась воспитательница, увидев, что ее подопечная готова взять белую ткань перепачканными в пастели руками.
— Mon Dieu! Детка, что с вами, вы все время ошибаетесь! Кладите стежки по порядку! — призывала мадам Дидье, никогда не пропускавшая ни одного стежка. Девушка была как никогда раньше рассеянной и то и дело бросала взгляд через окна дома на Сеняке.
— Ca siffit! Придется мне закрыть окна, нынешняя весна отвлекает вас. Еще не хватало, чтобы вы укололись, а мне потом объясняться с вашим отцом, — вскочила со своего места рассерженная воспитательница и захлопнула одно за другим все окна.
Надо сказать, что эти слова еще долго раздавались в доме на Сеняке, потому что служанка, неграмотная Зуска из белградского пригорода, по-французски не понимала и, не решаясь устранить ни одного незнакомого ей звука, предпочитала не трогать их и дать им самим спокойно исчезнуть, улетучиться.
А на Великом Врачаре другая служанка, Златана, приготовив обед, ждала до тех пор, пока не потеряла терпение. Отогнув ладонью здоровое ухо и заткнув мизинцем другое, чтобы не слышать тишины, она постучала в дверь кабинета и, услышав, как Анастас откликнулся, вошла в комнату, где увидела что он с блаженной улыбкой смотрит в ту же самую книгу и жадно прикуривает сигарету от сигареты.
— Да вы тут задохнетесь, откройте окна и ступайте хоть что-нибудь поесть! — укоризненно обратилась она к нему и распахнула рамы, впустив в дом позднюю весну 1927 года.
34
Книга об эллинской архитектуре месяцами оставалась местом свиданий девушки и молодого человека. Каждый раз Натали Увиль и Анастас Браница встречались на новой странице, но всегда старались держаться как можно дальше от остальных читателей, забираясь в те области, которые автор исследования объединил под общим названием «аркадийские». Знакомство с доселе неведомыми деталями вызывало волнение, но оно не шло ни в какое сравнение с тем волнением, которое рождалось по мере того, как они открывали друг друга. Без всякого стеснения, свойственного миру внешних проявлений, их знакомство быстро приняло мягкие очертания дружбы, которая вскоре разлетелась в пыль под действием чувства любви. Вот интересно, действительно ли у любви есть определимая форма, спрашивала себя Натали Увиль, глядя на затуманившиеся пастели, сделанные ею после встреч с Анастасом. Или же их чувство можно описать только этими округлыми мелками, в которые добавлены гуммиарабик, воск или парафин, этой многоцветной липкой пыльцой, втертой в бумагу, потому что оно, это чувство, подобно бесчисленным частицам, проникает в каждую пору и углубление на поверхности шершавой бумаги, в каждую неровность этого шершавого мира, делая его гладким, более приемлемым, более переносимым. Да, у любви нет ни одного тотчас же узнаваемого, резко выраженного облика, она похожа на пар от радуги, неуловимый, но присутствующий повсюду, на сфумато ее рисунков.
— Ah, non, pas comme sa! А руки?! Надеюсь, вы не собираетесь вышивать с такими руками?! — ужаснулась воспитательница, увидев, что ее подопечная готова взять белую ткань перепачканными в пастели руками.
— Mon Dieu! Детка, что с вами, вы все время ошибаетесь! Кладите стежки по порядку! — призывала мадам Дидье, никогда не пропускавшая ни одного стежка. Девушка была как никогда раньше рассеянной и то и дело бросала взгляд через окна дома на Сеняке.
— Ca siffit! Придется мне закрыть окна, нынешняя весна отвлекает вас. Еще не хватало, чтобы вы укололись, а мне потом объясняться с вашим отцом, — вскочила со своего места рассерженная воспитательница и захлопнула одно за другим все окна.
Надо сказать, что эти слова еще долго раздавались в доме на Сеняке, потому что служанка, неграмотная Зуска из белградского пригорода, по-французски не понимала и, не решаясь устранить ни одного незнакомого ей звука, предпочитала не трогать их и дать им самим спокойно исчезнуть, улетучиться.
