Убрав стену и соединив две спальни на втором этаже в одну, Карсон выделила Арни самую большую комнату в доме. Полагала, что поступила по справедливости, потому что состояние Арни отрезало его от остального мира.
Его кровать и тумбочка стояли в углу. Телевизор поставили на столик на колесиках. Иногда Арни смотрел мультфильмы на «ди-ви-ди», одни и те же, снова и снова.
Остальную часть комнаты занимал замок. Четыре низких, прочных стола сформировали площадку размером двенадцать на восемь футов. На столах из конструктора «Лего» и возводилось архитектурное чудо. Редко кто из двенадцатилетних мальчиков мог строить модель замка без подробного плана, но Арни сотворил шедевр: стены и равелины, валы и парапеты, башни, казармы, часовня, оружейные склады, затейливо украшенные здания внутри крепостных стен.
Замок Арни строил уже несколько недель, в полном молчании. Часто разбирал уже законченные строения, чтобы возвести на их месте другие, более совершенные.
Строил он главным образом стоя, ходил вокруг сдвинутых столов или залезал в дыру по их центру, прорезанную для того, чтобы он мог возводить замок изнутри, но иногда, как теперь, сидел на табуретке на колесиках. Карсон подкатила к «стройплощадке» вторую табуретку и села, наблюдая за братом.
С такой внешностью: темные волосы, синие глаза — он бы наверняка занял в этом мире достойное место, если б, увы, не был аутистом.
В моменты полного сосредоточения на строительстве Арни не терпел чьего-либо присутствия в непосредственной близости от него. Если б Карсон придвинулась к нему ближе чем на четыре или пять футов, он бы занервничал.
Увлеченный тем или иным проектом, он мог проводить в молчании целые дни, издавая разве что возмущенные бессловесные крики, если кто-то пытался прервать его работу или вторгнуться в окружающее пространство.
Карсон и Арни разделяло более восемнадцати лет. Он родился в тот год, когда она покинула родительский дом. Даже если бы он не страдал аутизмом, они не могли бы быть так же близки, как большинство братьев и сестер, потому что не было у них практически ничего общего.
Вскоре после смерти родителей, произошло это четырьмя годами раньше, Карсон оформила опекунство над братом. С тех пор он всегда был при ней.
По причинам, объяснить которые она бы, пожалуй, и не смогла, Карсон привязалась к этому милому, отрезанному от остального мира ребенку. Она не думала, что смогла бы любить его больше, будь он ей сыном, а не братом.
Карсон надеялась, что когда-нибудь наука совершит прорыв в лечении аутизма вообще или хотя бы в конкретном случае, у Арни. Но она знала, что до реализации таких надежд еще очень и очень далеко.
Сидя на табуретке, она оглядывала последние изменения, которые он внес в конструкцию наружной стены. Укрепил ее контрфорсами и удвоил число лестниц, по которым защитники замка могли подняться к галереям за парапетной стенкой с бойницами.
В последнее время страхи Арни вроде бы усилились. Карсон не могла отделаться от мысли, что он чувствует надвигающуюся беду и хочет приготовиться к отпору. Арни не мог построить настоящий замок, вот и искал убежища в игрушечной крепости.
Глава 12
Рэндол Шестой заполняет две колонки, еще остававшиеся пустыми, «СФИНКС» и «КСЕНОФОБИЯ», заканчивая тем самым последний в книге кроссворд.
Его ждут другие сборники кроссвордов. Но, завершив текущий, он более не боится беспорядка окружающего мира. На какое-то время он защищен от этого беспорядка.
На какое-то время, но не навсегда. Хаос давит на стены. И вскоре ему придется заполнять большее количество пустых клеточек нужными буквами, чтобы не позволить хаосу ворваться в принадлежащую ему комнату.
Но сейчас он в безопасности, а потому встает из-за письменного стола, садится на край кровати и нажимает кнопку вызова на прикроватной тумбочке. Так он просит принести ленч.
Пищу ему подают не в четко оговоренные часы, потому что он не может есть, если поглощен кроссвордами. Он скорее позволит еде остынуть, чем прервет важную работу по заполнению пустых клеточек.
Мужчина в белом приносит поднос и ставит его на письменный стол. В присутствии этого человека Рэндол Шестой сидит, опустив голову. Так можно избежать и разговора, и прямого визуального контакта.
Любое слово, которое он произносит, обращаясь к другому человеку, размывает созданную им защитную стену.
Оставшись один, Рэндол Шестой ест ленч. Очень аккуратно.
