Потому, возможно, многие лавки на базаре торговали воинским припасом, саблями и патронами, подковами и конской сбруей, мохнатыми бурками, папахами и сапогами. В других был выложен взятый в набегах товар: персидские шелка, шемаханское цветное платье, серебряные блюда и кальяны, хитрые изделия греческих мастеров: серьги, духи, часы с боем, тушь для ресниц, кружевное бельишко и притирания. Тут толклись девки и молодки, а при них – разбитной малый с подносом пирогов и сладостей. Под дверью пивной, прямо в луже, спал дородный казак в синих атласных шароварах, над ним стояли любопытные и спорили, громче ли храпит дядька Нечипор, чем дядька Петро, или все-таки тише. Спор был жаркий, и кое-кто уже хватался за сабли. В рыбном ряду продавался осетр огромных размеров, две сажени от пасти до хвоста. На пятачке у харчевни веселил народ скоморох с обезьяной: мартышка препотешно важничала, изображая князя, а скоморох бил ей поклоны. Сотник, почуяв крамолу, схватился было за плеть, но потом плюнул и лишь пришпорил скакуна. Обезьянка хоть молчала, а его попугай по временам такую хулу извергал на фараонов и князей, что корчилась дыба в Сыскной Избе, мечтая познакомиться с охальником поближе.
За базаром простирался станичный майдан. На Дворцовой площади в Киеве был столп в честь подвигов Вещего Олега и князя Игоря, а здесь имелось свое украшение: два вкопанных в землю бревна с ликами казацких богов Руби-Башка и Тащи-Хватай. Первый смотрел сурово и грозно, как положено ратному божеству, второй щурился в лукавой воровской усмешке. Между ними лежала колода, на которой пороли провинившихся, а напротив стоял приличных размеров терем – не иначе как жилище старшины. И сам станичный атаман Ермолай, упитанный бритоголовый мужик за пятьдесят, уже спускался с широкого крыльца, разводил руки, готовясь, по казацкой привычке, обнять дорогих гостей и облобызаться с ними.
Но Хайло, сойдя на землю, обниматься не пожелал, а вытащил воеводино послание и молвил сурово:
– Из Киева мы, по государеву делу едем. Положено людей нам дать, справных казаков при оружии. И чтобы кони были у них лихие, а не клячи задохлые.
– Тю! – Атаман огладил усы, свисавшие до самого объемистого чрева. – Кляч не держим! А как тебя звать-величать, княжой человек?
– Сотник Хайло Одихмантьевич. Вот, бери! Грамота от воеводы Муромца.
Приняв послание, Ермолай сунул его за пояс и сказал:
– Писаришка прочтет, а я тому не учен. Ты мне, сотник, живым словом поведай: ехать-то куда?
– К хазарам, к кагану ихнему в Саркел, с посланием от государя.
Атаман прищурился.
– Сумлеваюсь, что энто добрый зачин… от хазаровей можно и вовсе не вернуться. Паскудный народец!
– Князем велено, – отрезал Хайло.
– Ну, коли так, бери две сотни, пушку и пороху воз.
– Такого не надо, с миром едем. Десять хватит, но чтобы был среди них толмач.
– Десять, да еще с толмачом… – Станичный атаман возвел к небу лукавые глазки. – Энто тяжельше, чем сотню послать! Выбирать треба, и чтоб без обид! Но сделаем, коли князь-батюшка пожелал. Глянем разок-другой, покумекаем и самых лихих казачков отыщем. А покедова… – Он снова раскинул руки, но Хайло увернулся от объятий. – Покедова, гости дорогие, в хату просим. Погутарим у миски с галушками, первача хлебнем, а опосля хозяйка моя уложит вас спать-почивать.
Сотник хотел было отказаться и молвить со всей строгостью, что служба не терпит промедления, но Свенельд, погладив брюхо, облизнулся.
– Галушка… первач… гуд!
– Очень гуд! – поддержал Чурила.
– Людишки твои в верном рассуждении насчет галушек, – сказал Ермолай, присматриваясь к Чуриле. – А энто кто? Ряха уж больно знакомая… и голос… Никак Чурилка?
