– Ну, кош-шара! – всегда восхищался минер, пытаясь ухватить кота, но тот ускользал с ловкостью мангусты.
– Ну, сукин кот, попадешься! – веселился минер.
«Как же, держи в обе руки», – казалось, говорил Пардон, брезгливо встряхивая лапами на безопасном расстоянии.
Дни шли за днями, Пардон ловко уворачивался от минера, давил крыс и сжирал их с исключительным проворством, за что любовь к нему все возрастала. Однако через месяц процесс истребления крыс достиг своего насыщения, а еще через какое-то время Пардон удивил население корабля тем, что интерес его к крысам как бы совсем ослабел, и они снова беспрепятственно забродили по кораблю. Дело в том, что, преследуя крыс, Пардон вышел на провизионку. И все. Боец пал. Погиб. Его, как и всякую выдающуюся личность, сгубило изобилие. Его ошеломила эта генеральная репетиция рая небесного. Он зажил, как у Христа под левой грудью, и вскоре выражением своей обвислой рожи стал удивительно напоминать интенданта. Пардон попадал в провизионку через дырищу за обшивкой. Со всей страстью неприкаянной души помоечного бродяги он привязался к фантастическим кускам сливочного масла, связкам колбас полукопченых и к сметане. Крысы вызывали теперь в нем такое же неприкрытое отвращение, какое они вызывают у любого мыслящего существа. Вскоре бдительность его притупилась, и Пардон попался. Поймал его кок. Пардона повесили за хвост. Он орал, махал лапами и выл что-то сквозь зубы, очень похожее на «мать вашу!».
Его спас механик. Он отцепил кота и площадно изругал матросов, назвал их садистами, сволочами, выродками, скотами, «бородавками маминой писи», ублюдками и суками.
– Отныне, – сказал он напоследок, – это бедное животное будет жить в моей каюте.
Пардон был настолько умен, что без всяких проволочек тут же превратился в «бедное животное». Свое непосредственное начальство он теперь приветствовал распушенным хвостом, мурлыкал и лез на колени целоваться. Механик, бедный старый индюк, впадал в детство, сюсюкал, пускал сентиментальные пузыри и заявлял в кают-компании, что теперь-то уж он точно знает, зачем на земле живут коты и кошки: они живут, чтоб дарить человеку его доброту.
Идиллия длилась недолго, она оборвалась с выходом в море на самом интересном месте. С первой же волной стало ясно, что Пардон укачивается до безумия. Как только корабль подняло вверх и ухнуло вниз, Пардон понял, что его убивают. Дикий, взъерошенный, он метался по каюте механика, прыгал на диван, на койку, на занавески, умудряясь ударяться при этом об подволок, об стол, об пол и орать не переставая. Останавливался он только затем, чтоб, расставив лапы, блевануть куда-нибудь в угол с пуповинным надрывом, и потом его вскоре понесло изо всех дыр, отчего он носился, подскакивая от струй реактивных. В разложенный на столе ЖБП – журнал боевой подготовки – он запросто нагадил, пролетая мимо. От страха и одиночества мечущийся Пардон выл, как издыхающая гиена.
Наконец дверь открылась, и в этот разгром вошел мех. Мех обомлел. Застыл и стал синим. Несчастный кот с плачем бросился ему на грудь за спасением, мех отшвырнул его и ринулся к ЖБП. Было поздно.
– Пятимесячный труд! – зарыдал он как дитя, обнимая свое теоретическое наследие, изгаженное прицельным калометанием. – Пятимесячный труд!
Пардон понял, что в этом человеке он ошибся, в нем сострадания не наблюдалось; и еще он понял, что его, Пардона, сейчас будут бить с риском для жизни кошачьей. После этого он перестал укачиваться.
