Выехав из Киева, в первый день добрались гонцы до града Свиристель и заночевали в корчме при дороге. Хозяйка, молодка дебелая и статная, сообразила, кто из гостей важнее, и принялась строить сотнику глазки. Он не поддался, хоть была корчмарка женщиной видной, из тех, что коня на скаку остановят и в горящую избу войдут. Но память о поцелуях Нежаны была еще такой отчетливой и яркой! Хайло лишь насупился, выпил пива и велел будить их с первыми петухами.
За воротами Свиристеля торчала дубовая колода с грубо вырубленным ликом – то ли Перун-громовержец, то ли скотий бог Велес хмуро взирал на путников, требуя жертвы. На этот случай в животе у идола была дыра, куда бросали мелкую монету, чтобы выдался путь нетяжелый и безопасный. Хайло проехал мимо с полным равнодушием и собирался уже пришпорить скакуна, но тут выросла перед ним тощая фигура. Волхв! Он был облачен в длинную, до пят, рубаху, его седая борода спускалась ниже пояса, всклокоченные сальные волосы падали на плечи. Стоял он, воздев руки к небесам и глядя на путников с такой же мрачностью, как деревянный идол у дороги.
– Стойте, дети мои, стойте! – молвил служитель богов низким утробным басом. – Чую, плохое вы замыслили! Не будет вам удачи и божьего благословения!
– Чтоб осел помочился на мумии твоих предков! – выругался Хайло по-египетски. А на русском сказал: – Отойди, старый пень, дай проехать. Мы государеву службу исполняем.
– Истинно вещаю вам: не к добру та служба! Назад вертайтесь, не то прокляну! Прокляну, видят боги! Гром вас спалит, змея ужалит, пуля настигнет, и не примут ни огонь, ни земля вашу плоть! В пасти звериной упокоитесь, в волчьем брюхе, в крысиной утробе!
– Старшой, можно я ему в морда дам? – спросил грубиян Свенельд. Но Хайло распорядился иначе: объехал тощего и вытянул нагайкой поперек спины. На прощание сказал:
– Что на нас лаешься? Вот привезут крокодильего бога из Нила, попробуй с ним потягаться. Пасть-то у него поболе волчьей!
Сотник пришпорил коня, а следом понеслось:
– Проклинаю! Проклинаю тебя! Самое дорогое потеряешь!
Хайло лишь усмехнулся. Он не был суеверен.
Поехали дальше, через Оскол, Дубравы и Старый Кипень, и на четвертый день миновали порубежный острог Зашибеник. Тут стояла конная дружина, охранявшая границу, и дорога раздваивалась: к мелкому морю Азову вел Крымский шлях, а к Дону-реке – Донской. По Крымскому шляху везли с Руси пушнину, мед и серебро, а обратно возвращались с солью и соленой рыбой. Донской шлях нынче был не таким оживленным, ибо купцы, торговавшие с хазарами, предпочитали возить зерно и лес баржами по Волге и Днепру – так хоть и медленнее, но дешевле. К тому же и безопаснее – по рекам плыли большие караваны со стражей для защиты от лиходеев. Если кто и ехал по Донскому шляху, так мелкий купец-одиночка, и вез он не меды и меха, а порох, ружья и иное снаряжение для казаков.
Пролегал Донской шлях по степи, и было то место странным: вроде бы кончалась Русь за крепостцой Зашибеник, а если выбраться к Дону, там снова Русь – и говор тот же, и одежды, и обычай. Хотя, конечно, разница имелась: жизнь у казаков была посвободнее, а налоги меньше. Но не даром, не даром – обязались они служить князю-батюшке в любой войне, любом набеге, какие государь затеет.