– Не Чурилка, а Чурила Пахомыч, государев воин!
– Тю, важный какой! А давно ли по голому заду прутьями драли?… – При этом воспоминании атаман ухмыльнулся. – Одначе справный вырос казак! Выходит, драли не зря!
– За конями пусть присмотрят, – велел Хайло и вслед за атаманом направился к крыльцу.
Галушки были отменные, а первач выше всяких похвал. Рот Ермолая во время трапезы не закрывался – потчуя гостей, он заходил хитрыми кренделями то с одного бока, то с другого, рассказывал сплетни да байки, пересыпая их внезапными вопросами. Очень хотелось атаману знать, пошто едут киевские воины к хазарам и какие выгоды или конфузы это обещает в будущем. Но Хайло держался твердо, повторяя раз за разом, что он-де человек служивый, велят, так хоть в Китай поедет, а что писано в грамоте княжьей, о том ему не докладывали. Свенельд и Чурила больше молчали, наворачивали галушки и запивали брагой, оставляя атамановы подходы без внимания. Чурила, правда, еще косился на дочку Ермолая, пригожую девицу, что прислуживала за столом. Под конец, когда первач заиграл в крови, он совсем обнаглел и принялся ей подмигивать и выспрашивать, где в усадьбе атамана сеновал. Но брага была крепкой и одолела Чурилу; как добрался он до сеновала, так и захрапел.
Хайло пил в меру и под вечер решил размяться, пройтись перед сном. Понесло его на базар – хотелось сотнику узнать, почем в Синих Вишнях грецкие орехи. Попугай их очень уважал, но цены в Киеве сильно кусались, особенно в последний год. Свенельд, дыша перегаром, увязался за ним; выпил варяг изрядно, однако ноги ходили, хоть и выписывали кружева. Осмотрев жеребцов-трехлеток, коих продавал смуглый печенег, они прогулялись по лавкам (орехи и впрямь были дешевле, чем в Киеве), постояли у кабака «Люлька-ненька» (но Хайло сказал, что хватит), выпили квасу для освежения, и тут сотник почуял, как дергают его рукав. Он обернулся – то был давешний малый, торговавший пирогами. Сероглазый, бритый, лет тридцати на вид и с такой рожей, что сразу было ясно: это продувная бестия.
– Купи пирожка, мин херц! Хошь с вишней, хошь с творогом! А еще и с маком есть!
– Сыт я. Отобедали мы, – сказал Хайло, выдрав рукав из цепких пальцев.
– А правда, отобедали! – воскликнул малый, принюхавшись к Свенельду. – Тогда, может, я чем помогу? Что желают бояре купить? Шелка персидские, седла хазарские, перстни для любимых жен? – Он понизил голос и сообщил: – Есть зажигалки «ниппель» англицкой работы… Только для вас! Вещь незаменимая в дороге, твоя милость! У хазар таких не найдете.
– Откуда ты знаешь, что мы к хазарам едем? – спросил Хайло, взирая на пирожника с большим подозрением.
– Так все уже знают, мин херц. Прибыл из Киева сотник с княжьей грамотой, едет к кагану в Саркел с десятью казачками… Все знают, окромя дядьки Нечипора – вон он в луже пьяный спит. У слухов ножки быстрые… Ферштейн?
Свенельд оживился при звуках родной речи и произнес почти разборчиво:
– Т-ты из как-ковских, мэн? Дойч? Свев? Н-норвег?
– Не, твоя милость, я из Москвы. Постранствовать довелось, даже в Европах бывал, в Лондонах ихних и Парижах, но сам я как есть москаль. Алексашка сын Меншиков, вельми знатного роду, но в затруднительных обстоятельствах. – Он хлопнул себя по карману, но там ничего не зазвенело.
– А где та Москва? – полюбопытствовал Хайло в недоумении, ибо град такой был ему неизвестен.
