Сергей Игнатьев Листопад Мортиарха
В укор нашему неверию, как знак нам, недоверчиво качавшим головами на крики тиунов, читавших на площадях официальное воззвание Совета, – нам, с детства привыкшим называть его Бессмертным и Вечным, – в тот день были даны очевидные и недвусмысленные знамения.
Отвечая на тоскливый вой выводка тех страшных черных зверей с опаловыми глазами, что держал он в своих палатах, высоко вознесенных над городом, тех, что первыми почувствовали его уход, – по всему Яргороду стали выть собаки и выли с утра до самого наступления сумерек.
По приказу главы Совета Архиличей, князь-кесаря Большакова, сокрушенного известием глубокого старца, бывшего с мортиархом с самого начала, прошедшего путь от торговца пирожками до императорской десницы, звонили колокола на всех башнях, были приспущены стяги и отменены празднества, чей шум и радостная толкотня наполняют Яргород по осени. Мортиарх ушел в канун Величальных Дней, когда по всей стране готовятся машкерадные шествия и скоморошьи карнавалы, прилавки торговцев заполняют пряничные черепа и сахарные скелетики, а хорошенькие девичьи личики украшает грим Матери-Уравнительницы. Ярко-белая пудра, черные полукружия вокруг глаз, перевернутое черное сердце на запудренном носике, алые цветочные завитки по лбу и скулам. Белая помада на губах, поверх нее – тонкие черные черточки, изображающие межзубные щели.
Листопад пришел в город – шуршащая на ветру пестрота золота, фуксии и багрянца обрушилась на нас. Обрушилась на мортиархов дворец, с сухим печальным шорохом оседая на его длинные скаты и изогнутые коньки, вырезанные в форме расправивших крылья соколов, падая на нисходящие каскады крыш и остроконечные башенные шпили.
Там, внутри этих вознесенных над городом покоев, лежал он, в полысевшей накидке из медвежьего меха, в потускневших и потрескавшихся сапогах змеиной кожи с серебряными носами в виде оскаленных черепов. Лежал, вцепившись скрюченными пальцами в мозаичные плиты пола, на которых зодчими с предельной точностью воспроизведена была мировая карта – упавший на них, как и прожил свою жизнь – прямо и неуклонно. Вцепившись мертвыми пальцами в Великую Ладию – ту часть суши, на которой жили мы, и которой повелевал он, единовластно и непререкаемо, всю свою невозможно долгую по человечьим меркам жизнь.
Робея и едва дыша, мы вошли в его покои – несколько этажей, соединенных крутыми лестницами, разделенных толстыми дубовыми дверями и фигурными коваными решетками. Расписные потолки и стены, пустота открытых пространств. Не было здесь ни гор костей, ни гор золота, ни прикованных девственниц, ни огнедышащих драконов, что приписывала людская молва.
Мы с треском растворили высокие витражные окна, вросшие в оконные переплеты, чтобы впустить тусклый осенний свет и холодный осенний воздух. Сквозняк погнал по узорчатым плитам пола, по мозаичной карте мира крошечные панцири высохших насекомых.
В темной каморке, что служила ему кабинетом, мы нашли раскладную походную кровать, стеллаж, заставленный хрупкими книгами на неведомых нам языках, и обитый железом сундук. В сундуке было яйцо неведомой птицы – размером с голову взрослого человека, темно-фиолетовое в редких алых крапинках, окаменелое от древности. Там было поцарапанное кавалерийское седло, пустая вместительная фляга в шитом бисером кожаном чехле, ржавый клинок с рукояткой из лосиного копыта и пара новых неношеных сапог, сшитых из змеиной кожи, с носами в виде серебряных черепов и на размер меньше, чем носил мортиарх.
Мы почти позабыли его первое имя, с которым восходил он на престол, провозглашая себя императором. Вопреки всем, против воли карнипольского Владыки и адриумского Пасынка. Ни одна из церквей не согласилась признать легитимность его прав на престол, поэтому ему пришлось создать свою. Карнипольский ставленник в Яргороде, епископ Тенебрий, выслушав его предложение, поставил только одно условие – согласиться совершить помазание елеем и надеть на его темноволосую голову корону лишь в том случае, если мортиарх выиграет в шести раундах в кости. Епископ, до того, как встать на путь служения, воевал в вистирских пикинерах, исходил весь восток, о чем напоминали его кулаки, похожие на тыквы, и нос, свороченный набок. Самый благочестивый человек в Яргороде, он не мог отказаться от двух греховных пристрастий – игры в кости и белого сабинейского, оттого и был сослан в незапамятные времена нести Свет веры болотным варварам. Мортиарх из вежливости проиграл первую партию и выиграл, одну за другой, следующие пять. «На все воля его, – сказал Тенебрий. – «Я согласен».