Степь лежала от Зашибеника и других порубежных острогов до самого тихого Дона и дальше, до Кавказских гор. В эту пору была она вся в серебристых ковылях и золотых одуванчиках, цвела щедро и буйно, будто не топтали ее никогда хазарские кони, не ранили колеса телег, не косили травы клинки да осколки снарядов. Прекрасно было ее цветение! Но стоило копнуть лопатой землю, как являлись на поверхность кости, череп или ржавое железо.
Выехали гонцы в степь, заплясали жеребцы на радостях, и даже сивый Свенельдов мерин приободрился и пару раз махнул хвостом. А Чурила свистнул по-разбойничьи и песню завел:
– Давай повеселее, – приказал Хайло. Песня будила тягостные воспоминания об Азовском походе, когда в степи тоже погибали, только не от холода и голода, а под хазарскими саблями и пулями. Сотник прогнал мрачные мысли и молвил с усмешкой: – Эту запевку исполнишь, если хазары нас в яму посадят.
– Или на кол, – добавил Свенельд. – Я висеть с айн сторона, сотник – с цвай сторона, а ты, Чурка, посередине. Висеть и песни нам играть! Прям-таки скальд-герой! Лепо, братие!
– Не пугай, хрен брюхастый, – отозвался Чурила, но песню завел другую, не о смерти, а о добыче:
Потом, разохотившись, запел про любовь, протяжно и с чувством:
Когда солнце пошло на закат, они съехали с Донского шляха и заночевали в овражке, у журчавшего в травах ручейка. Расседлали коней, сварили кулеш, живо очистили котелок, запили бражкой из фляги. Небо было темным, глубоким, в ослепительных звездах. Тихо пофыркивали лошади, шелестел под ветром ковыль, трещали, догорая, сучья в костре. Лунный свет падал на степь, и была она спокойна и тиха – дремала под охраной каменных идолов, что торчали на курганах. От народа, воздвигшего их, других следов не осталось, но говорили старики, что звалось то племя киммерийцами. Будто в незапамятные времена вел этих киммерийцев на запад великий вождь Конан и что добрались они до последнего моря, осев на жительство в сказочной стране Португалии. Идолов же ставили, чтобы отметить путь с Таймыра, древней своей родины, куда так и не вернулись – в Португалии было лучше.
– Вот ты, старшой, в Ехипте служил и в еудейских землях дрался, – молвил Чурила. – А у латынян был? В Риме ихнем?
– Нет, не довелось, – отозвался Хайло. – Крепость римскую, что у моря стоит на африканском берегу и Цезарией прозывается, я видел. Башни высокие, стены крепкие и все в золотых орлах! Нанялись мы там в легионы, на корабль взошли и поплыли было в Рим, да весть пришла, что Мемфис в осаде. И командир наш чезу Хенеб-ка метнул в море мешок с римской деньгой денарием и велел поворачивать к египетской столице. К Мемфису этому на выручку… Там и сгинул.
– Мешок-то быть большой? – полюбопытствовал Свенельд.
– Да уж не маленький! Пудов восемь серебра.
– Это сколько ж на куны получаться? Или на талер? – Свенельд задумался, сосчитал и крякнул. – Фак майн муттер! Такой мани, и в воду! Ай, нехорошо! Не гуд!
– Хорошо ли, плохо, а чезу так сделал, – произнес Хайло. – И ни один боец слова поперек не вякнул. Крепко Хенеб-ка воинство наше уважало.
– Иначе надо бы. Надо мешок с денарий оставлять, а потом…
– Что ты, дядька Свенельд, все о деньге да о деньге! – перебил Чурила. – Дай про латынян спросить!
– А почто ты о них любопытствуешь? – молвил Хайло.
– Как же! Мы вот к хазарам посланы за волхвом еудейским, а другие в Рим и Ехипет едут. Ну, про ехипетску веру ты нам не раз сказывал, а про хазар я от бабки знаю… А о латынянах – ничего! Не дело это. Вдруг государь повелит их веру принять? И чего тогда будет? Как молиться, какие класть поклоны и что тащить их богу: козу, овцу или, положим, гуся?