– Сельцо под Тверью, – отозвался Алексашка. – Та еще дыра! Три пивные, мельница, мыловарня и капище с Велесом. Сбежал я оттуда, судари мои. Странствовал по разным землям, а потом надумал в казачки податься, ан не берут! Сказали, что москалей им не надо. Вот, пробавляюсь пирогами… – Он вдруг поклонился Хайлу и зашептал: – Слушай, боярин, возьми с собою, а? Лопни глаз, отслужу! Поеду с вами к хазарам, а потом – в Киев… давно собирался… стольный град, не Москве чета…
– Может, и возьму, – сказал сотник, решив, что этот разбитной пирожник будет в дороге не лишним. – Умеешь чего, москаль? Саблей махать, коня седлать, песни играть, стрелять или кашеварить?
– Всего помаленьку, – скромно сказал Алексашка сын Меншиков. – Но не в том мой главный дар, твое боярство. – Вздохнув, он признался: – Ловкий я, мин херц, изворотливый. Сызмальства таким был… Как мокрый обмылок: стукнут, да не расплющат, ан выскользнул… Будешь рядом, и тебя лихо не достанет.
– Полезный умений, – молвил слегка протрезвевший Свенельд. – Ежели не врешь.
– Не вру, зуб даю! – отозвался Алексашка, искательно поглядывая на Хайла. – Так что, боярин? Берешь меня?
– Беру, если будешь на рассвете с лошадью. К хоромам Ермолая подъезжай.
– Лучше догоню за околицей, – пообещал Меншиков сын и исчез, будто растворившись в воздухе.
А сотник с варягом вернулись в дом старшины и проспали до утра в полном благополучии: Свенельд – на сеновале, рядом с Чурилой, а Хайло – в уютной горнице. Ибо княжьим сотникам зазорно спать в сеновалах, и умудренный жизнью Ермолай[7] это понимал.
* * *А вот боярину Близняте Чубу ночь выпала бессонная. Провел он ее в охотничьем домике своего поместья Переделкино, что в сорока верстах от Киева. Уединенный домик сложили из неохватных бревен в глухом лесу, и было в нем всего три комнаты: кабинет, опочивальня и трапезная. Всюду, на западный манер, камины, а на стенах – головы оленей, волков и кабанов. Правда, не Чубом добытых, а его егерями; сам охотник он был никакой и винтарю предпочитал удобное кресло и сигару, а также шилья и клещи, что хранились в пыточной Сыскной Избы. Однако дом охотничий велел построить, к чему имелась важная причина: такие были у западных владетелей, графов и баронов, на коих Близнята равнялся с усердием. Домик для всякого был пригоден: и для раздумий в тишине, и для амурных шалостей, и для тайных свиданий с нужными людьми.
А вот боярину Близняте Чубу ночь выпала бессонная. Провел он ее в охотничьем домике своего поместья Переделкино, что в сорока верстах от Киева. Уединенный домик сложили из неохватных бревен в глухом лесу, и было в нем всего три комнаты: кабинет, опочивальня и трапезная. Всюду, на западный манер, камины, а на стенах – головы оленей, волков и кабанов. Правда, не Чубом добытых, а его егерями; сам охотник он был никакой и винтарю предпочитал удобное кресло и сигару, а также шилья и клещи, что хранились в пыточной Сыскной Избы. Однако дом охотничий велел построить, к чему имелась важная причина: такие были у западных владетелей, графов и баронов, на коих Близнята равнялся с усердием. Домик для всякого был пригоден: и для раздумий в тишине, и для амурных шалостей, и для тайных свиданий с нужными людьми.
Такой гость и посетил Близняту этой ночью. Юний Лепид Каролус, римский всадник, торговец воском и медом, обосновался в Киеве девять лет назад, вскоре после Азовского похода и войны с хазарами. Торговля, хоть и вполне успешная, была вторым его занятием, а первым и основным – тайная разведка в пользу латынян и неформальные контакты с местной властью. Необходимость этого диктовали не только дела политики, но и финансовый интерес, ибо сумма русских долгов исчислялась многими миллионами денариев. Долги были всякие: что-то дадено князю и его семейству, что-то боярам и купцам, а более всего – державе и разным государственным Приказам. Крупные вложения! И потому Юний Лепид не боялся казней, положенных лазутчику. Кол и котел с кипятком душу его не смущали, не беспокоился он насчет клещей и угольков под пятками, не снились ему плаха для четвертования и кожаный мешок, в каком ребятки Соловья-разбойника топили пойманных шпионов. Собственно, он был не шпионом, а фигурой почти легальной и очень, очень влиятельной. Близнята знал, что он приходится племянником сенатору Бруту Каролусу, главе римской партии популяров.