В те времена звали его еще не Бессмертным, но уже – Непобедимым.
Со временем, сами уже став стариками, мы вспомнили, что носил он имя Лександр. В честь Лександра Халкантийского – легендарного полководца, с фалангами своими прошедшего огнем и мечом весь Восток до Курумани. Такое имя дал будущему мортиарху отец, царский сотник, уходя в печально памятный поход на Курумань, оставляя беременную жену. Поход закончился резней в южных лесах, отец его не вернулся. Знаменитый их предшественник, легендарный халкантиец Лександр, повернул свои фаланги с полдороги, едва повеяло в лицо ему душным гнилостным духом джунглей. Царские и вистирские полки не свернули, ведомые стратегами, мыслившими халкантийца суеверным варваром, а себя – новыми живыми легендами, так и сгинули без следа в полных дикарями лесах. Что до матери – она погибла от чумного мора, про который говорили, что наслали его на Ладию недобитые лиртийские шаманы. Оставшись сиротой, был он отдан на воспитание инокам Стародубского монастыря, успел даже выучиться грамоте, но продержался там недолго – уж очень был дерзок умом.
Лександром Навским он стал много позже. Когда на реке, что несет ныне свои ленивые воды через наш Яргород, ведомые им мятежные войска, под черными знаменами с вышитым на них серебряным соколом, сошлись с 50-тысячным вистирским корпусом. Вистирцы пришли в наши леса и болота, чтобы посадить на царский престол жениха царевны Златы, единственной уцелевшей в усобице от крови прежнего, законного царя, ведшего свой род от самого конунга Рарога. Этот жених, высокомерный, загорелый юноша, едва достигший шестнадцати, с дивными пепельными волосами и глазами цвета янтаря, приходился племянником вистирскому кесарю, и семя его должно было положить начало династии, которой предстоит править Ладией следующую тысячу лет.
На скованных льдом берегах реки Нави Лександр выстроил свои полки. По рядам ходил ропот, воины матерно ругались, плевались, поминали Заступника, стучали зубами, зябко поводили плечами и дышали в сложенные ладони. На противоположном конце равнины увидели нечто такое, что не приходилось видеть им никогда прежде – припорашиваемую снегом, тускло блистающую сталью и золотом, лучшую армию мира, выстроенную к бою. Видели бесстрашных кесаревых катафрактов и боевых элефантов, дикую тарчахскую кавалерию и ко всему привычных сабинейских наемников, тысячи пеших и конных, и трепет ярких знамен, и пышное шитье гербов и хищный блеск томимой жаждой стали.
Воины дрогнули, заволновались и затрусили, и кто-то уже призвал свернуть, попятится, покаяться, разбежаться по домам, укрыться по лесам, бросить эту дурную затею. Потому что все, что видела мятежная армия до этого – сожженные царские фортеции, бросавшие оружие при первых раскатах их барабанов, бежавшие с позиций клюквенно-кафтанные стрельцы одиночных гарнизонов, невеликие ладийские городки и глухие деревни, встречавшие их увенчанными солонками караваями на расшитых полотенцах… Все это ни в какое сравнение ни шло с тем, что предстояло.
Он выехал перед войсками в сопровождении блистательной свиты. Рядом скакал в доспешном серебре и голубых песцовых мехах князь-кесарь Большаков, совсем еще мальчишка, недавно еще разносивший пирожки на мукшинской Базарной площади. Седой тридцатилетний старик с пустыми глазами – Ратислав Таланский, ходивший еще на Курумань, ратный гений, бивший по лесам зловещих лиртийских берсеркеров, снимавший Таланскую осаду, отставленный с царской службы по вольнодумству и пьянству. Укутанный в лисьи меха Ясудер Ветер, с исписанным ритуальными шрамами лицом, молчаливый тарчах, пришедший из степей, получив знамение от своих богов, что должен стать тенью, верным цепным псом мортиарха. Его вольные конники, и знаменосцы, и трубачи, и его телохранители – блистательная малая рать, на фоне которой он, мортиарх, терялся, казался незаметным.
Длинный и худой, прямой, как палка, на вороном жеребце, укутанный в меховую медвежью накидку без украшений, со спадающими на лоб спутанными темными прядями, он вскинул над головой руку в грубой черной перчатке…
Мортиарх выехал перед войсками, и когда зазвучал его голос – хриплый и яростный, умолкли вначале крикуны в первой линии копейщиков, затем во второй, затем среди стрельцов – а потом уже умолкло все войско, привставая на цыпочки, толкаясь, выискивали его взглядами впереди, жадно ловя каждое слово, разносящееся над равниной.
