И с видом человека, желающего только отдохнуть, он уселся в просторное кресло, пока граф звал прислугу, чтобы одеться.
Шевалье надо было уходить, но он боялся, как бы Рауль, оставшись наедине с де Гишем, не отговорил его. Поэтому он прибегнул к последнему средству.
— Принцесса сегодня будет ослепительна, — сказал он. — Она впервые выступает в костюме Помоны.[7]
— Ах, в самом деле! — воскликнул граф.
— Да, да, — продолжал шевалье, — она уже распорядилась. Вы знаете, господин де Бражелон, что роль Весны взял на себя сам король.[8]
— Это будет восхитительно, — обрадовался де Гиш, — и это, пожалуй, важнейшая причина, заставляющая меня остаться. Ведь я исполняю роль Вертумна[9] и танцую с принцессой, так что без дозволения короля даже и не мог бы уехать, мой отъезд расстроил бы балет.
— А я исполняю роль простого фавна, — сказал шевалье. — Танцор я неважный, да притом у меня и ноги кривые. До свидания, господа. Не забудьте, граф, корзину с плодами, которую вы должны поднести Помоне.
— Не забуду, будьте покойны, — заверил его восхищенный граф.
«Ну, теперь он не уедет, можно быть уверенным», — говорил про себя шевалье де Лоррен, выходя из комнаты.
Когда шевалье удалился, Рауль даже не пытался разубедить своего друга; он чувствовал, что все напрасно.
— Граф, — промолвил он печальным мелодичным голосом, — вы отдаетесь опасной страсти. Я вас знаю. Вы всегда впадаете в крайность, да и та, кого вы любите, тоже… Ну хорошо, предположим на минуту, что она полюбит вас…
— О, никогда! — воскликнул Гиш.
— Почему же никогда?
— Потому что это было бы ужасным несчастьем для нас обоих.
— Тогда, дорогой друг, вместо того, чтобы считать вас неосторожным, позвольте думать, что вы просто безумец.
— Почему?
— Вы уверены, что ничего не будете добиваться от той, кого вы любите?
— О да, вполне уверен!
— Если так, любите ее издали.
— Как издали?
— Да так. Не все ли равно, тут она или нет, если вы от нее ничего не добиваетесь? Ну, любите ее портрет или какую-нибудь вещь, данную на память.
— Рауль!
— Любите тень, мечту, химеру; любите любовь… А, вы отворачиваетесь?.. Но я умолкаю, идут ваши лакеи. В счастье ли, в несчастье вы всегда можете положиться на меня, де Гиш.
— О, я в этом уверен!
— Ну, вот и все, что я хотел вам сказать. Принарядитесь же хорошенько, де Гиш, будьте красавцем. Прощайте!
— Разве вы не будете на репетиции балета, виконт?
— Нет, мне надо сделать один визит. Ну, обнимите меня и прощайте.
Собрание было назначено в покоях короля.
Явились обе королевы, принцесса, несколько придворных дам и кавалеров. Все это общество в виде прелюдии к танцам занялось разговорами, как было принято в те времена.
Вопреки утверждению шевалье де Лоррена, ни одна из дам не была одета в праздничный костюм, но всех занимали богатые наряды, нарисованные разными художниками для балета полубогов. Так называли королей и королев, пантеоном которых был Фонтенбло.
Принц принес рисунок, на котором он был изображен в своей роли. Лицо его все еще было немного озабоченным. Он учтиво и почтительно приветствовал молодую королеву и свою мать. С супругой он раскланялся крайне небрежно и, отходя от нее, круто повернулся на каблуках. Этот поклон и эта холодность были замечены.
Господин де Гиш вознаградил принцессу за эту холодность взглядом, полным огня, и принцесса, надо сказать, вернула ему этот взгляд с лихвой. Все решили, что де Гиш никогда не был так красив; взгляд принцессы как бы озарил светом лицо сына маршала де Граммона. Невестка короля почувствовала, что гроза собирается над ее головой; она также ощущала, что в течение этого дня, в таком изобилии давшего материал для будущих событий, она была несправедлива, может быть, даже предала человека, который любил ее с такой страстью, с таким пылом.
Ей казалось, что наступил момент воздать должное бедняге, с кем так жестоко обошлись нынче утром. Сердце ее громко говорило в пользу де Гиша. Она искренне жалела графа, и это давало ему преимущество перед всеми другими. В ее сердце не оставалось больше места ни для мужа, ни для короля, ни для лорда Бекингэма — де Гиш в эту минуту царил безраздельно.