Сотник почесал в затылке. Вопросы были непростые, но резонные, и всяк киевлянин, суздалец или новеградец мог спросить о том же. А кого спрашивать? Конечно, людей бывалых, поживших в чужих краях, к которым Хайло и себя причислял. Рука его вновь потянулась к затылку, но тут он вспомнил Марка Троцкуса с его любимой клятвой и уверенно произнес:
– Главный бог у них Юпитер. Такой хмырь бородатый, любит молнии метать и по бабам шастать.
На этом сведения Хайло почти кончались, так как Марк, ярый безбожник, о латынской вере говорил вскользь, а больше толковал о пролетариях и братстве народов.
– Бородатый и молнии мечет… – повторил Чурила. – А в чем же отличка от нашего Перуна?
– Из мрамору он, а наш – дубина деревянная, – пояснил сотник. – И кровью его не мажут, а курят перед ним травки благовонные. И еще… – Хайло сморщился, припоминая храмы, виденные в Цезарии, и добавил: – Скотину и гусей с курями к нему не тащат, жертвы он чистоганом берет, монетой то есть.
– А кому те жертвы идут? – не отставал Чурила.
– Кому! Жрецам, понятно дело. Говорили мне, что жрецы в Риме первые богатеи. В золотых одежках ходят.
– Это что ж получается! – Чурила даже в костер плюнул. – Мало нам своих захребетников, так еще и латынских будем кормить! Нет, я лучше к еудеям прислонюсь. Бабка сказывала, что та вера сурьезная, священство лишь книгу мудрую читает, а денег не просит.
Свенельд хлопнул себя по брюху и захохотал.
– Дурка ты, молодой, совсем глупый! Кто волховать, тот и деньги получать! Других найн!
Свенельд хлопнул себя по брюху и захохотал.
– Дурка ты, молодой, совсем глупый! Кто волховать, тот и деньги получать! Других найн!
– Бабка сказывала, что в той книге… – начал Чурила, но варяг только отмахнулся.
– Слушай бабка, ха! А на деле так: кто книгу читать, тоже хочет жрать. А того больше те, кто книги писать. Без кун и талер книги никак не писаться.
Они помолчали. Сотник уже клевал носом, но тут Чурила опять залюбопытничал:
– А какие еще есть латынские боги? Вот, скажем, решил я с девкой слюбиться, так кому поклоны класть?
– Венус, – буркнул Хайло, не открывая глаз, – Венус и ее сынку Иротику. Только та Венус дюже развратная баба… Шалава! Всем дает, кто ни попросит…
– Вот это по мне! – оживился Свенельд. – Цигель, цигель, ай люлю! Это я уважать! И чтоб даром! Давай, сотник, говори-рассказывай. Как дает, в какой позишн? На карачках или там…
Но Хайло скабрезностей не любил, а потому, приоткрыв один глаз, распорядился:
– Будешь первым сторожить, вот тебе и вся позишн. Чурила за тобой, а я перед рассветом. Глаз не смыкать, винтарь держать под рукой! Не дерьмо везем, а княжью грамоту!
Он заснул, но сон его в ту ночь был беспокойным. Привиделся ему давешний волхв, которого он угостил нагайкой, – будто стоит тощий хмырь посередь шляха с раскинутыми руками, закрывает дорогу, трясет лохмами и вопит: «Проклинаю! Проклинаю тебя! Самое дорогое потеряешь!» Плеть в том сне была тяжелой, и Хайло никак не мог ее поднять, только прошептал на египетском: «Ах ты, сука патлатая! Чтоб Сет плюнул тебе в пиво ядовитой слюной!»