Еда белая и зеленая, как он и любит. Порезанная ломтиками грудка индейки в сливочном соусе, картофельное пюре, белый хлеб, зеленый горошек, зеленая фасоль. На десерт — ванильное мороженое.
Поев, он решается открыть дверь в коридор и выставить поднос. Потом закрывает дверь и вновь ощущает себя в полной безопасности.
Садится на край кровати и выдвигает ящик тумбочки. В ящике лежат несколько журналов.
Отец поощряет знакомство с окружающим миром Рэндола Шестого, получившего образование путем прямой информационной загрузки мозга. Хочет, чтобы тот был в курсе текущих событий и узнавал о них, читая периодику, журналы и газеты.
Газеты Рэндол Шестой терпеть не может. Они неудобные. Тетрадки путаются, страницы выпадают.
А самое ужасное — типографская краска. Она переходит на его руки, словно грязный беспорядок окружающего мира.
Он может смыть краску мылом и горячей водой, но, конечно же, ее частички попадают в поры и через них проникают в кровь. То есть газета — загрязнитель, заражающий его мировым беспорядком.
В одном из журналов, лежащих в ящике тумбочки, хранится заметка из местной газеты, которую он вырвал три месяца назад. Заметка эта — маяк надежды.
В заметке идет речь о местной организации, занимающейся сбором средств на проведение исследований, цель которых — излечение аутизма.
Если исходить из строгого определения этого состояния, Рэндола Шестого нельзя назвать аутистом. Но его взаимоотношения с окружающим миром, по большому счету, точно такие же, как у аутистов.
Поскольку Отец настоятельно убеждает его лучше познавать себя, что является первым этапом излечения болезни, Рэндол читает книги по этой теме. Книги эти не дают ему того умиротворения, какое он находит в кроссвордах.
В первый месяц своей жизни, еще не очень-то понимая, что с ним не так, когда он мог брать в руки газеты, Рэндол прочитал о местной благотворительной организации, занимающейся сбором средств для лечения аутизма, и сразу понял, что речь идет о таких, как он. Осознал, что он не одинок.
Что более важно, увидел фотографию другого человека, такого же, как он: двенадцатилетнего мальчика, сфотографированного с его сестрой, сотрудницей полиции Нового Орлеана.
На фотоснимке мальчик смотрит не в камеру, а в сторону. Рэндол Шестой понимает, что тот избегает прямого визуального контакта.
Невероятно, но мальчик улыбается. И выглядит счастливым.
Рэндол Шестой никогда не был счастливым за те четыре месяца, которые прошли после его появления из резервуара сотворения в возрасте восемнадцати лет. Ни разу. Ни на секунду. Случается, что он чувствует себя в безопасности, но счастливым — никогда.
Бывает, что он часами сидит и смотрит на газетную вырезку.
Мальчик на фотографии — Арни О'Коннор. Он улыбается.
Может, Арни счастлив не всю жизнь, но иногда он точно бывает счастлив.
Арни обладает знанием, которое необходимо Рэндолу. Необходимо настолько, что ночами он лежит без сна, раздумывая над тем, как это знание добыть.
Арни в этом городе, так близко. Но, если исходить из практических соображений, недосягаем.
За четыре месяца своей жизни Рэндол Шестой ни разу не покидал стен «Милосердия». Для него огромное потрясение — путешествие на другой этаж этого же здания, где его лечат.
А уж другой район Нового Орлеана для него что лунный кратер. Арни живет со своим секретом, и выведать его у этого мальчика нет никакой возможности.
Если бы Рэндол сумел добраться до мальчика, то узнал бы секрет счастья. Возможно, Арни не захотел бы им поделиться. Рэндола это не смущало. Рэндол вызнает у него этот рецепт. Рэндол вызнает.
В отличие от подавляющего большинства аутистов Рэндол Шестой способен на крайнее насилие. Кипящая в нем ярость лишь чуть-чуть уступает его страху перед беспорядочностью мира.
Он прячет свою способность к насилию от всех, даже от Отца. Опасается: если тот об этом узнает, с ним самим случится что-то плохое. Он уже видел в Отце некую… отстраненность.
Рэндол убирает вырезанную заметку в ящик, под журналы. Но мысленным взором по-прежнему видит Арни, улыбающегося Арни.
Арни здесь, в Новом Орлеане, и Рэндола Шестого неудержимо тянет к нему.
Глава 13
В маленькой, плохо освещенной проекционной у стены стоял просиженный диван и везде, где только можно, лежали книги в обложке. Видимо, Желе любил читать, пока шел фильм.
