Пицца завозился, распихивая тюленьими своими боками сонных подружек, и воззвал:
— Девоньки! Лапоньки! Труба зовет! Просыпайтесь, лапоньки, на горшочек — и за дело!
— Жорочка, — сонным голоском спросила Георгия Константиновича то ли Кисонька, то ли Заинька, — а кофе?
— Юрочка, — поддержала ее вторая то ли Кисонька, то ли Заинька, — а грейпфрутовый сок?
— Сами, крошки мои, сами! Где кухня, вам известно. Делайте скоренько все свои делишки, а мне вы чуть позже понадобитесь. В качестве ассистенток. Я тут пока артподготовочку проведу, пристреляюсь быстренько. Заинька, ты ванну налей, будь так любезна.
И Пицца-Фейс, не забыв прежде дать по телефону руководящие указания Никите, включил портативный компьютер, дорогущую игрушечку последней модели, хитрую и мощную, пробежался по клавишам, ориентируясь на местности, и нагло полез в виртуальные дебри, начхав на запрещающие знаки, полосатые столбы с гербами и шлагбаумы. Он перепрыгнул контрольно-следовую полосу, а затем ползком-ползком, маскируясь, углубился на территорию враждебного государства, именуемого «Петроэлектросвет».
Кисонька (Пи-Эф решил, что пусть это будет Кисонька), которая по просьбе Пи-Эф достала из тумбы письменного стола два мощных аккумуляторных фонаря и поставила их рядом на ковер, чтобы были под рукою, уже некоторое время сидела у него на коленях и азартно целилась пальчиком в самую большую кнопочку, нетерпеливо ерзала и переспрашивала:
— Уже пора, Юрочка? Уже пора?
— Не совсем, детка. Потерпи, детка. Не елозь так попой, детка, — отвечал Пи-Эф, сноровисто перебирая пухлыми пальчиками клавиши и то и дело щелкая «мышкой».
Наконец он взял заключительный аккорд, гордо откинулся назад подобно виртуозу-маэстро и дал команду:
— Пора, Кисонька. Жми, детка.
Кисонька запищала тихо и восторженно в предвкушении чуда и ткнула пальчиком в «Enter». На мониторе что-то изменилось, но ожидаемого чуда не произошло. Она разочарованно и чуть капризно простонала, однако Георгий Константинович довольно хрюкнул, из чего Кисонька сделала вывод о благополучном состоянии дел.
— Ванна готова, Заинька? — громко позвал он.
— Готова, Юрочка, — отозвалась девица.
— Отлично, ангел мой, — похвалил Пи-Эф и велел Кисоньке слезть с его колен и держать наготове фонари. — В ванную, лапоньки, в ванную. Берите по фонарику и в ванную стройными рядами, — велел Пи-Эф, подхватил компьютер и понес его, держа перед собою обеими руками.
Ванная сверкала кафельной облицовкой, хрусталем флаконов и мыльниц, хромом и самоварной позолотой водопроводных штучек. Вода в огромном ванном корыте опалесцировала и благоухала, облагороженная дорогими солями, без которых Заинька не мыслила купания, и потому набухала целую пригоршню, уверенная в том, что затейник Юрочка с утра пораньше замыслил какую-то необыкновенную сексуальную мистерию. И нельзя сказать, что она целиком и полностью ошибалась: после бесовских выходок Юрочку, как правило, тянуло на плотские подвиги, тянуло к постельной акробатике, к соблазнительным излишествам, грубоватым и сытным, как жареная свинина.
— Ах, еще бы музычку сюда, — молвил Пицца-Фейс, стоя над ванной с компьютером в руках, — что-нибудь этакое, эпическое, Баха или Вагнера, «Полет валькирий», к примеру, хотя терпеть его не могу… Девочки, включайте фонарики, — велел Пицца. В глазах его бледно-зеленых полыхнул огнем острый красный перчик, и он медленно выпустил из рук компьютер, и тот погрузился на дно, испустив едкий дым и шипя отвратительно, словно исчадие ада.