* * *Донской шлях был на удивление пустым. Степные волки, зайцы да сайгаки – этого сколь угодно, а вот люди попадались нечасто. Дважды встретили подводы, груженные вином, изюмом, урюком и прочей сладкой южной снедью, а еще обогнали караван новорусского купчины – он вез винтари и порох для казаков, а в Хазарию – дорогих куниц и соболей. Обоз был большим и с крепкой охраной, а подводы мелких торговцев – только с хозяевами и возчиками. Эти полагались на удачу, на то, что степь широка, шлях долог, а потому лихие люди их не выследят. А людишек таких, что шалили в степи, стало втрое против прежних лет – кто с голодухи шел в разбойники, кто по природной свирепости, кто бежал с уральских рудников и сибирской каторги. Ходили слухи, что жизнь там не малина – держат в бараках за прочным забором, кормят впроголодь, заставляют лес валить и плетей не жалеют. Та же каменоломня в Нубийской пустыне, размышлял Хайло, озирая степные просторы, та же каменоломня, только с поправкой на климат и местные традиции.
Шлях тянулся бесконечно, мимо высоких ковылей и холмов с каменными истуканами, мимо балок и редких речушек, заросших кустарником да ивами, мимо дубовых и кленовых рощиц и лугов, где паслись чуткие сайгаки. Кони шли мерной рысью, летела пыль из-под копыт, стучала сабля, ударяясь о стремя, пел протяжные песни Чурила. Под эти звуки приходили к сотнику воспоминания – не о Египте, не о чезу Хенеб-ка и прочих боевых товарищах, а о других временах, не столь отдаленных. И то сказать: перевалило Хайлу Одихмантьевичу на пятый десяток, хорошо перевалило, а значит, мог он вспомнить всякое: и юность свою в Новеграде, и службу в Киеве, и сладкие губы Нежаны. Но сейчас вспоминался Азовский поход.
На хазар шли, воевать крепости у моря, жечь корабли, разорять города, громить хазарскую силу. Причин для войны имелось множество, и все серьезные: собирались биться за выход к морям, за торговые пути на восток и запад, за плодородные земли, где росла виноградная ягода, и, конечно, за отмщение набегов. Сейчас, став поумнее заботами Марка Троцкуса, Хайло понимал, что правды в тех резонах ни на грош. Новеград с успехом торговал на Балтике, малина да смородина были не хуже южных ягод, и не так уж часто набегали хазары на Русь, а вот казаки грабили их всякое лето, да и зимами тоже. Правда состояла в том, что коль народу на Руси плохо живется, непременно надо отыскать виновного – конечно, не князя с боярами, не чиновников-мздоимцев, не тиунов с дубинками, а настоящего вражину, и лучше всего инородца. Так что если б не было хазар и всякой шантрапы в Европах, пришлось бы малевать кикимор из китайцев или тех людишек, что жили в заокеанских Америках. Но, к счастью, хазары были рядом – иди и бери.
И пошли по государевой воле. Двигались степью четырьмя колоннами, везли снаряды и орудия, статую Перуна и котлы для каши, лестницы для штурма крепостей, горючее масло для поджогов и веревки для пленных. Хайло тогда не в княжьей охране служил, а числился ратником пятой сотни в конном полку имени Вещего Олега. Полк был ударным; бросили его на линию азовских укреплений, где половина и легла под пулеметами. Другую половину, вместе со всей разбитой армией, хазары гнали по степи, забрасывали с цеппелинов бомбами, давили танками, и не будь под Хайлом добрый конь, не увидел бы он ни Киева, ни милой своей Нежаны. Добрались до Зашибеника, где были отрыты окопы, сели в них и приготовились отдать концы: воевода – не Муромец, другой, потом разжалованный князем, – велел стоять насмерть. Но хазары на штурм не пошли, а расставили по холмам артиллерию и предложили замириться – но на тех условиях, какие угодны кагану. Князь Владимир их принял; ясно было, что в ином случае перебьют рать из пушек, а дней через семь каган и до Киева доберется. Так что Хайло вернулся к Нежане без славы, зато живой.