Правда, принц тоже был красив, но невозможно было и сравнивать его с графом. Каждая женщина скажет, что между красотою любовника и красотою мужа огромная разница.
Итак, после появления принца, после этого галантного сердечного приветствия, обращенного к молодой королеве и королеве-матери, после легкого свободного поклона принцессе, который отметили придворные, все, скажем мы, сложилось так, что преимущества были отданы любовнику перед супругом.
Принц был слишком знатной особой, чтобы замечать такие мелочи. Нет ничего столь действенного, как твердо усвоенная мысль о собственном превосходстве, чтобы доказать неполноценность человеку, уже имеющему о самом себе такое мнение.
Пришел король. Все пытались прочесть грядущие события во взгляде этого человека, который уже начинал владычествовать над миром.
В противоположность своему мрачному брату, Людовик весь сиял. Взглянув на рисунки, которые к нему протягивали со всех сторон, он похвалил один и забраковал другие, единственным своим словом создавая счастливцев или несчастных.
Вдруг краешком глаза посмотрев на принцессу, он подметил немой разговор между нею и графом.
Король закусил губу и подошел к королевам:
— Ваши величества, меня сейчас известили, что в Фонтенбло все приготовлено согласно моим распоряжениям.
По всей зале пробежал шепот удовольствия. Король прочел на всех лицах горячее желание получить приглашение на праздник.
— Я еду завтра, — прибавил он.
Воцарилось глубокое молчание.
— И прошу всех присутствующих сопровождать меня.
Радостная улыбка озарила все лица. Один только принц оставался по-прежнему в дурном настроении.
Один за другим к королю стали подходить вельможи, спешившие поблагодарить его величество за приглашение.
Подошел де Гиш.
— Ах, граф, — сказал ему король, — а я не заметил вас.
Граф поклонился. Принцесса побледнела.
Де Гиш собирался открыть рот, чтобы произнести благодарность.
— Граф, — остановил его король, — теперь как раз время озимых посевов. Я уверен, что ваши нормандские фермеры очень обрадовались бы вашему приезду к себе в поместье.
После этой жестокой выходки король повернулся спиной к несчастному графу.
Теперь побледнел и де Гиш. Он сделал два шага к королю, забыв, что можно только отвечать на вопросы его величества.
— Я, кажется, плохо понял, — пролепетал он.
Король слегка повернул голову и, бросив на Гиша один из тех холодных и пристальных взглядов, которые, как нож, вонзались в сердце людей, впавших в немилость, медленно отчеканил:
— Я сказал: в ваше поместье.
На лбу графа выступил холодный пот, пальцы разжались и выронили шляпу.
Людовик бросил взгляд на мать, чтобы подчеркнуть перед ней полноту своей власти. Он отыскал также торжествующий взгляд брата и убедился, что тот доволен мщением. Наконец он остановил свои глаза на принцессе. Принцесса улыбалась, разговаривая с г-жой де Ноайль. Она ничего не слышала или делала вид, что не слышала.
Шевалье де Лоррен тоже смотрел своим упорным враждебным взглядом, похожим на таран, сокрушающий препятствия. Один только де Гиш остался в кабинете короля. Постепенно все разошлись.
Перед глазами несчастного мелькали какие-то тени.
Страшным усилием воли он овладел собой и поспешил домой, где его ожидал Рауль, не отделавшийся от мрачных предчувствий.
— Ну что, как? — прошептал он, увидя своего друга, вошедшего нетвердым шагом, без шляпы, с блуждающим взглядом.
— Да, да… это верно… да…
Больше де Гиш ничего не мог выговорить. Он без сил повалился в кресло.
— А она?.. — спросил Рауль.
— Она?.. — вскричал несчастный, поднимая к нему гневно сжатый кулак. — Она!..
— Что она делает?
— Смеется.
И сам злосчастный изгнанник разразился истерическим хохотом. Потом упал навзничь. Он был уничтожен.
XVI. Фонтенбло
Уже четыре дня великолепные сады Фонтенбло были оживлены непрекращающимися празднествами и весельем. Господин Кольбер был завален работой: по утрам он подводил счеты ночных расходов, днем составлял программы, сметы, нанимал людей, расплачивался.
Господин Кольбер получил четыре миллиона и пытался расходовать их с разумною экономией.
Он приходил в ужас от трат на мифологию. Каждый сатир и каждая дриада[10] обходились не менее чем по сотне ливров в день. Да костюмы стоили по триста ливров. Каждую ночь фейерверки истребляли пороху и серы на сто тысяч ливров. Иллюминация по берегам пруда обходилась в тридцать тысяч ливров. Эти праздники казались великолепными. Кольбер от радости не мог владеть собой.