Мех схватил аварийный клин и с криком «убью гада!» помчался за котом. За десять минут они доломали в каюте все, что в ней еще оставалось, потом Пардон вылетел в иллюминатор, упал за борт и сильными рывками поплыл в волнах к берегу так быстро, будто в той прошлой помоечной жизни он только и делал, что плавал в шторм.
Мех высунулся с клином в иллюминатор, махал им и орал:
– Вы-д-ра-а-а!!! У-бь-ю-у-у! Все равно най-ду-у! Кок-ну-у!
До берега Пардон доплыл.
Лев пукнул
Конечно же, для наших подводных лодок несение боевой службы – это ответственная задача. Надо в океане войти, прежде всего, в район, который тебе из Москвы для несения службы нарезали, надо какое-то время ходить по этому району, словно сторож по колхозному огороду, сторожить, и надо, наконец, покинуть этот район своевременно и целым-невредимым вернуться домой. Утомляет это все прежде всего. И прежде всего это утомляет нашего старпома Льва Львовича Зуйкова по прозвищу «Лев».
То, что наш старпом в автономках работает не покладая рук, – это всем ясно: он и на камбузе, он и в корме, он и на приборке, он опять на камбузе – он везде. Ну и устает он! Устав, он плюхается в центральном в кресло и либо сразу засыпает, либо собирает командиров подразделений, чтобы вставить им пистон, либо ведет журнал боевых действий.
Ведет он его так: садится и ноги помещает на буйвьюшку, а рядом устраивается мичман Васюков, который под диктовку старпома записывает в черновом журнале все, что с нами за день приключилось, а потом он же – Васюков – все это аккуратнейшим образом переносит в чистовой журнал боевых действий.
С этим мичманом старпома многое связывает. Например, их связывают дружеские отношения: то старпом гоняется за мичманом по всему центральному с журналом в руках, чтоб по голове ему настучать, то возьмет стакан воды и, когда тот уснет на вахте, за шиворот ему выльет. И мичман ему тоже по-дружески осторожненько гадит, особенно когда под диктовку пишет. Например, старпом ему как-то надиктовал, когда мы район действия противолодочной акустической системы «Сосус» покидали: «Покинули район действия импортной системы «Сосус». Народ уху ел от счастья. Целую, Лелик», – и мичман так все это без искажения перенес в чистовой журнал. Старпом потом обнаружил и вспотел.
– Васюков! – вскричал он. – Ты что, совсем дурак, что ли?! Что ты пишешь все подряд! Вот что теперь делать? А?
А Васюков, сделав себе соответствующее моменту лицо, посмотрел, куда там старпом пальцем тычет, и сказал:
– А давайте все это, как положено, зачеркнем, а внизу нарисуем: «Записано ошибочно».
После этого случая все на корабле примерно двое суток ходили очень довольные. Может, вам показалось, что народ наш не очень-то старпома любит? Нам сначала самим так казалось, пока не случилась с нашим старпомом натуральная беда.
Испекли нам коки хлеб, поскольку наш консервированный хлеб на завершающем этапе плавания совсем сдохшим оказался. И такой тот хлеб получился мягкий, богатый дрожжами и сахаром, что просто слюнки текли. Старпом пошел на камбуз и съел там полбатона, а потом за домино он сожрал целый батон и еще попросил, и ему еще дали. А ночью его прихватило: живот раздуло, и ни туда ни сюда – кишечная непроходимость.
Док немедленно поставил старпома раком и сделал ему ведерную клизму, но вода вышла чистая, а старпом так и остался раздутым и на карачках. Ну, кишечная непроходимость, особенно если она оказалась, скажем так, не в толстом, а в тонком кишечнике, когда газы не отходят, – штука страшная: через несколько часов перитонит, омертвление тканей, заражение, смерть. Поэтому на корабле под председательством командира срочно прошел консилиум командного состава, который решал, что делать, но так и не решил, и корабль на несколько часов погрузился в черноту предчувствия. Лишь вахтенные отсеков, докладывая в центральный, осторожно интересовались:
– Лев просрался?