И свет погас.
И свет погас в трех центральных районах. Погас на Седьмой Советской, где злостный хулиган Вариади, получив желанную порцию драйва, вздыбил плоть и отправился в постель со своими сообщницами, чтобы до прибытия сотрудников известных структур (а в том, что они явятся, Пицца изначально нисколько не сомневался) успеть по-язычески отметить победу над врагом в лице «Петроэлектросвета».
Свет на мгновение погас и на пересадке в метро, а, когда вспыхнул, Никита нос к носу столкнулся с этой мразью, сексуальным мародером Войдом, которого за каким-то чертом принесло на площадь Восстания. Свет погас на Петроградской стороне, на Зверинской улице, где Аня в слезах проклинала свою злую долю. Свет погас на Васильевском острове, где в старом доме на Третьей линии у допотопного решетчатого электрокамина, в который уж раз за последнее время листая семейный альбом, тихо предавалась воспоминаниям пожилая супружеская пара — Михаил Александрович Лунин и Аврора Францевна Лунина-Михельсон.
Свет погас в «Палас-отеле», где в лифте застряло только что прибывшее семейство Луниных-Михельсонов-Полубоевых, или Полубоевых-Луниных, или просто Полубоевых, как склонна была рекомендовать свое семейство великолепная, несравненная Оксана Иосифовна.
— Русские и сервис — понятия несовместимые, — с томной усталостью изрекла Оксана Иосифовна, шумно вздохнула и в темноте наступила на ногу сопровождавшему семейство служителю отеля, который тихо пискнул и на всякий случай прижался к пластиковой стенке, развернув ступни в первой балетной позиции, в надежде, что таким образом он сократит шансы быть травмированным острыми каблуками ее восьмидесятикилограммового великолепия. — Я же говорила тебе, Вадька!..
— Так уже поехали, — сморгнул во вновь вспыхнувшем ярком свете Вадим Михайлович Лунин-Михельсон, — и пяти минут не просидели. А в Хайфе, если ты, конечно, помнишь, мы как-то полчаса проторчали в лифте. В бытность твою вице-мэром, дорогая.
— Но свет там, между прочим, не гас, и кондиционер работал, а мы не стояли стоймя, а сидели на мягком диванчике… А тебе, Вадька, лишь бы меня подколоть, лишь бы гадость сказать. При чем тут мое вице-мэрство? Я что, электричеством ведала? Или все-таки в основном культурными мероприятиями? Подумаешь, там — полчаса, а здесь — пять минут! Пять минут, а не полчаса и не полтора, потому что мы иностранные граждане, а русским всегда было в кайф прогнуться перед заграницей! Это для тебя новость, а, Вадька?!
Лифт остановился, и двери распахнулись в мягко освещенный холл. Семейство, возглавляемое бурно кипящей Оксаной Иосифовной, препроводили в семейный «люкс». Оксана, у которой день был расписан по минутам, сразу же заняла ванную, откуда, перекрывая голосом шум воды, отдавала руководящие указания мужу и сыну. Они, впрочем, не обращали особого внимания на Оксанины распоряжения и, тихо переговариваясь о своем, мужском, секретном, легкомысленном, копошились в багаже, выуживая из чемоданов подходящую для Петербурга одежду.
— А ты, Яков, — заявила освежившаяся Оксана Иосифовна, выплывая из ванной в облаках душистого пара, — а ты, Яков, мог бы сопровождать меня на прием. Там будет очень влиятельный человек, раввин Изра…
— Оксаночка, радость моя, — раздраженно перебил жену Вадим Михайлович, — не забывай, радость моя, что у нас с Яшей тоже есть дела. Яшу, напомню тебе, ждут в консерватории, а раввинов с синагогами нам и дома хватает.
— Я всегда знала, что ты антисемит, Михельсон! — констатировала Оксана Иосифовна и, обернувшись к сыну, нежно поцеловала его. — Удачи тебе, Яшенька!
