Еще раз ухмыльнувшись и проведя ладонью по своей аккуратной испанской бородке, он оглянулся и увидел стоявшего на одном из холмов, окружавших предполетный комплекс, человека в стоптанных ботинках. Тот неподвижно глядел на застывшую на стартовом столе ракету, опираясь узловатыми руками на сучковатый посох:
– До встречи, – очевидно зная неизвестное пока никому, проговорил тот, а потом, вздохнув, добавил:
– Жаль, что грубейшей ошибкой человечества является предположение о том, что в своем поиске человечество всегда право…
Человек в стоптанных ботинках произнес эти слова очень тихо, но тот, кто был одет в дорогую французскую тройку, все-таки услышал его слова и, подойдя поближе, спросил:
– У него что-нибудь получится?
– Естественно.
– Естественно? Ты употребляешь именно этот термин? Ты что, смеешься, Крайст. Люди и естественность – несовместимы.
– Искариот, люди вообще должны быть такими как есть – естественными.
Услышав эти слова, человек в шляпе вначале поморщился, а потом собрал грусть в свои глаза:
– Не думаю, Крайст, что это лучшее, что можно пожелать людям…
Их разговор был прерван.
Задрожала земля.
Взлеты космических кораблей давно престали быть событием, и Земля уже не боялась этой дрожи.
И не восхищалась ею.
Потоки огня, перемешанные с ревом сотен тысяч лошадей, запрессованных в двигатели ракеты, вначале оторвали ее корпус от стартового комплекса, заставив на мгновение замереть в воздухе уже не принадлежащий земле космический корабль, а потом, пересиливая природное тяготение к обратному, все быстрее и быстрее устремили его на верную встречу некарточной судьбе.
* * *…Приборы не показали никакого отклонения от нормы в работе двигателей, систем управления и обеспечения жизнедеятельности. Не было пожара, разрыва магистралей или потери герметичности.
Не было взрыва.
Просто в одно из бесчисленных мгновений космический крейсер, пилотируемый Риолем, перестал существовать…
* * *…Риоль очнулся на склоне холма, того, что находился возле его собственного дома.
Было тепло, тихо и одиноко.
Как в больничной палате. Он очнулся с пустыней в голове и ломотой во всем теле. Стучало в ушах, а легкие не принимали кислород, словно между воздухом и губами, ловившими его, постоянно образовывался тонкий слой пустоты. Зато аромат травы, смешанный с запахом влажной земли, не искажаясь, проникал в органы обоняния, минуя все преграды.
И совсем не чувствовалось ударов сердца, будто оно трудилось где-то далеко и отдавало свои силы не телу, а невидимым магистралям, соединяющим Риоля с окружающим его местом.
Но постепенно и тело, и голова стали приходить в порядок. Во всяком случае, хаос сменялся узнаванием.
Риоль пошевелил одной рукой, потом другой, приподнял голову – движения давались легко, хотя и немного непривычно, словно после сильного наркоза. Но вскоре и это ощущение стало проходить.
Почувствовав уверенность, он сед, и тут же окоем отдвинудся от его глаз, открыв вначале верхушки деревьев, которые без задержки пропускали голубизну неба, делясь с ним своим изумрудом. Потом дорогу, идущую мимо холма, реку и его дом в летней зелени. Густой и насыщенной.
Все детали оказались такими знакомыми, что одно это могло вызвать сомнение в их подлинности. И главное, Риоль не мог понять того, как он здесь оказался.
Память отказывалась прийти в помощники, хотя все, что было до и после старта крейсера, вспоминалось без всякого напряжения.
Все посадки и последующие старты с планет, всю мелкую работу, которую приходилось выполнять на корабле, Риоль помнил. Помнил даже последнее погружение в сон перед очередным перелетом из одной звездной системы в другую, а вот что произошло потом, он не просто не помнил – как будто вообще не знал.
И это создавало дискомфорт.
Лучше не знать дороги, чем не понимать того, как ты на ней оказался…
Был и еще один момент, вызывавший у Риоля неосознанную, но оттого не менее чувствительную тревогу – спутницу детей и солдат, сталкивающихся с неизвестностью – он ясно ощущал свое одиночество.
Знакомым, близким и родным было все, вплоть до теннисных кортов за деревьями и беседки с качающейся лавочкой внутри нее, но несмотря на это, Риоль чувствовал, что он совсем один. Словно находился не среди окружающей его природы, а в пустом зале, на единственной стене которого висела мастерски прописанная картина, изображающая хорошо восполненные воспоминания.