А на Великом Врачаре другая служанка, Златана, приготовив обед, ждала до тех пор, пока не потеряла терпение. Отогнув ладонью здоровое ухо и заткнув мизинцем другое, чтобы не слышать тишины, она постучала в дверь кабинета и, услышав, как Анастас откликнулся, вошла в комнату, где увидела что он с блаженной улыбкой смотрит в ту же самую книгу и жадно прикуривает сигарету от сигареты.
— Да вы тут задохнетесь, откройте окна и ступайте хоть что-нибудь поесть! — укоризненно обратилась она к нему и распахнула рамы, впустив в дом позднюю весну 1927 года.
34
Книга об эллинской архитектуре месяцами оставалась местом свиданий девушки и молодого человека. Каждый раз Натали Увиль и Анастас Браница встречались на новой странице, но всегда старались держаться как можно дальше от остальных читателей, забираясь в те области, которые автор исследования объединил под общим названием «аркадийские». Знакомство с доселе неведомыми деталями вызывало волнение, но оно не шло ни в какое сравнение с тем волнением, которое рождалось по мере того, как они открывали друг друга. Без всякого стеснения, свойственного миру внешних проявлений, их знакомство быстро приняло мягкие очертания дружбы, которая вскоре разлетелась в пыль под действием чувства любви. Вот интересно, действительно ли у любви есть определимая форма, спрашивала себя Натали Увиль, глядя на затуманившиеся пастели, сделанные ею после встреч с Анастасом. Или же их чувство можно описать только этими округлыми мелками, в которые добавлены гуммиарабик, воск или парафин, этой многоцветной липкой пыльцой, втертой в бумагу, потому что оно, это чувство, подобно бесчисленным частицам, проникает в каждую пору и углубление на поверхности шершавой бумаги, в каждую неровность этого шершавого мира, делая его гладким, более приемлемым, более переносимым. Да, у любви нет ни одного тотчас же узнаваемого, резко выраженного облика, она похожа на пар от радуги, неуловимый, но присутствующий повсюду, на сфумато ее рисунков.
— C'est trop. Этой весной воздух слишком насыщен, — подтвердила наличие любви в доме на Сеняке и мадам Дидье. Она не догадывалась, откуда проникает эта легкая липкая мгла, эта влага, но не упустила возможности при следующем приезде из Бора в Белград инженера Сезара Увиля потребовать новой прибавки за неблагоприятные изменения климата.
— Cher Monsieur... Это совершенно новый момент, я просто задыхаюсь в этой стране, в то время как наш первоначальный договор предусматривал умеренные климатические условия, — жаловалась она своему работодателю, пока не добилась желаемого.
— Этой весной кто-то влюблен, развесишь белье после стирки, по три дня не сохнет, на всех стальных ручках испарина, а уж о латунных я и не говорю... — оказалась более проницательной служанка Златана, исподтишка наблюдавшая за молодым человеком и то тут, то там протиравшая все, что может заржаветь.
Вообще говоря, и в том, и в другом доме имелись и другие убедительные признаки присутствия любви. Еда, оставшаяся нетронутой на тарелке, шарики из хлебного мякиша на столе. Измятое от бессонницы постельное белье и вылезшие из подушек перышки. Целые комки и гроздья пуха, бессознательно и понемногу нащипанные из всего шерстяного. По рассеянности потерявшие свою пару перчатки и носки, засунутые неизвестно куда пряжки, брошки, ключи, табакерки, спички, пепел, стряхнутый с сигареты мимо пепельницы... Но самым надежным свидетельством того, что на Сеняке и Великом Врачаре обитает любовь, была сама книга о греческой архитектуре. Несмотря на свой скромный объем, она неделями, месяцами лежала как у изголовья Натали Увиль, так и на столе Анастаса Браницы, с ниткой вместо закладки, и оба в любое время дня и ночи с точностью до буквы могли сказать, где они расстались при прошлом свидании. Как и следовало ожидать, это обстоятельство мадам Дидье истолковала тоже совершенно ошибочно:
— Vous m'avez decu... Не могу поверить, что вы ее еще не прочли?! И не пытайтесь меня обмануть, вы уже несколько дней не переворачиваете страницу, так и застряли на одном месте. Дорогая моя, ведь вы не меня наказываете, а себя! Я об этом знаю достаточно. Господин Марсель Шампен — большой ценитель античной цивилизации, и вам следует поучиться, как связать хоть пару фраз на эту тему...