«Нас ведет Триада мирская – Явь, Навь и Правь, – хрипло кричал он воинам, шагом пустив коня перед строем. – Явь, из которой соткано все наше бытие. Навь, куда забредаешь порой лишь во снах. Правь – великий закон предвечный…»
Северный ветер прикрывал их с тыла, вел за собой орды черных туч. Нес завихрения вьюги, снежную крошку, ледяную крупу. Ветер голодным волколаком завывал, серым зайцем нырял в дебри рыжего сухостоя, стелился по земле. Хлопал черными стягами, наполнял серебряные крылья вышитых соколов. Трепал плетеные кисти и перья, тканевые треугольники и лисьи хвосты. Гонимые ветром тучи заслоняли солнечный свет.
«Нам не нужно света», – кричал он воинам.
Холод сковывал льдами воду, серебрил ветви, дыхание превращал в клубы пара. Снежные хлопья падали на равнину, на броню и меха, на обветренные лица.
«Нам не нужно тепла», – кричал Лександр воинам.
Тысячи врагов наступали им навстречу. Верные своему кесарю и верные тому золоту, что получили от него, алчущие схватки, не знающие – ни пощады, ни жалости.
«Нам не нужна ни пощада, ни жалость! – кричал он. – Отныне и навсегда – мы бросаем вызов всему миру. Мы стальная стена, что ощетинилась лесом копий. Встаем против всех – обезумевших богов, божественного безумия, против озверелых людей, против очеловеченных зверей… Что противопоставишь нам? Швыряй громы и молнии, что выжгут наши леса, заставят закипеть наши болота. Всех небось не пережжешь! Пошли на нас легионы смертников – мы упокоим их всех на пепелищах наших лесов, в кипящих недрах наших болот!
Триада мирская – Явь, Навь и Правь… Явь ваша ныне перед вами – на том краю поля. Мы пойдем и сокрушим ее. Навь несет за вашими спинами свои воды, и за нее не переступит ныне никто. Что до Прави – отныне ведомо мне истинное имя той Прави, того предвечного закона, что предписан нам от века… С именем его мы пойдем ныне в бой. Имя его – Смерть».
Он наступал в первой линии, среди латников, и вражеские снаряды – огненные шары, тяжелые ядра, горшки с «каярратским огнем» – не задевали его, будто был он заговоренный. С рокотом барабанов, с бередящим душу снегириным посвистом флейт, хрустя по свежему снегу стальными каблуками сапог, настропалив бердыши и пики, прикурив запалы пищалей, войска его двинулись вперед, навстречу своей судьбе.
Битва при Нави решила исход противостояния. Определила наши судьбы на сотни и сотни лет вперед. С того дня стали именовать его Лександром Навским.
Вместе с листопадом, мортиарх ушел в одиночестве, никем не замеченный, будто истончившийся до призрака, но окруженный повсеместно плодами рук своих. За пыльными витражными окнами его пустых палат он мог видеть город, ставший олицетворением его славы, прочными нитями связавший всю его империю.
Но мортиарх не смотрел сквозь пыльные окна. Бродя по спиралям винтовых лестниц, по пустым галереям, шаркая стертыми подошвами змеиных сапог, кутаясь в полысевшую медвежью накидку, он с масляным фонарем проверял запоры на окнах, пересчитывал бутыли и бочонки в кладовых, принимал отчет от начальника караула, поднимался в дворцовую оранжерею, давал указания садовникам, спускался в лабораторию, давал указания алхимикам. Как отголосок тех дней, когда все в империи происходило согласно его воле, за каждым действием был его пригляд и во всем его личное участие. Наравне с простыми работниками, поплевав на ладони, засучив рукава рубахи, валил корабельный лес под Таланом. Налегая плечом, по колено в грязи, вместе с конюхами и конвойными «драконами» толкал застрявшую в распутице карету. Он учил сажать редис и принимать роды, учил мореходов ходить по звездам, а артиллеристов – наводить бомбарды. Не уставая учиться сам, учил нас, за уши вытягивая страну из болот и лесов на свет, как сказочный адриумский граф Миниганзен вытянул себя из топи за свою косичку с бантом.
Мортиарх вытягивал нас на свет, повсеместно насаждая мрак – официально разрешенным культом Матери-Уравнительницы будто подводя черту под теми работами, что вели его алхимики и чернокнижники. Теми работами, которыми одержим был он сам.
Граурон Искушенный стал его первейшим спутником на этом пути. Ярмарочный знахарь, которого привели к нему в день взятия Мукшина, из царского подземелья, в кандалах. «Я должен увидеть Вестника», – бормотал он, безумец, содержавшийся на нижнем ярусе царской Тайной Палаты, предназначенной для «помутненных» и политических преступников. Повезло, что попался на глаза князь-кесарю. Тот знал о страсти мортиарха к разнообразным колдунам и не мог не воспользоваться случаем и не принести ему дар. Хотел отвлечь мортиарха в поистине черный для него день.