Думая об этом, он поднялся с земли, на которой сидел, и по некрутому спуску направился к дороге у подошвы холма. Там, возле остановки рейсового автобуса, находился газетный киоск – место, где тем или иным способом можно было узнать новости.
На газетном киоске висела надпись: «В мире нет ничего нового, чего бы мы не знали, но очень много старого, чего мы не можем понять…»
– Дайте мне какую-нибудь газету, – сказал Риоль старичку-киоскеру, неглубоко дремавшему в углу. Но старичок продолжал дремать.
– Мне нужна любая свежая газета, – повторил Риоль и даже постучал по стеклу ларька, стараясь привлечь к себе внимание продавца.
Но вновь не последовало никакой реакции.
Тогда Риоль просунул руку в окошко и взял с прилавка верхнюю газету. И то, что он увидел на первой странице, заставило его вздрогнуть.
Над его собственным портретом в широкой черной рамке большими буквами было написано: «Надежды больше нет». И дальше хорошие добрые слова о том, что один из лучших представителей Земли, отправившийся в дальний космос, наверняка погиб, став очередной жертвой прогресса.
Риоль посмотрел на число.
Газета, попавшая ему в руки, была отпечатана через девять лет после того как он улетел с Земли.
– Какое сегодня число, какой год? – спросил Риоль у проходившего мимо него дорожного рабочего, но тот шел своей дорогой, не обращая ни на Риоля, ни на его вопрос никакого внимания.
В это время проснулся старичок, торговавший газетами. Он потянулся, потом вышел из киоска и, запирая дверь, пробормотал:
– Вот, опять одну газету сперли. Хорошо, что не две… – выражая, таким образом, отношение мелкого негоцианта к еще более мелкой неприятности.
– Вашу газету взял я, – сказал ему Риоль, но старик, даже не взглянув на Риоля, пошел по своим делам.
Проезжавшая по дороге машина едва не сбила Риоля с ног, промчавшись мимо не только не просигналив, но и не притормозив перед человеком, стоявшим на обочине проселочной дороги.
Сергей Фрумкин
Программист
АННОТАЦИЯ«Вначале было слово…» «Слово» – единица измерения информации…
Но… только ли «вначале»? И только ли «было»?
Самое ближайшее будущее. Москва. Молодой человек заканчивает вуз по специальности «нейропрограммирование». Трудоустройство обещает ему сказочные перспективы успешной и обеспеченной жизни. Но выясняется, что не все то золото, что блестит, и не все знания приносят пользу…
ОТ АВТОРАКнига о том, как может быть устроен наш мир. О воздействиях, которые меняют наше отношение и настроение. О потоках, которых мы не замечаем, которые не обращены к нашему разуму и воспринимаются нами как должное и естественное.
Что если информацию о том, что и как ведет нас, можно упорядочить и использовать для более легкого достижения некой цели? Что если разум пишет историю своей жизни как раз тогда, когда не понимает своего вклада и увлекается собственным вымыслом? И является ли мир, где все это возможно, материальным в нашем прежнем, классическом понимании этого слова?
ОТРЫВОК (ИЗ ЭПИЛОГА)…Чтобы как-то отвлечься, Стас встал, подошел к краю посадочной зоны и оперся на металлическое ограждение, глядя на открывающуюся оттуда бездну. Мысли кружились у него в голове с такой скоростью, что молодой человек даже не пытался привести их в порядок.
Из-за облаков вышла луна, и тьма отступила, открывая взгляду потустороннюю картину погруженной в глубокий сон Москвы. Раскинувшийся от горизонта до горизонта город казался мертвым, но он жил. Он пульсировал частотой миллионов жизней. Миллионов «я», миллионов «эго», миллионов собственных неповторимых миров и вселенных. Очарованный жутковатой красотой и необыкновенным спокойствием этой странной ночи, Стас в какое-то мгновение понял, что не так уж важно, кому принадлежит заслуга, кто идеолог и кто за это в ответе, – сегодня все изменилось! С сегодняшнего дня люди были свободны!