Покачиваясь в седле, сотник тяжело вздохнул, отгоняя воспоминания, и велел Чуриле завести бодрую песнь, такую, чтоб развеяла грусть-тоску. Но только тот начал: «Ты ждешь, Лизавета, от друга привета…» – как за маячившим впереди холмом раздались выстрелы и крики. Хайло встрепенулся, гикнул и пустил пегого галопом, Чурила не отставал, ловко перебросив винтарь с плеча на руку. Свенельд, погоняя своего мерина, матерился по-варяжски где-то сзади, глотал пыль, поднятую быстрыми жеребцами. Впрочем, не было сомнений, что если завяжется драка, он поспеет вовремя; к драке он никогда не опаздывал.
Дорога огибала холм, довольно высокий и заросший лозняком, а дальше шла прямо насколько видел глаз. Там, в сотне саженей, Хайлу удалось заметить какое-то шевеление: вроде бы два возка и всадники вокруг, а еще пешие у повозок, а в них навалены мешки да ящики. Пыль стояла столбом, мешая ясно разглядеть, что творится на дороге, но, пожалуй, нужды в том не было: видно плохо, да слышно хорошо. В панике ржали лошади, вопили люди, звякало железо, и все перекрывал лихой разбойничий посвист.
– Охренеть! Похоже, купчину раздевают! – выдохнул Чурила на скаку. – Что велишь, старшой?
– Поможем человеку, – отозвался сотник. – Бей по конным! Они, видно, и есть разбойники!
Всадники, числом десятка два, кружили около возков, стараясь достать оборонявшихся кто пикой, кто саблей, а те отбивались, прячась за ящиками. Стреляли изредка, раза три или четыре; наверняка винтарей у тех и других было не густо. Сколько людей при телегах, Хайло не видел, но вряд ли больше четырех-пяти; ясно, что такой силой с ворами не справиться.
Был бы под рукой «саргон»[5], всех бы разом положил, подумалось ему. Но вместо «саргона» имелся лишь пятизарядный винтарь системы есаула Мосина, оружие хоть и надежное, но старое – мастерили его в Туле уже два десятка лет. Правда, были еще пистолеты.
– Стреляй, Чурила! – крикнул сотник и выпалил из винтаря.
Грохнули выстрелы, потом еще и еще. Дико заржала раненая лошадь, шестеро попадали с коней, воры заулюлюкали, засвистели, завопили, но бежать, похоже, не собрались – добрый десяток повернул скакунов навстречу сотнику. В следующее мгновение Хайло – сабля в правой руке, пистолет в левой – врезался в эту толпу, отбил удар клинка, рубанул вражину по шее и выстрелил, свалив наземь дюжего разбойника. Жеребец у сотника был отменный, сильный и злой, так что Хайло прорезал нападавших, как нож масло. Быстро развернулся, подняв коня на дыбы, выпалил в спину одному злодею, ткнул саблей другого, а лошадь третьего пегий опрокинул, ударив грудью. Сквозь завесу пыли явилась на миг Чурилина рожа: рот раззявлен, глаза сверкают, в подъятой руке острый клинок. Прям-таки сказочный витязь, мелькнула мысль у сотника. Он приподнялся в стременах и увидел, что на подмогу скачет второй богатырь, Свенельд на сивом мерине.
Стрелять варяг не стал, чтобы в своих не попасть ненароком, а крутанул над головой секиру и выкрикнул:
– Хенде хох, моча собачья! Башка снесу, кишки выну!
Этой атаки воры не выдержали, развернулись и утекли в степь. Лошади, оставшиеся без седоков, поскакали следом, сбившись в плотный табунок, и лишь одна, раненая, пыталась подняться с земли и жалобно стонала. Чурила прикончил ее милосердным выстрелом.
– Скольких мы устаканили? – спросил сотник, утирая пот. – Сочти, Чурила.
– Никак не меньше дюжины, старшой.
– Всех до смерти? Проверь со Свенельдом, а я на купца погляжу.