Граурон был похож на восставшего из могилы мертвеца – в лохмотьях и кандалах, с голым серым черепом, серой морщинистой кожей. С черными, вовсе белков лишенными глазами, длинными черными ногтями и черными зубами. «Я знаю, как подчинить смерть, – сказал он мортиарху. – Ожидание мое затянулось, но час пробил. Лишь тебе, Вестник, я открою свою тайну».
Они взяли Мукшин, столицу царства. Мортиарх, слушая речи Граурона, сидел на царском престоле, с саблей на коленях, водя рукой по вытертому до блеска подлокотнику. Только что невозмутимый Ясудер принес ему весть: «Царевна Злата, о судьбе которой вы спрашивали, увидев через окно наших воинов, въезжающих во двор отеческого Окраинного дворца, приняла яд».
Безумие нашло на него, и он личным приказом велел воинам то, за что карал прежде, – грабить и жечь, насильничать и убивать в захваченной царской столице. У каждого из них был зуб на прежнюю власть, и они бросились на торговые ряды и боярские и купеческие палаты, коих в Мукшине было не счесть. К небу вскинулись истошные женские крики и языки пламени. Мортиарх сидел посреди ада, в самом центре его, в престольном зале царского дворца. На высоком троне, вырезанном из драгоценного бел-древа в виде обвивших друг друга шеями ладийских лебедей. С саблей на коленях, он молча смотрел перед собой, не слушая курьеров, прискакавших с донесениями о бесчинствах, не слушая военачальников, пытавшихся образумить. Сомкнув тонкие губы, молчал и поглаживал по стертому до блеска подлокотнику – крутому изгибу лебединого крыла. Бело-голубое ладийское знамя, с царским лебедем, верным и милосердным, успели уже сорвать, бросив перед ступенями зала, каждого входящего приглашая вытирать об него сапоги, а вместо него вывесили мортиархов черный стяг – с расправившим крылья серебряным соколом, беспощадным и гордым.
Он слушал чародея и знахаря Граурона, обвиненного в черном колдовстве, казнь которого отложена была престольным наместником Светозаром, чья голова ныне была вздета на пику над северными мукшинскими вратами, только из-за того, что к столице подступили мятежники. Слушал его и вспоминал, как впервые увидел царевну Злату, еще до всех своих блистательных завоеваний, до всех своих позорных падений.
Звали его тогда просто Ксаня. Мальчишка тринадцати лет, он брел через базарную площадь, неся завернутую в холстину доску в лавку купцу Любиму, старому отцовскому сослуживцу, для которого он малевал вывески. Послышались крики тиунов, щелканье кнутов и лихой посвист – через толпу двигался возок царевны, сопровождаемый стражей в синих кафтанах с золотыми позументами и в ярко-алых шароварах. Народ поспешно сдергивал шапки, сгибался в поклонах, а он стоял – высокий, нескладный и прямой, как палка, смотрел на украшенный золотым лебедем царевнин возок, несущийся среди согнувшихся цветных спин… Пока не ожгло его по локтю кнутом одного из конвойных, и тогда он тоже содрал шапку и согнулся пополам. Но то, что хотел увидеть – он уже увидел. В окошке на миг промелькнули тонкое нарумяненное лицо, золотые косы, алые губки… Тонкие пальчики придерживали золоченую шторку, и любопытно глянули широко распахнутые голубые глаза в тени пушистых ресниц…
Разорванный кнутом рукав не давал забыть о той встрече до самой ночи. А когда пришла ночь, Ксаня все ворочался с бока на бок, никак не засыпая, и все пытался понять, что ему мешает. Когда понял – успокоился. Закрыл глаза и провалился в сон. И во сне видел тонкие белые пальцы, с длинными ногтями, выкрашенными густо-винным цветом, что придерживали золотую шторку. Во сне уже понимал – теперь не будет ему другой жизни, кроме как добиться ласкового прикосновения этих пальцев, радости сплести их со своими пальцами, счастья держать их в своей руке, перепачканной краской. Рано или поздно, любой ценой.
Граурон сказал ему, сидящему теперь на мукшинском престоле, с сомкнутыми губами и застывшим взглядом: «Я знаю, что тревожит вас, мой Господин, и я знаю, что надо делать».
Все были против, никто из его свиты не доверял этому безумцу с маслянисто-черными, нечеловеческими глазами. Но никто не осмелился спорить, он уже тогда был – мортиарх, хотя никто из них тогда не мог предположить, что появится когда-нибудь в Ладии такой титул. Но всю ту власть, что будет заложена в этот титул, вся его свита ощущала уже тогда.