Какое-то время Стас смотрел вниз, дрожа всем телом то ли от холода, то ли от пережитых стрессов, то ли от избытка эмоций, а затем вдруг поднял голову – он был так увлечен событиями, что не сразу заметил: мучавший его и днем и ночью гул стих! Волны не били в ушах Стаса, город не подвергался насильственному программированию, а вокруг царили тишина и гармония. Мир больше не зависел от горстки самовлюбленных гениев. Он вновь мог жить по законам, которые правили там, внизу, с самого сотворения земной тверди…
Стас был так глубоко потрясен этим своим открытием, что на какое-то время забыл обо всем на свете. О том, что сохранил глаза, сняв нэтфон; о том, что сбежал от гнева Хасана; о том, что живым вышел из оцепления вокруг дома Вики; о том, что все это время исполнял не свои, а чужие желания. У него из глаз хлынули слезы. Он ни о чем больше не думал, просто стоял и плакал, ощущая что-то такое, чего все равно не мог описать словами…
Зара и Алексей терпеливо ждали, ощущая вибрации его открывшейся миру души и понимая, что сейчас парню лучше всего побыть одному…
Но тот, кто привык сомневаться, не мог не сомневаться. И Стас почувствовал, что волнуется от слабого, но настойчивого предчувствия. Едва замеченное предчувствие стало расти, обретая смысл и форму. Стас прислушался, пока надеясь, что тревога не имеет под собой оснований. Но он что-то слышал… Сперва – едва различимый шепот, затем – уверенный, но далекий ритм, наконец – могучие раскаты упорядоченных информационных волн. Этот звук не был порождением созданной людьми Сети. Он был сильнее, размереннее и шел не снизу, а сверху. Стас понял, что не слышал его раньше лишь потому, что зациклился на комарином писке, рождаемом программами Посвященных. Он поднял голову и посмотрел туда, откуда шел грохот – из просвета в облаках на Землю безмолвно смотрели луна и звезды!
– Так вот оно что… – в отчаянии простонал юноша. – Выходит, нам это не положено?!..
Ему на плечо легла тяжелая рука Алексея Павловича:
– Узнали о существовании генерального плана?
Стас повернулся к мудрецу.
– Вы знали? – изумился он.
– Все знали. Всегда… – Алексей Павлович добродушно улыбнулся. – Кто не осознавал, тот чувствовал. Чему удивляться? Каждая сущность создает и принимает частоты в информационном море. Чем больше энергия сущности, тем сильнее поднимаемая ею волна… Звезды, солнце, земля, луна – мы не замечаем мощности поднимаемых ими волн лишь потому, что, словно рыбы, всегда жили в толще воды и привыкли к ее давлению.
– И вы можете жить, зная это?! – ужаснулся его покорности Стас. – Понимая, что вы – раб чужой воли?! Что от вас самих ничего не зависит?! Что все ваши стремления, ваши мысли, ваши планы принадлежат не вам?! Что изменится программа, и вы развернетесь и пойдете в другую сторону, забывая, как ценили и берегли все, чем дышали раньше?!
– Да, ну и что? – согласился Алексей Павлович. – Цели, планы, правила, обычаи, мода, тенденции, ценности – это срез волновой симфонии, снятый в какой-то произвольный момент времени. Ваша «прикладная программа» мечется, пытаясь доказать себе свою ценность. И ей все равно, под какой «операционной системой» метаться – главное, быть «важной», «успешной», «полезной», «свободной». Ее даже не волнует, какие ограничения накладывает «операционка», ведь эти ограничения незыблемы, они для всех. А программируется не «программа», программируется «система»! Меняется мир, меняются правила. Вы знаете, что это так, но все равно хотите все контролировать? Потому, что Вы – это расчет, разум.
Но когда вы – это вы, как нечто, чему нет названия, то радуетесь вы или печалитесь, счастливы или страдаете, задыхаетесь от эйфории или не можете выдавить из себя каплю сочувствия, – все это не подчиняется никаким программам! Это – то главное, что наполняет ваше присутствие на Земле смыслом. Место на карте планеты, дом в городе, мебель в доме, деньги на личном счете – не более чем СРЕДА ОБИТАНИЯ вас ощущающего. Забрось вас за тысячи километров в совершенно другой мир, к другим людям и другим ценностям – вы останетесь тем, кем были, и там, где были!
Программы меняют правила игры и даже саму игру, Станислав, но они не трогают игрока! И все, что вам нужно для счастья, – это чувствовать, что ничего не нужно менять – все уже совершенно и всегда было совершенно. Потому что «несовершенство» – выдумка, фантазия вашего разума, которому хочется занять себя, вообразив путь от «нету» к «будет».
Не верите? Посмотрите на Зару: она счастлива, ее жизнь интересна и полна радостей. Сеть не Сеть, Посвященные не Посвященные, созвездия не созвездия – если человек доверяет своему настоящему, ему все равно, что происходит вокруг, – он принимает игру, не пытаясь изменить ее правила. Он помнит, что это только игра. «Да, все происходит без моего ведома» – думает его «прикладная программа» – «Но я существую. Я вижу. Я слышу. Я чувствую. Мир меняется, но все мое время принадлежит мне».