Следовало соблюдать большую осторожность. Поэтому они решили видеться каждую неделю в другой, новой книге, которую смогут найти во Французско-сербской библиотеке в двух экземплярах. Расставаясь, они договаривались о новом общем пространстве встреч, о дне и часе одновременного чтения. Не требуя никаких обязательств, Анастас Браница чаще всего не мог вытерпеть и спешил уставиться в заранее оговоренный абзац с раннего утра, часами ожидая появления Натали. Но несмотря на самые лучшие намерения, а точнее говоря, на самое горячее желание, она очень часто не могла быть точной. То затягивался урок вышивания, пения или вальсирования, то госпожа Дидье, предавшись власти патетических чувств, пускалась в бесконечные рассказы о браках — своих, не увенчавшихся успехом, и тех, которым она способствовала, вполне успешных, а то девушка просто не могла без объяснений уединиться у себя в комнате и из-за этого сильно опаздывала. Он все равно упорно ждал ее, придумывая, где бы укрыться от чужих любопытных взглядов.
35
Он был изобретателен. Непредсказуем. Если в книге имелась площадь с расходящимися от нее лучами улиц, он умел угадать, как, немного пройдя по одной из них, свернуть в другую, вбок, подальше от магазинчика, который, как правило, привлекал множество обычных читателей, зайти с ней в какое-нибудь полупустое кафе и заказать два бокала сладкого, выдержанного вина... Если в книге он чувствовал хоть легкое дуновение свежести, то знал, хотя об этом не было сказано ни полслова, как найти парк или реку, где они вдвоем могли в полном одиночестве смотреть и смотреть друг на друга, бросать в воду плоские камешки и считать, сколько раз они подскочат над гладкой поверхностью воды... Если в книге вскользь упоминалось о том, что в парке для развлечения гуляющих звучит оркестр, то он прямо подходил к капельмейстеру и просил его исполнить нечто совершенно особое:
— Прошу вас, сделайте это для меня, я понимаю, что у вас своя программа, но я здесь с юной дамой, сыграйте что-нибудь мелодичное, на ваш вкус, наверняка вы знаете, что лучше всего подходит влюбленным...
Капельмейстер растерянно снимал фуражку с серебряной кокардой в форме скрипичного ключа, проводил ладонью по взмокшей лысине — уже несколько десятков лет он здесь играл одно и то же, обычные избитые шлягеры, которые никто не слушает, но с подобной просьбой к нему еще не обращались, — и, на миг задумавшись, кашлянув, бросал взгляд в сторону барышни, немного неловко кланялся, улыбался, почему бы и нет, ведь нигде не написано, что это запрещено, долго листал нотные тетради, шепотом сообщал название следующей композиции ничуть не менее смущенным оркестрантам и, трижды стукнув дирижерской палочкой о пюпитр, заводил для этой прекрасной влюбленной пары нежнейшую мелодию, уверенный, что за все годы прилежной службы еще не участвовал в чем-то столь же прекрасном.
Однажды, это было уже в совсем другом романе, Анастас Браница нанял экипаж, вскочив в него вместе с Натали Увиль еще до того, как возница согласился их везти, и потребовал ехать так далеко, как только это возможно.
— Быстрее! Гоните быстрее! — кричал он, волосы девушки развевались, ветер хлопал полами его пиджака, и так до тех пор, пока возница не натянул вожжи разгоряченной лошади, оправдываясь тем, что дальше можно пройти только пешком.
— Господин, дальше пути нет, — добавил он испуганно, потому что мощеная дорога уже давно превратилась в щебенчатую, а та в свою очередь перешла в грунтовую, над которой поднялось облако пыли. — Мне жаль, но дальше пути нет!