Когда же Оксана Иосифовна, расфуфыренная, позлащенная и надушенная, отбыла, отец с сыном, улыбнувшись и кивнув друг другу, с видом независимым и гордым отправились в сторону примеченного по пути бара. Дабы принять терапевтическую дозу коньячку, дозу, необходимую для восстановления в их тонких организмах метаболического баланса, регулярно нарушаемого мощными протуберанцами, энергетическими сгустками, спонтанно испускаемыми Оксаной Иосифовной, Ее Великолепием.
* * *— Ну, Кит, — нудел в спину Никите блудодей Войд. Нудел от «Восстания» до «Чернышевской», где вышел вместе с Никитой. Прилип как банный лист. — Ну, Ки-и-ит, — нудел Войд и забегал вперед, и шел спиной вперед, и повалился бы на эскалатор, если бы Никита не удержал его, чисто инстинктивно ухватив за лацканы. И плюнул мысленно, пожалев, что удержал гадину. Так ему и надо было бы, если бы свалился и отбил себе что-нибудь важное, чтобы неповадно было с чужими девушками… чужих девушек… по чужим девушкам… Ммм, сволочь! Козел! Гад ползучий! Глюкало гламурное, одним словом, без чести и совести.
— Да пошел ты! — рявкнул Никитушка. Он иногда умел рявкнуть так, что в иных помещениях (не особенно комильфотных, само собой, помещениях) потолок осыпался до дранки, разбегались материны забубенные подруженьки и — рыжими ручейками — тараканы, дрожала в рюмках дрянная водка, а возмущенные соседи стучали в стену кулаками и чем ни попадя.
— Ну, Кит, — нудел пакостник, прижатый к Никите толпой на эскалаторе. Прямо в ухо нудел. — Ну послушай…
— Отвали, — обласкал Никитушка, — отвали, гнида вонючая. — От Войда и впрямь несло, как от завода парфюмерных изделий. — Иди и утопись в… в лосьоне от прыщей.
— Да пошел ты! — рявкнул Никитушка. Он иногда умел рявкнуть так, что в иных помещениях (не особенно комильфотных, само собой, помещениях) потолок осыпался до дранки, разбегались материны забубенные подруженьки и — рыжими ручейками — тараканы, дрожала в рюмках дрянная водка, а возмущенные соседи стучали в стену кулаками и чем ни попадя.
— Ну, Кит, — нудел пакостник, прижатый к Никите толпой на эскалаторе. Прямо в ухо нудел. — Ну послушай…
— Отвали, — обласкал Никитушка, — отвали, гнида вонючая. — От Войда и впрямь несло, как от завода парфюмерных изделий. — Иди и утопись в… в лосьоне от прыщей.
— Ну, Ки-ит… Нельзя же так… — страдал Ромчик. — Мы же старые друзья.
— Что?!! — снова взревел Никитушка, и на встречном эскалаторе старушенция продувного вида, сверчок-сморчок, бывшая шалава поколения шестидесятых из «Советской» гостиницы, присела от неожиданности и почувствовала, что опозорилась, и прокляла хриплым петушиным баском молодого придурка, етит его.
— Друзья, — упрямо врал Войд. — И поговорить бы… Мало ли что бывает между друзьями.
— Не о чем говорить, — отрезал Никита. — Отвали.
— Да некуда же! — Они, действительно, стояли на ползущих вверх ступеньках окруженные плотной толпой. — Слушай! Я бы и сам на твоем месте… Хмм… Нет, я понимаю! Сейчас ты считаешь меня предателем и… еще чем похуже. Но! Это не так, Никита.
— А как? — бросил в сторону Никита и сошел со сглаженных, уплывающих в тайный мир ступенек и, не дожидаясь ответа, зашагал к выходу из метро.