Сыскной боярин сидел у камина, а напротив, в таком же покойном кресле, расположился гость – бритый, сухопарый, с крючковатым носом и черными как ночь глазами. На столике меж кресел сверкали чаши веницейского стекла и поблескивала лакированными боками амфора с сухим родосским. Жуткая кислятина, по мнению Чуба, но Юний Лепид брезговал бражкой, и медовухой, и даже ромом и фряжской мальвазией. Пил только красное вино, для здоровья особо полезное.
Гость поднял чашу, плеснул на пол – богам, по римскому обычаю, – пригубил и молвил:
– Итак, достойнейший патриций, как продвигаются наши дела?
– Грамоты написаны, гонцы отправлены, и первые слушания в Думе уже состоялись, – произнес Близнята Чуб на отменной латыни. – Через пару дней мы продолжим дискуссию, дабы представить государю мнение большинства. Однако…
Он сделал паузу. Речь шла о прениях в Думе – предполагалось, что каждый боярин молвит слово о любезной ему религии, и в результате подсчета голосов определится, кто в лидерах, а кто в последышах. Чуб, разумеется, был всей душой за латынян, но это не означало бесплатных стараний и бескорыстных усилий. Душевная страсть, даже самая жаркая, нуждается в поощрении.
– Однако!.. – повторил Юний Лепид. – Возникли затруднения? Это не понравится сенату и римскому народу.
Видел я твой сенат в козлиной заднице, подумалось Чубу. Но одарил гостя лучезарной улыбкой и промолвил:
– При обсуждении важных дел трудности неизбежны, друг мой. Впрочем, я уверен, что возобладает разумная позиция – ведь если Царьград второй Рим, то Киев, несомненно, третий. Слишком многое связывает нас в политике и коммерции.
– А также в вере, – заметил Юний Лепид. – Ваш Перун – наш Юпитер, царь богов, Мокошь – Юнона, его супруга, Сварог подобен Вулкану, а Жива – Венере. Плебсу наша религия ближе, чем иудейская, не говоря уж о египетской с их драными кошками. Поклонитесь олимпийцам и будьте Риму верными союзниками. Это в наших общих интересах.
– Согласен, – кивнул Близнята. – Однако проегипетская фракция в Думе весьма сильна – настолько, что числом едва ли уступает нашей. Многие бояре горой стоят за веру египтян, и мотивы у них такие: мол, религия эта древняя, почтенная и укрепляет власть владыки.
– Сенат и римский народ этого не поймут, – сказал Каролус и нахмурился. – Я тоже не понимаю, достойный патриций. Крокодилы, шакалы, кошки, ибисы, быки… кого там еще они обожествляют?… Слишком сложно для простого народа. К тому же крокодилы у вас не водятся, да и шакалы, мне кажется, тоже.
– Тут усматривается тайный интерес, – пояснил сыскной боярин, подвигая гостю ящичек с сигарами. Раскурив свою, он подождал, пока Юний Лепид не сделает то же, затем произнес: – За Египет ратуют строительные подрядчики и новорусские купцы, у коих немерено денег. Столько, что половину Думы купят и не поморщатся. Собственно, уже купили.
– Все равно не понимаю. Какая выгода подрядчикам в Анубисах, Осирисах и Аписах? Или тем же купцам? Хотя, конечно, все они шакалы… как у вас говорится, рыбак рыбака видит издалека… Для них лучше шакальего бога не придумаешь!
Пора выкладывать козыри, решил Близнята. Этот тупоумный латынянин даром что лазутчик, а кость не рюхает. Сказано ведь: немерено денег! Ясно сказано, а золотишко римское что-то не бренчит!