В разное время дня и ночи можно было видеть, как принцесса и король отправлялись на охоту или устраивали приемы разных фантастических персонажей, торжества, которые без устали изобретали в течение двух недель и в которых проявлялись блестящий ум принцессы и щедрость короля.
Принцесса, героиня праздника, отвечала на приветственные речи депутаций от разных неведомых народов: гарамантов,[11] скифов,[12] гиперборейцев,[13] кавказцев и патагонцев,[14] которые словно из-под земли появлялись перед нею. А король каждому из них дарил брильянты и разные дорогие вещи.
Депутации декламировали стихи, в которых короля сравнивали с солнцем, а принцессу с луной. О королевах и о принце совсем перестали говорить, словно король был женат не на Марии-Терезии Австрийской, а на Генриетте Английской.
Счастливая пара держалась за руки, обменивалась неуловимыми пожатиями. Молодые люди большими глотками впивали этот сладостный напиток лести, который порождают юность, красота, могущество и любовь. Все в Фонтенбло удивлялись влиянию на короля, которое так неожиданно приобрела принцесса. Всякий говорил про себя, что настоящей королевой была принцесса. И действительно, король подтверждал эту странную истину каждой своей мыслью, каждым своим словом, каждым своим взглядом. Он черпал свои желания, искал свое вдохновение в глазах принцессы, он упивался ее радостью, если принцесса удостаивала его улыбкой.
А принцесса? Наслаждалась ли она своим могуществом, видя весь мир у своих ног? Она не могла признаться в этом себе самой; но она знала это и чувствовала одно: что у нее нет больше никаких желаний и что она совершенно счастлива. Произошло все это по воле короля, и в результате принц, который был вторым лицом в государстве, оказался третьим.
И ему стало еще хуже, чем в те дни, когда музыканты де Гиша играли у принцессы. Тогда принц мог по крайней мере внушить страх тому, кто его раздражал. Но, изгнав врага благодаря союзу с королем, принц почувствовал на плечах бремя, которое было гораздо тяжелее прежнего.
Каждую ночь принцесса возвращалась к себе совсем измученная. Поездки верхом, купание в Сене, спектакли, обеды под деревьями, балы на берегу большого канала, концерты — все это могло бы свалить с ног здорового швейцарца, а не только слабую, хрупкую женщину.
Положим, что касается танцев, концертов, прогулок, женщина куда выносливее самого дюжего молодца. Но и женские силы ограниченны. Что же касается принца, то он не имел удовольствия видеть принцессу даже по вечерам. Принцессе отвели покои в королевском павильоне вместе с молодой королевой и королевой-матерью.
Шевалье де Лоррен, разумеется, не покидал принца и вливал по капле желчь в его свежие раны.
После отъезда де Гиша принц сначала было повеселел и расцвел, но три дня пребывания в Фонтенбло снова повергли его в меланхолию.
Однажды, часа в два, принц, поздно вставший и посвятивший еще больше, чем обыкновенно, внимания своему туалету, вспомнил, что на этот день не было ничего назначено; и вот он задумал собрать свой двор и повезти принцессу ужинать в Море, где у него был прекрасный загородный дом.
С этим намерением он направился к королевскому павильону и был очень удивлен, не найдя там ни души. Левая дверь вела в покои принцессы, правая — в покои молодой королевы.
В комнате жены он узнал от швеи, которая там работала, что в одиннадцать часов утра все отправились купаться в Сене, что из этой прогулки устроили настоящий праздник и что придворные экипажи ожидали у ворот парка.
«Счастливая мысль! — подумал принц. — Жара ужасная, и я сам охотно выкупался бы!»
Он кликнул людей… Никто не явился. Он пошел к каретным сараям. Там конюх сказал ему, что нет ни одной кареты и ни одного экипажа. Тогда он велел оседлать двух лошадей, одну для себя, другую для камердинера. Конюх ему учтиво ответил, что и лошадей нет.
Принц, побледнев от гнева, снова отправился в королевские покои и дошел до самой молельни Анны Австрийской.
Сквозь полуоткрытую портьеру он увидел невестку, стоявшую на коленях перед королевой-матерью. Насколько он мог рассмотреть, молодая женщина горько плакала.
Королевы не видели и не слышали его.
Он замер у дверей и стал подслушивать. Это печальное зрелище возбуждало его любопытство.
Молодая королева в слезах жаловалась:
— Да, король пренебрегает мною, король весь поглощен удовольствиями, в которых я не принимаю никакого участия.