— А так, — азартно сообщил Войд. — А так! Пойми, Кит, это неважно. Недоразумение. Порыв. Внезапно вспыхнувшая мимолетная страсть. С кем не бывает. С тобой не бывает? Слушай, я хочу…
— Что тебе надо? — резко остановился Никита, и подпрыгивающий сзади Войд налетел на него и развернулся вокруг своей оси. — Мне с тобой говорить не о чем. Не о чем!
— Кит! — воззвал Войд. — Я не хочу терять друга из-за какой-то… То есть нет, — испуганно завертелся он, понимая, что его сейчас пошлют в нокаут. — То есть… В общем, давай останемся друзьями, а? Что было, то было. Ну и… Я готов… это… к сатисфакции, что ли.
— Друзьями? Сто баксов — и мы друзья, — взметнул брови Никита и без всякого выражения посмотрел на егозящего Войда. — У меня, знаешь ли, материальные затруднения. Друг.
— Цена друга сто баксов? — растерялся Войд. — Но…
— Я, пожалуй, завысил цену. Прости, друг. И не на дуэль же тебя вызывать… Причин нет, если поразмыслить. Я тебе дам дружеский совет: сходи проверься в КВД. Я, понимаешь, работал много в последнее время, выламывался до полного бессилия. Поэтому не мог уделять должного внимания известной тебе даме. Дама оголодала, бедняжка, и ложилась под каждого второго с голодухи-то. Так что не пренебрегай дружеским советом, проверься.
Войд замер, словно прилип к мостовой, в ужасе округлил глаза и заткнулся, наконец, не в силах даже сглотнуть. Он был чрезвычайно мнительным парнем. А Никита быстро зашагал прочь, взвинченный и злой, прижимая локтем изрядно помятый сверток, посылочку для Пиццы-Фейса.
Все не нравилось Никите, ни бытие его нынешнее, сиротское, ни погода, разгулявшаяся к полудню, словно бы злорадствующая, словно бы осчастливленная его, Никитиными, неприятностями. Не нравилась ему и работа мальчика на побегушках, навязанная Пиццей. Вот именно.
Мальчик на побегушках. Это ж надо до такого дойти! Шестерить у Пиццы-Фейса. А после объяснения с Войдом вернулась головная боль, а с ней и тревога. Ну не несли его ноженьки по должному адресу на Седьмой Советской, хоть ты тресни! Тем не менее, что оставалось делать? Запихать посылочку в уличную урну, умять и сверху присыпать мокрыми листьями? Так ведь чуть не все урны в городе исчезли в один прекрасный момент пару лет назад, будто разбежались лучшей доли искать.
Впрочем, поздно соскакивать. Поздно. Вот он, этот дом, семь серых этажей, как семь ненастных небес, и вроде бы все спокойно вокруг. Трава в щелях асфальта, редкие прохожие да пара безалаберно, как-то поперек и наискось, будто в спешке, припаркованных автомобилей. Ничего такого страшного. Передать пакет, получить деньги, делов-то, рыба-Кит. А, ладно.
И Никита толкнул плечом дверь и ввалился в сыроватый полумрак парадной. Вызвал прокуренный лифт-громыхалку аварийного вида, от брезгливости локтем вдавил кнопочку нужного этажа и вознесся со скрипом, лязгом и скрежетом на четвертое небо (соответственно этажу).
Лифт на четвертом небе, как положено, дернулся и замер, разъехались узкие ворота-распашонка. Никита нажал ручку внешней решетчатой двери, сделал шаг и… И понял, что попал. Попал, пропади оно все пропадом, черт бы побрал Пиццу с его темными делишками!
На площадке, прямо у квартиры Пиццы-Фейса стояли, ноги на ширине плеч, три здоровенные фигуры в мышасто-сером, жестко перепоясанные, в жутких по топчущей силе сапожищах, с бритыми затылками и с автоматами, вольно, впрочем, дулами вниз свисающими с плеч.