После того, как вошли они в одну дверь, толстяк указал на вторую: «Моя квартира там. Бен оставил тебе специальную коробку».
Пока Желе ходил за коробкой, Дукалион разглядывал проектор, безусловно, тот самый, что показывал фильмы с первого для работы кинотеатра. Древний агрегат включал в себя две огромные бобины: с одной 35-миллиметровая пленка сматывалась, на вторую, пройдя сложный лабиринт зубчатых барабанов, направляющих в зазор между мощной яркой лампой и линзами, наматывалась.
Он присмотрелся к регулировочным узлам, покрутил их, пока не смог посмотреть в циклопический глаз проектора. Снял кожух, чтобы изучить шестерни, колесики, двигатели.
Это устройство могло создавать яркую иллюзию жизни на большом экране, расположенном на другом конце зрительного зала, за балконом и партером.
Собственная жизнь Дукалиона, в своем первом десятилетии, часто представлялась ему как темная иллюзия. Со временем, однако, жизнь стала слишком реальной, заставив его ретироваться в карнавальные шоу и в монастыри.
Вернувшись с коробкой из-под обуви, полной каких-то бумаг, Желе замер, увидев, что Дукалион возится с проектором.
— Слушай, меня это нервирует. Это же старинная вещь. Трудно найти как запасные части, так и мастера. Проектор — сердце кинотеатра.
— Оно кровоточит. — Дукалион поставил кожух на место. — Логика открывает секреты любой машины, будь то проектор, реактивный двигатель или сама вселенная.
— Бен предупреждал, что ты слишком много думаешь. — Желе поставил коробку на стопку журналов. — В письме он послал тебе газетную вырезку, так?
— И она заставила меня пролететь полмира.
Желе снял с коробки крышку.
— Бен собрал много таких вырезок.
Дукалион взял верхнюю, посмотрел на фотоснимок, потом на заголовок: «ВИКТОР ГЕЛИОС ЖЕРТВУЕТ МИЛЛИОН СИМФОНИЧЕСКОМУ ОРКЕСТРУ».
Мужчина, запечатленный на фотографии, совершенно не изменившийся по прошествии стольких лет, потряс Дукалиона точно так же, как и совсем недавно, в монастыре.
* * *Зигзаги молний рассекают чернильно-черную ночь, раскаты грома сотрясают темноту за высокими окнами. Мерцающий свет газовых фонарей освещает каменные стены просторной лаборатории. Электрическая дуга вспыхивает между медными электродами. Искры летят от перегруженных трансформаторов, машин, приводимых в движение поршневыми двигателями.
Гроза набирает силу, посылая молнию за молнией в штыри-сборщики, установленные на самых высоких башнях. Гигантская энергия уходит вниз, вливается в…
…него.
Он поднимает тяжелые веки и видит другой глаз, увеличенный прибором, напоминающим лупу часовщика. Потом лупа уходит вверх, и он видит лицо Виктора. Молодое, светящееся надеждой.
В белой шапочке, в запачканном кровью халате, этого создателя, новоявленного бога…
* * *Руки так задрожали, что Дукалион выронил вырезанную заметку, и листок спланировал на пол проекционной.
Конечно, Бен приготовил его к этому, но шока все равно избежать не удалось. Виктор жив. Жив.
Больше ста лет Дукалион объяснял себе собственное долголетие очень даже просто: он — уникум, вошел в жизнь не так, как другие люди. А потому неподвластен смерти. Он никогда не простужался, не болел гриппом, не жаловался на какое-либо недомогание.
Виктор, однако, родился от мужчины и женщины. И должен был унаследовать все болезни плоти.
Из внутреннего кармана пиджака Дукалион достал свернутый лист плотной бумаги, с которым никогда не расставался. Снял с него резинку, развернул лист, несколько мгновений смотрел на него, прежде чем передать Желе.
— Это Гелиос, — сказал Желе, глянув на карандашный рисунок.
— Автопортрет, — пояснил Дукалион. — Он… талантливый. Я вынул этот портрет из рамки в его кабинете… более двухсот лет назад.
Желе, вероятно, многое знал о Дукалионе, поэтому не выказал удивления.
— Я показывал портрет Бену, — продолжил Дукалион. — И не один раз. Потому-то он узнал Виктора Гелиоса и понял, кто перед ним.
Отложив автопортрет Виктора, Дукалион взял вторую заметку, с фотоснимком Виктора, получающего какую-то награду из рук мэра Нового Орлеана.
Третья вырезка: Виктор с окружным прокурором во время избирательной кампании последнего.
Четвертая: Виктор и его очаровательная жена Эрика на благотворительном аукционе.