– Нет, – отвечали им так же осторожно, – не просрался.
А в секретном черновом вахтенном журнале, куда у нас записывается всякая ерунда, вахтенный центрального печальный мичман Васюков печально записывал в столбик через каждые полчаса: «Лев не просрался, Лев не просрался, Лев не просрался…» Он даже специальную графу под это дело выделил, писал красиво, крупно, а потом начал комбинировать: чередовать большие буквы с маленькими, например так: «Лев не ПрОсРаЛсЯ», или еще как-нибудь, и, отстранившись, с невольным удовольствием наблюдал написанное, а корабль тем временем все глубже погружался в уныние: отменили все кинофильмы, все веселье, никто не спал, не жрал – все ходили и друг у друга спрашивали, а доку уже мерещилась операция и то, как он Львиные кишки в тазик выпустил и там их моет. Доку просто не сиделось на месте. Он шлялся за командиром, как теленок за дояркой, заглядывал ему в рот и просил:
– Товарищ командир, давайте радио дадим, товарищ командир, умрет ведь.
На что командир говорил ему:
– Оперируй, – хотя и не очень уверенно.
Наконец командир сдался, и в штаб полетела радиограмма: «На корабле кишечная непроходимость. Прошу прервать службу».
Штаб молчал часов восемь, во время которых он, наверное, получал в Москве консультацию, потом, видимо, получил и тут же отбил нам: «Сделайте клизму». Наши им в ответ: «Сделали, не помогает». Те им: «Еще сделайте». Наши: «Сделали. Разрешите в базу». После чего там молчали еще часа четыре, а потом выдали: «Следуйте квадрат такой-то для передачи больного». Мы вздохнули и помчались в этот квадрат, и тут Лев пукнул – газы у него пошли. Он сам вскочил, примчался к доктору с лицом просветлевшим, крича по дороге:
– Вовик, я пукнул!
И тут же на корабле возникла иллюминация, праздник, и все ходили друг к другу и поздравляли друг друга с тем, что Лев пукнул.
Потом командир решил дать радиограмму, что, мол, все в порядке, прошу разрешения продолжать движение. Вот только в какой форме эту радиограмму давать, надо ж так, чтоб поняли в штабе, а противник чтоб не понял. Он долго мучился над текстом, наконец вскричал:
– Я уже не соображаю. Просто не знаю, что давать.
Тогда наши ему посоветовали:
– Давайте так и дадим: «Лев пукнул. Прошу разрешения выполнять боевую задачу».
В конце концов, действительно дали что-то такое, из чего было ясно, что, мол, с кишечной непроходимостью справились, пукнули и теперь хотят опять служить Родине, но штаб уперся – в базу!
И помчались мы в базу. Примчались, всплыли, и с буксира к нам на борт начальник штаба прыгнул:
– Кто у вас тут срать не умеет?! – первое, что он нам выдал. Когда он узнал, что старпом, он позеленел, вытащил Льва на мостик и орал там на весь океан, как павиан, а наши ходили по лодке и интересовались, что это там наверху происходит, а им из центрального говорили: «Льва срать учат».
Абортарий
Бух-бух-бух! В метре от старпома остановились флотские ботинки сорок пятого размера легендарной фабрики «Струпья скорохода». В ботинки был засунут новый лейтенант Гриша Храмов – полная луна над медвежьим туловищем. Он только что прибыл удобрить собой флотскую ниву. Гриша был вообще-то с Волги, и поэтому он заокал, приложив к уху лапу, очень похожую на малую саперную лопатку:
– Прошу розрешения везти жену на о-борт!
«Сделан в одну линию, – подумал одним взглядом с маху изучивший его старпом, – до пояса просто, а ниже еще проще».
– Вот мне-э, – протянул старпом сладко, – кан-ждный день о-борт делают. О-бортируют… по самый аппендицит! – Старпом привел лицо в соответствие с абортом: – И никто никуда не возит. Вырвут гланду – и пошел!