— Терпение, терпение, дочь моя, — отвечала ей Анна Австрийская по-испански и по-испански же прибавила несколько слов, которых принц не понял.
Королева отвечала ей новыми жалобами, в которых принц разобрал только слово «baсos»[15], повторяемое с выражением досады и раздражения.
«Baсos, — подумал принц. — Это означает купание». И он старался соединить в одно целое обрывки услышанных им фраз.
Во всяком случае, легко было догадаться, что королева горько жалуется и что если Анна Австрийская не могла ее утешить, то изо всех сил пыталась сделать это.
Принц испугался, как бы его не застали врасплох, и кашлянул. Обе королевы обернулись. При виде принца молодая королева быстро встала и вытерла глаза.
Принц слишком хорошо знал придворный мир, чтобы задавать вопросы, и слишком хорошо усвоил правила приличия, чтобы хранить молчание, поэтому он учтиво приветствовал королев.
Королева-мать ласково улыбнулась ему.
— Что вам, сын мой? — спросила она.
— Мне?.. Да ничего… — пробормотал принц. — Я искал…
— Кого?
— Я искал принцессу.
— Принцесса отправилась купаться.
— А король? — спросил принц тоном, повергшим молодую королеву в трепет.
— И король, и весь двор уехали купаться, — отвечала Анна Австрийская.
— А вы что же, государыня? — сказал принц.
— О, я служу пугалом для всех, кто развлекается!
— Да и я, по-видимому, тоже, — проговорил принц.
Анна Австрийская сделала знак своей невестке, и та ушла, заливаясь слезами.
Принц нахмурил брови.
— Вот грустный дом, — сказал он. — Как вы находите, матушка?
— Да… нет же… нет… здесь каждый ищет развлечения.
— Вот это-то и огорчает тех, кому чужие развлечения не по вкусу.
— Как вы странно выражаетесь, милый Филипп!
— Право же, матушка, я говорю то, что думаю.
— Да в чем же дело?
— Спросите у моей невестки, которая сейчас вам рассказывала о своих горестях.
— О каких горестях?..
— Ну да, я ведь слышал. Случайно, но все слышал. Слышал, как она жаловалась на эти знаменитые купания принцессы.
— Ах, все это глупости!..
— Ну нет, плачут не всегда от глупости… Королева все произносила слово «baсos». Ведь это значит купание?
— Повторяю вам, сын мой, — сказала Анна Австрийская, — что ваша невестка мучается ребяческой ревностью.
— Если так, государыня, — отвечал принц, — то я смиренно сознаюсь в том же.
— Вы тоже терзаетесь ревностью из-за этих купаний?
— Еще бы! Король едет купаться с моей женой и не берет с собой королеву! Принцесса отправляется купаться с королем и даже не считает нужным предупредить меня об этом! И вы хотите, чтобы моя невестка была довольна! И вы хотите, чтобы я был спокоен?
— Но, милый Филипп, — остановила его Анна Австрийская, — вы говорите вздор. Вы заставили прогнать Бекингэма, из-за вас отправили в ссылку господина де Гиша. Уж не хотите ли вы теперь и короля выслать из Фонтенбло?
— О, мои притязания не идут так далеко, государыня, — произнес принц раздраженно. — Но сам я могу уехать отсюда и уеду.
— Из ревности к королю! К брату!
— Да, из ревности к королю, к брату! Да, ваше величество, из ревности!
— Знаете, принц, — воскликнула Анна Австрийская, притворяясь возмущенной и разгневанной, — я начинаю думать, что вы действительно сошли с ума и поклялись не давать мне покоя. Я ухожу, потому что решительно не знаю, что мне делать с вашими выдумками.
С этими словами она поднялась с места и вышла, оставив принца в бешеной ярости.
Минуту он стоял словно оглушенный. Придя в себя, он вернулся к конюшням, отыскал конюха и опять потребовал карету или лошадь. Получив в ответ, что ни лошади, ни кареты нет, он выхватил кнут из рук конюха и начал гонять несчастного по двору, не слушая его криков. Наконец, выбившись из сил, весь в поту, дрожа как в лихорадке, он прибежал к себе, переколотил фарфор, бросился на постель, как был, в сапогах со шпорами, и закричал:
— Помогите!
XVII. Купание
В Вальвене, под непроницаемым сводом ив, опускавших свои свежие зеленые ветви в голубые волны, стояла большая плоская барка с лесенками и длинными синими занавесками. Эта барка служила убежищем Дианам-купальщицам, которых подстерегали при выходе из воды двадцать пылких Актеонов,[16] скакавших на конях вдоль берега.