Хотите познать свободу, Станислав? Живите настоящим! У настоящего есть одно преимущество: его нельзя изменить. Никакими средствами и никакими программами. Только выбрать. Выбирая, вместо того, чтобы без конца строить, можно жить прямо сейчас, в эту минуту. Жить, а не ждать. И не зависеть ни от какого направляющего воздействия.
– Жить настоящим? А как же развитие? Цивилизация? Движение к будущему?
– Никак. Но вам оно и не нужно. Все знают, что история идет по кругу, но никто не задумывается, что это значит. Все знают, что жизнь коротка, но живут так, словно они вечны. Мы пытаемся строить свою жизнь, словно идем по прямой: хотим дойти до какой-то цели, до какого-то высшего уровня, до какого-то максимального обладания и максимального уважения. А на круге все точки повторяются. Что уже было, то будет снова. Другая система ценностей. Без рубежей. Без высшего уровня.
Цивилизации приходят и уходят. Мы не лучше тех, кто был до нас. Наша культура не более развита, ее уровень – всего лишь отметина, поставленная в нужное время на нужном месте. Мы не достигнем вершины, и те, кто идут за нами, не сделают этого. Потому что вершины нет. Потому, что смысл бега по кругу – не добежать до цели, смысл – бег как ощущение самого бега!
– Для счастья людям нужна не цивилизация с ее комфортом, – присоединилась к Алексею Павловичу Зара. – Знаешь, почему после каждого «всемирного потопа» наступает «Золотой век»? Почему так называли период после крушения прошлых цивилизаций и так назовут век, который предсказали после падения нашей? Миллиарды погибших, бесследно смытые города, кучки выживших влачат жалкое существование, уподобляясь диким животным… а век Золотой? Потому, что вместе с цивилизацией рушатся идеи, на алтарь которых люди укладывали свои жизни, исполняя одни и те же действия во имя будущего, которое никогда не наступит. Лишь лишившись этих идей, мы начинаем видеть себя. Поворачиваемся лицом к себе. Вспоминаем о самих себе. Начинаем любить себя. Жить своими, а не чужими желаниями. И наша жизнь превращается в праздник…
Полина Чернова
Тень истины
Этот город погибает. Я хотел бы спасти его, но не знаю как. Ведь я даже не знаю, кто я. Моя память – этот город, его тайны и обманы. И ничего кроме этого, лишь знакомые улицы и всепоглощающая жажда. Вечный, неутолимый голод, ведущий к цели всеми доступными тропами.
Небо над пустой дорогой уходит в ночь. Целлофановый шорох мороси – тусклые фонари истекают каплями. Я не чувствую ни прохлады, ни сырости – только звуки, запахи чужих мыслей и чувств. Иду на самый явный и жгучий запах, единственный за последние дни. Им веет отовсюду, но он слаб, и мелочь не восполнит потраченных на поиск сил.
Отворяю дверь маленькой пристройки – и вижу троих, в страхе и отчаянии. Они едва слышно переговариваются, стоя над расстеленной мешковиной. Поблескивают металлические орудия и патроны.
Моя суть слабо связана с тяжелым физическим миром, и люди редко замечают меня – взгляд идет вскользь, а воображение и разум придают разные формы. Но когда они напряжены, то смотрят в упор, и тогда запускается подсознание – защитный механизм, скрывает для своего же блага ирреальную сторону жизни. Он налагает маску, обыденную и пустую. Каждый видит во мне свою ложь.
Они оборачиваются на звук, вздрагивая и умолкая, судорожно дергаясь к оружию. Острая враждебность почти не ощущается за густым ароматом лжи.
Я проскальзываю меж неловких рук и становлюсь на колени, касаюсь мешковины.
Их ложь – украсть с завода оружие, – их силы, потраченные на вскармливание, сокрытие этой лжи – я поглощаю. Тонкая паутина, скрытый ею обман, питают меня и придают сил. Тайну раскроют, а их найдут вместе с парой стволов и горсткой патронов – последней надеждой отбиться.
Я питаюсь ложью, оставляя на ее месте преступную своей наготой истину.
Цепкие пальцы не причиняют боли, но злоба бьет по мне острой глыбой. Она мешает сосредоточиться на серебристо-бледном вкусе их лжи – столь желанном. Я бы сдержался, но голод снедает меня изнутри.
Обман бывает разный. Слегка багровый, с острым привкусом страсти, серый с оттенком страха, злорадный – цвета грязного ила, его столько, сколько граней чувств в душе. Но самый лакомый кусочек – ярко-белого, вкуса чистой воды. Ложь разума о жизни и смерти.