Лейтенант смутился. Он не знал, опускать руку или все еще отдавать честь.
«Ладно, – подумал старпом, увидев, что рука у Гриши не опускается, – нельзя же убивать человека влет. Пусть размножается, такие тоже нужны». И махнул рукой: «Давай!»
На следующий день пробухало и доложило:
– Прошу роз-решения сидеть с дитями – жена на о-борте! С тех пор поехало: то – «прошу роз-решения на о-борт», то – «с о-борта».
Четвертого аборта старпом не выдержал:
– Что?! Опять «на о-борт»?! А потом «с о-борта»?! Абортарий тут развели! Я самому тебе лучше навсегда «о-борт» сделаю! Раскурочу лично. Чирк – и нету! Твоя же жена спасибо скажет. «О-борт» ему нужен! Что за лейтенант пошел! Нечего бегать с дымящимся наперевес! Бром надо пить, чтоб на уши не давило! Квазимодо! Аборт ему делай. А кто служить будет?! С кем я останусь?! А?! В подразделении бардак! Там еще конь не валялся! Петров ваш? А чей Петров?! Не знаете? Сход запрещаю! Все! Никаких абортов! Ишь ты, сперматозавр, японский городовой. Это флот, едрена вошь, тут без «о-бортов» служат. Не вынимая. С шести утра и до двадцати четырех. Гинекологом надо было быть, а не офицером! Акушером! О чем вы думали, когда шли в училище!.. – и так далее, и так далее.
После пятого аборта Гришу списали на берег. Некому было сидеть «с дитями».
Вот такая маленькая история, но она совсем не означает, что для списания на берег нужно сделать пять абортов.
Извлечение
Известно, что к боевой службе нужно готовить себя прежде всего с внутренней стороны.
Командир боевой части пять большого противолодочного корабля «Адмирал…», старый, толстый Толик Головастов (два года до пенсии), которого спустили с корабля в первый раз за три месяца, за день до проверки штабом флота пошел и… подготовил себя «извнутри», чем существенно обессмертил свое имя на страницах этого рассказа. На внутреннюю подготовку ушла уйма времени. Часов через шесть, окончательно окривев, он «дошкандыбал» до корабля и упал перед трапом головой вперед. «Много ли потному надо!» – гласит народная мудрость.
– Старая проблядь! – совершенно справедливо заметил командир. Наутро ожидался командующий флотом вместе с главкомом, и по-другому командир заметить не мог.
– От падел! – добавил командир, обозревая картину лежания. Кроме как «падла в ботах», командир до текущего момента никогда по-другому механика не называл.
– Значит так! – сказал он, поразмыслив секунду-другую. – Поднять! Связать эту сироту во втором поколении, эту сволочь сизую, забросить в каюту и выставить вахтенного!
Механика подняли, связали, отнесли, забросили, закрыли на ключ и выставили вахтенного. Через некоторое время каюту оживило сопение, кряхтение и нечленораздельное матюгание, потом все стихло, и корабль забылся в нервном полусне. В четыре утра в каюте раздался страшный визг, леденящий душу, он разбудил полкорабля и перевернул представление многих о том количестве децибел, которые отпущены человеку. Примчались дежурные и помощники, командиры и начальники, зажгли свет, вскрыли каюту и обнаружили, что командир боевой части пять Толик Головастов (два года до пенсии) торчит из иллюминатора необычным манером: туловище снаружи, зад внутри. Застрявши они. Скорее всего, ночью он развязался, освободился, так сказать, от пут и полез в иллюминатор из «мест заточения», а по дороге застрял и от бессилия заснул. Тело отекло, он проснулся от боли и заорал.
– Тяните! – сказал командир. – Хоть порвите эту старую суку, но чтоб пролез!
