И он кивнул туда, где огненные соты Иерусалима истекали янтарным медом огней.
Глава двенадцатая
Воевать Таисья умела и любила. Вообще она была выдающимся стратегом. Будучи уверена в победе, готовила тылы на случай отступления.
Так, предваряя все боевые действия, в первую очередь она договорилась с главой муниципалитета о выплате ей двойного выходного пособия, если все-таки с Альфонсо расправиться не удастся.
Теперь, придя на работу, я заставала Таисью над планом сражения. Буквально: это был лист бумаги с переплетающимися разноцветными линиями, петляющими между цветными кружками.
– Если пидор идет к Арье и требует меня убрать, – бормотала она задумчиво, ведя черную линию «пидора» – Альфонсо – из кружка под названием «Матнас» к кружку под названием «Министерство абсорбции», – тогда я звоню Давиду Толедано и прошу принять меня немедленно, – ее рука с карандашом вела красную нить из кружка «Таисья» в синий кружок «Министерство просвещения». – Тогда Давид звонит Арье – они в Ливанскую войну корешевали в одной палатке, и тот вставляет пидору клизму (в черный кружок «пидора» вонзался ее красный карандаш). – «Пидор гнойный, – говорит ему Арье, – кто ты вообще такой? Иди рекламируй трусы на своей сухой заднице. Таисья, – говорит Арье, – наша гордость, а созданный ею консерваторион – кузница еврейских талантов. Стада диких хвостатых мотэков заходят в двери консерваториона, а выходят оттуда приличными людьми, знающими, кто такой Моцарт. А ты кто такой? Ты можешь только орать на несчастных подчиненных и разводить демагогию!»
Таисья возбуждалась, вдохновлялась, говорила за Арье, бубнила за Альфонсо, страстно выкрикивала свои предполагаемые реплики.
Я, сидящая напротив нее, соответственно превращалась то в Альфонсо, то в саму Таисью, то в Арье – министра и депутата Кнессета. Это был поистине театр сражения.
Вывалив умозрительному «пидору» все, что она о нем думает, Таисья успокаивалась, удовлетворенно вытаскивала зеркальце и восстанавливала прихотливый рисунок своих решительных губ.
– Тогда он уяснит себе – кто здесь граммофон запускает, – говорила она, закрашивая вишневой помадой губы. – Он, понятно, приползет мириться, станет ноги целовать, а я… Слушай, – она поднимала голову от зеркальца, откидывалась к спинке кресла, – если он повинится… добивать его или не стоит?
В такие моменты с нее можно было писать портрет знатной испанской сеньоры, наблюдающей за поединком со своего балкона.
– Не стоит, – малодушно решала я.
– Добью! – со зловещим восторгом решала Таисья.
И январь просвистал сухими хрипящими ветрами.
Повсюду летали вздутые полиэтиленовые пакеты из продуктовых лавок, висли на голых кустах, на рогатках деревьев… Проклятье зимней засухи стыло над землей. Серое пустое небо неслось над колючими гребнями гор, удерживая долгожданную влагу. Несколько раз за эти мучительные недели принимался капать дождик, но быстро иссякал, как урина изможденного жаждой почечного больного…
Я уже привыкла к обитателям замка, они уже не вызывали во мне ни оторопи, ни злости, ни даже грусти. Я научилась понимать их, да и сама примелькалась со своей чуждостью к любого рода идеологической деятельности.
В этом, как ни странно, я была похожа на братьев Ибрагима и Сулеймана.
В отличие от вечно бегущего куда-то с озабоченным лицом завхоза Давида, его подсобные арабы всегда были погружены в нирвану. Чаще всего их можно было застать в кухонном закутке, они варили кофе и певуче-гортанно обсуждали свои неспешные дела. Глупо было приставать к ним с просьбой подвинуть в зале инструмент или расставить стулья.
Они отвечали, доброжелательно улыбаясь:
– Мы с Давидом сейчас в спортзале… Или:
– А мы с Давидом в бассейне.
В глубине души я одобряла такую позицию – хорошая собака никогда не пойдет к чужому.
В Матнасе к Ибрагиму и Сулейману относились как к своим, и на праздники – на Новый год и на Пасху – они наравне со всеми получали традиционные подарки: никому не нужную салатницу или косметический набор фирмы «Ахава».
Однажды я присутствовала на трогательно-пылком обсуждении сугубо политического вопроса: «наши арабы» не смогли участвовать в ежегодной ханукальной экскурсии из-за того, что армейские власти не выдали им положенные для жителей территорий пропуска для передвижения за «зеленой чертой». Они, конечно, и ехать не собирались – на что им сдались эти революционные еврейские глупости! И все-таки весь «цевет» принципиально, как один, отказался от экскурсии в знак солидарности с арабами.