– Дело не в шакалах, а в пирамидах. – Он подлил гостю вина и, стараясь не морщиться, сделал глоток из своей чаши. – В пирамидах, уважаемый!
– При чем тут пирамиды? – На лице Юния Лепида изобразилось недоумение.
– При том, что египетская вера требует, чтобы владык хоронили в пирамидах, а их сподвижников, – Близнята положил ладонь на грудь, – в каменных усыпальницах. Прикиньте: пирамиды для князя-батюшки Владимира и его достойных предков плюс сотни две гробниц для членов Думы… Помимо того подъездные пути для доставки камней, саргофаги, ритуальные сосуды, предметы роскоши, снадобья для бальзамирования… – На миг он представил Киев, окруженный пирамидами, и ухмыльнулся. – Огромные заказы для купцов и строителей! Оживление торговли, расцвет деловой активности!
Юний Лепид задумался, лоб его пошел морщинами. Потом он единым махом осушил чашу с вином и произнес:
– Вы правы, патриций. Теперь мне ясны истоки этой оппозиции. Готов предложить контрмеры: вместо пирамид надо, по римскому обычаю, возводить мавзолеи. Устроит вашего князя-батюшку мавзолей?
Близнята затянулся, выпустил дым из ноздрей и сказал:
– Вполне. При надлежащем финансовом обеспечении.
– Это мы гарантируем. Цеппелин, на котором отправился ваш посланец в Рим, увез мои депеши. Средства поступят в ближайшие дни.
– Средства нужны немедленно – во-первых, для подкупа наших противников в Думе, во-вторых, для государя. – Тут Чуб вспомнил слова казначея Кудри на совете у князя и печально добавил: – Казна пуста! Свежих осетров с Волги не можем выписать!
Каролус возвел взгляд к потолку, зашевелил беззвучно губами, что-то подсчитывая на пальцах.
– Двести тысяч хватит на эти нужды?
– Триста, в качестве аванса. Сто пятьдесят для Думы и столько же князю. Плюс отсрочка платежей по займам.
– Хорошо. Согласен. – Римлянин кивнул. – Bis dat, qui cito dat![8]
– Это правильно, достопочтенный. Еще одно: мой процент?
– Пять.
– Пятнадцать.
– Сойдемся на восьми?
Чуб задержался с ответом, размышляя, сколь восхитителен и точен этот латинский язык. В нем были такие термины, как «процент» и «аванс», «деловая активность» и «финансы» – слова, коих в русском отродясь не бывало. Язык деловых людей, причем не консулов и сенаторов, а банкиров из сословия всадников, которые на самом деле правят Римом!
Потом он сказал:
– На восьми не сойдемся. Десять, и ни денарием меньше!
– Сенат и римский народ этого не… – начал Юний Лепид, но тут же махнул рукой. – Ладно, провались все в Тартар! Согласен!
– Другое дело, – молвил сыскной боярин, прикидывая, сколько положит в свой карман помимо процентов. Сумма получалась круглая, и это грело душу. Близнята был искренне уверен, что благосостояние отчизны неотделимо от личных деловых успехов, что бы там ни говорили в народе, как бы ни проклинали Думу и бояр. Что народ! Быдло холопское! А держава крепка людьми благородными и, разумеется, княжеской волей! Князя он искренне любил и почитал, ибо тот в финансовые вопросы не вдавался. Лев не видит корма собаки, и это хорошо.
Они выпили вина, потолковали о других делах, не столь срочных и важных, затем Каролус вытащил газету, неряшливо отпечатанную на плохой бумаге. «Народная воля», знакомый мусорный листок, подумал Близнята, наблюдая, как латынянин расправляет газету на коленях.
– Здесь статьи некоего Марка Троцкуса, римского уроженца, – произнес Юний Лепид. – По моим данным, он служит у вас в Посольском приказе. Эмигрант, вольнодумец и подрывной элемент! Вот послушайте, что он пишет! – И Каролус зачитал пару возмутительных абзацев.