До Толика, несмотря на всю трудность соображения в данном положении, дошло, что его, может, сейчас порвут на неравные половины, и за это, может, никто отвечать не будет. От сознания всего этого он потерял сознание. Так тянуть его было гораздо удобнее, так как без сознания он не кричал и не вырывался, но иногда он все же приходил в себя, орал и бил копытом, как техасский мул.
За борт спустили беседку. Несколько человек забрались в нее и принялись тянуть Толика за руки, в то время когда все остальные пихали его в зад. Через пару часиков стало ясно, что Толик никогда в этой жизни не пройдет через иллюминатор. Еще полтора часа тянули по инерции, вяло и без присущего нам энтузиазма. Самое обидное, что Толик висел с того борта, который был обращен к стенке, и был хорошо виден подходящему начальству, а виси он с другого борта – там хоть неделю виси: никому это не интересно.
Подъем флага – святое дело на корабле. На это время перервались, оставили Толика висеть и пошли на построение.
– На фла-аг и гю-уйс… смир-рна!
Нужно замереть. Все замерли. Ритуал подъема флага символизирует собой нашу ежесекундную готовность умерреть за наши идеалы и вообще отдать концы, то есть все накопленное до последней капли, сдохнуть, короче…
– Ф-ла-аг… и гю-уйс… под-нять!.. Воль-на!..
– Та-ак! – сказал командир, мысль о Толике не оставляла его ни на секунду. – Сейчас будет коррида!
Коррида началась с прибытия комбрига. Увидев в иллюминаторе отвисшее, как на дыбе, бесчувственное тело командира боевой части пять и с ходу поняв, в чем дело, комбриг, стоя на стенке, воздел руки к телу, шлепнул ладошками, поместил их себе на грудь, затрясся дряблыми щеками и плаксиво затянул:
– Гни-да вы-ы казематная-а… слон вы-ы сиамски-ий… я вам хобот-то накручу-у… верблюд вы-ы гималайский… корова вы-ы иорданская-а, хрен вы-ы египетский!..
Помолившись столь оригинальным образом, он тут же вызвал командира.
– Сейчас начнется кислятина, – скривился командир, – запричитает, как баба, что наутро обнаружила, что постель пуста! Ну, теперь моя очередь…
– Святая-а святых… святая-а святых, – заканючил комбриг, страдальчески ломая руки перед командиром, – подъем флага, святая святых, а у вас до чего дошло, у вас механик, пьяный в жопу, жопой в иллюминаторе застрял! Валерий Яковлевич! Вы же боретесь за звание «отличный корабль»! Сейчас же командующий здесь будет вместе с главкомом.
Произнеся «главком», комбриг, до которого только теперь дошла вся глубина разверзнутой сырой бездны, как бы почувствовал удар по затылку и замер с открытым ртом. Вся его фигура превратилась в один сплошной ужас, а в глазах затаился прыжок.
– Да! – заорал вдруг командир, чем заставил комбрига вздрогнуть и судорожно, до упора втянуть прямую кишку. – Да! Пьяная падла! Вы совершенно правы! Да, висит! Да, жопой! Да, «отличный корабль!» Да, слетится сейчас воронье, выгрызут темечко! Тяните! – крикнул он кому-то куда-то. – Не вылезет, я ему яйца откушу!
– И-и – раз! И-и – раз! – тянули механика. – И-и – раз!
А командир в это время, испытывая болезненное желание откусить у механика не будем повторять что, ерзал стоя.
– И-и – раз!
– И на матрац! – сказал командир, заметив, что на пирс прибыл командующий флотом.
Комбриг повис на своем скелете, как старое пальто на вешалке, потеряв интерес к продвижению по службе.
Командующий флотом, сразу поняв, что время упущено и нужно действовать быстро, а спрашивать будем потом, возглавил извлечение, сам отдавал приказания и даже полез в беседку. Комбриг полез за ним, при этом он все старался то ли поддержать комфлота за локоток, то ли погладить или чего-нибудь там отряхнуть.