Никита замер на мгновение, ошеломленный и перетрусивший, запаниковал и шагнул обратно в лифт, к полному недоумению стражей с автоматами, которые успели-таки его заметить. Никого они, собственно, не ждали, явились с конкретными указаниями задержать, коли понадобится, одного из нескольких хакеров, подозреваемых в хулиганстве с электричеством, ежели его причастность к преступной выходке подтвердится. А тут… Вылезает из лифта и сигает назад, сбледнув с лица. Сообщник, а? Едет вроде бы наверх. Пойти проверить? И мужики, поначалу неторопливо и с ленцой, но постепенно набирая ход, словно взявшая след свора, потопали наверх, туда, где громыхнул чердачный люк.
— На чердак ломанулся, — не без удивления заметил один из мышастых бугаев. — Точно, сообщник. — И вооруженная автоматами троица взлетела на последний этаж, где и вправду за спиною удиравшего во все лопатки Никиты громыхнул чердачный люк. Пиццын же сверточек Никита по пути бросил, во-первых, потому, что сверточек не его, а Пиццын, не иначе чертовщиной меченный, а во-вторых, без сверточка удирать ловчее, ясен пень.
А на чердаке мирным кружком расположилась невеликая компания одичавших городских людей в вымоченных дождем лохмотьях. Бомжики праздновали удачу. Удача заключалась в том, что при разгрузке товара в ближайшем двадцатичетырехчасовом «шопе» им повезло помимо оговоренных в устном контракте с магазинщиком Махмудом двух бутылок водки добыть путем неправедным еще четыре бутылки винища. То есть на каждого теперь приходилось по бутылке «Трех топоров» и еще по половине — водочки. И выставлена была эта добыча в центр круга и скромно светилась в лучах солнца, пробивавшихся сквозь худую крышу.
И вот прямо на это скромно светящееся счастье, заключенное в хрупком стекле, несся очертя голову Никитушка, не разбирая дороги. В нем, однако, проснулся какой-то, должно быть, антилопий инстинкт, так как он, не видя ничего перед собою, перепрыгнул все же через драгоценные склянки, а также и через пару встревоженно напрягшихся в полумраке фигур.
Длинными скачками Никита пересек чердак, скрипя черной отсыревшей щебенкой покрытия, и ногами вперед проскользнул в треугольное окно на крышу, вспугнул мокрую и взъерошенную, словно бомж, ворону. Ворона, истошно каркая, взмыла в поднебесье, извергнув обильный помет, а Никита затопотал по облезлому дырявому железу, опять-таки ведомый инстинктом, а не разумом, потому что кто же в здравом уме галопом носится по скользкой крыше, не обозрев горизонтов, не определив направления и под ноги не глядя.
Никиту преследовали двое, так как третий, подобрав многострадальный пакетик и убедившись, что в нем ничто подозрительно не тикает, понес его начальству на четвертый этаж. Те двое, что гнали Никитушку, не были наделены тонкой интуицией и потому с разбегу налетели на бомжовское богачество — расколотили сапожищами четыре драгоценные бутылки из шести. Две же были спасены одним из бомжиков, который, рискуя здоровьем, бросился телом своим на крепленое сокровище. То есть, собственно, под ноги ментам бросился, которые и кувырнулись благополучно, разметав честную компанию. Но быстро вскочили на ноги, перехватив автоматики и клацая предохранителями, и с досады грубо вопрошали, а не пробегал ли здесь один и куда пробегал, в какую дырку выскочил, так его мать.
Только кто же толком ответит тем, кто вино угробил? Поэтому бомжики замахали руками в разные стороны и от огорчения подпустили в атмосферу бранных слов, как будто слов этих в атмосфере нашей мало мыкается, таких же грязненьких и неприкаянных, как бомжики.
* * *Пицца-Фейс, облаченный в шелковый стеганый халат и самого что ни на есть экзотического вида шальвары, падишахом восседал на диване в подушках и подушку же обняв, будто и не подушка это, а ублажившая его наложница. Пицца был доволен: все вышло так, как он хотел.