Виктор, покупающий особняк в Садовом районе.
Виктор, учреждающий стипендию в университете Тюлэйна.
Виктор, Виктор. Виктор.
Дукалион не помнил, как отбросил вырезки и пересек маленькую комнату, но, должно быть, сделал и то, и другое, потому что пришел в себя, когда пробил тонкую стену гипсокартона сначала правым кулаком, а потом левым. Когда же вырвал руки, часть стены рухнула.
Услышал, как ревет от злости и душевной боли, но сумел подавить крик, прежде чем тот вырвался из-под контроля.
Когда Дукалион повернулся к Желе, перед глазами у него то светлело, то темнело, и он знал, что причина этих пульсаций освещенности — его глаза, которые то вспыхивали, то гасли. Феномен этот он наблюдал в зеркале.
Желе напрягся, словно собрался уже выбежать за дверь, потом шумно выдохнул.
— Бен говорил, что ты расстроишься.
Дукалион едва не рассмеялся — что еще могло вызвать такое заявление толстяка, как не смех?! — но испугался, что смех этот может перерасти в вопль ярости. Впервые за много лет он едва не потерял контроль над собой, почти сдался преступным позывам, которые были его составной частью с момента сотворения.
— Ты знаешь, кто я? — спросил Дукалион.
Желе посмотрел ему в глаза, потом перевел взгляд на татуировку, лишь частично скрывшую уродство половины лица, собрался с духом, учитывая внушительные габариты Дукалиона.
— Бен… он объяснил. Похоже, это правда.
— Можешь поверить, — посоветовал ему Дукалион. — Мой исходный материал — с тюремного кладбища, трупы преступников… их части соединили, оживили, возродили.
Глава 14
Снаружи стояла жаркая, влажная ночь. А вот в библиотеке Виктора Гелиоса кондиционер охлаждал воздух до такой низкой температуры, что веселое пламя горящих в камине дров было очень даже кстати.
Огонь вызывал у него и менее приятные воспоминания. Та большущая мельница. Бомбардировка Дрездена авиацией союзников. Атака «Моссад» на секретный научно-исследовательский комплекс в Венесуэле, где он экспериментировал на пару с Менгеле после Второй мировой войны. Тем не менее ему нравилось читать под уютное потрескивание горящих поленьев.
А когда он просматривал медицинские журналы вроде «Ланцета», «Журнала американской ассоциации врачей» или «Новые инфекционные заболевания», огонь служил не только для уюта, но и становился критерием его мнения как ученого. Он часто вырывал из журналов статьи и бросал их в камин. Иногда туда отправлялся журнал целиком.
Как и прежде, научное сообщество ничему не могло его научить. Он ушел далеко вперед. Однако полагал необходимым быть в курсе достижений в генетике, молекулярной биологии и смежных областях.
Ему также хотелось вина, которое лучше сочеталось с жареными грецкими орехами, чем «Каберне», которое подала к ним Эрика. Слишком терпкое. Конечно же, ей следовало остановить выбор на «Мерло».
Она сидела в кресле напротив него и читала поэзию. В последнее время не могла оторваться от Эмили Дикинсон, которая раздражала Виктора.
Разумеется, поэтессой Дикинсон была прекрасной, но уж очень преклонялась перед Богом. А потому ее стихи дурили голову наивным. Служили интеллектуальным ядом.
Вот Эрика для поисков Бога могла не выходить из этой комнаты. Ее создатель, в конце концов, был ее мужем.
Если говорить о теле, то он добился великолепного результата. Он видел перед собой прекрасную, грациозную, элегантную женщину. Выглядела она на двадцать пять лет, хотя прожила на этом свете только шесть недель.
Сам Виктор, чей возраст перевалил за двести сорок, мог сойти за сорокапятилетнего. И поддержание его моложавости требовало куда больше усилий, чем сотворение ее молодости.
Красота и грациозность не были единственными требованиями, которые он предъявлял к идеальной жене. Ему также хотелось видеть в ней светский лоск и высокий интеллект.
А вот тут Эрика, пусть и по мелочам, не дотягивала до желаемого уровня и, как выяснилось, училась медленно, несмотря на прямую информационную загрузку мозга, посредством которой ей в голову вводились энциклопедии этикета, кулинарные рецепты, характеристики различных вин и их сочетаний с подаваемыми на стол блюдами, приправы и многое другое.
Знание предмета, естественно, не означало способность применять эти знания на практике, но Эрика, похоже, не так уж и старалась. «Каберне» вместо «Мерло», Дикинсон…