И надо было видеть детски-трепетные лица всей этой, как говорила Таисья, «шоблы», надо было видеть эти блестящие от праведного гнева глаза, послушать эти благородные речи!
Меня неизменно восхищает вечная неуемная страсть моего народа к социальной справедливости. И это – единственная черта, которую я в нем ненавижу. Мне кажется, в этом нет противоречия.
Кстати, меня-то и забыли пригласить на ханукальную экскурсию. Но об этом никто не вспомнил. И правильно: ведь арабы, при всей вековечной вражде, были тут «своими», а я, при полной амуниции гражданских и политических прав, была в своей лояльности бесконечно чуждым существом в этом краю овечьих отар и зарослей мирта, среди олив и багровых маков «на горах бальзамических»…
В один из этих четвергов Люсио явился на заседание коллектива одетый в костюм, при галстуке, сдержанно сияющий. Он поставил на стол большую круглую, перевязанную голубой лентой коробку, при виде которой все насторожились и даже слегка отодвинулись от стола.
В коробке невинного кондитерского вида могло быть все, что угодно: тщательно отделанная голова вампира с оскаленными клыками, да и другие, не более аппетитные части тела, могла быть разная омерзительная живность – от змей до скорпионов… Словом, зная фантазию и мастерство карлика, все предпочли держаться от коробки подальше.
Но в ней оказался самый обыкновенный торт. Для того чтобы рассеять опасения коллег, Люсио тут же собственноручно нарезал его на множество равных кусков.
– Хеврэ! – проговорил он, продолжая улыбаться счастливой кривой улыбочкой. – Только что мы были с женой у доктора. Поздравьте нас: мы ждем ребенка.
Коллектив взвыл, заулюлюкал, захлопал в ладоши. Посыпались отовсюду солдатские остроты. Мы с Таисьей переглянулись.
– Просты, как барабаны… – сказала она мне, – прислушайся, что они несут.
Да, но Люсио-то был совсем не прост. Зачем ему понадобилось это коллективное празднование едва наметившейся беременности его женушки?
Я перевела взгляд на Альфонсо. Поверх стола они с Брурией напряженно глядели друг другу в глаза. Так в известной игре двое детей держат натянутую веревку, пока третий скачет через нее.
Бледное лицо Альфонсо было распялено в умоляющей улыбке, – так растянуто на пяльцах вышиваемое крестиком лицо Мадонны…
Вдруг Брурия резко встала и отошла к окну покурить. Она долго стояла ко всем спиной, и эта тонкая, как лук прогнутая спина танцовщицы, сигарета в подрагивающих костлявых пальцах, копна густых рыжих волос, красиво забранных кверху, олицетворяли неведомую мне, почти книжную испанскую скорбь…
Сейчас не могу ответить себе – почему я не рассказала Таисье о сцене, нечаянным свидетелем которой стала поздним вечером в замке? Почему не поделилась своими соображениями о жене Люсио и рыцаре Альфонсо? Почему вообще я, с моей бесстыдной страстью к сюжетным ходам, подаренным жизнью, не обсуждала с умницей Таисьей историю взаимоотношений «наших испанцев», не пыталась вызнать об истоках этих любовей и ненавистей?
Возможно, Таисья могла бы кое-что прояснить и даже, с присущим ей аналитическим подходом к любой проблеме, распутать все узлы этих таинственных отношений…
Сейчас я нахожу только один ответ: Таисья вышла воевать против Альфонсо, и кони уже рыли копытами землю, и подняты были забрала – еще чуть-чуть, и протрубит герольд, соперники устремятся навстречу друг другу: столкновение! треск ломаемых копий…
Противники были равны. Любое тайное знание об Альфонсо усилило бы позиции Таисьи, позволило бы ей использовать ситуацию, заранее определило бы исход поединка.
Так неужели же я не хотела победы Таисьи? Хотела, конечно. На джостре, как и на любом соревновании, всегда болеешь «за своего». Но не до такой степени, чтобы нарушать правила игры, а то теряется весь интерес, пропадает азарт…
Так неужели же я не хотела победы Таисьи? Хотела, конечно. На джостре, как и на любом соревновании, всегда болеешь «за своего». Но не до такой степени, чтобы нарушать правила игры, а то теряется весь интерес, пропадает азарт…
Так неужели же я была всего лишь азартным зрителем, всего лишь сторонним наблюдателем, всего лишь бродячим трувером, хугларом, гостившим в замке, – сегодня он здесь, а завтра – ищи-свищи, и он уже в дороге, он по пути к владениям других сеньоров, о которых сложит другие свои баллады?..
Неужели по проклятой своей сочинительской натуре я могла сочувствовать лишь своему брату – жонглеру, канатоходцу, шуту?
Ведь любой сочинитель до известной степени – канатоходец. Например, в этой моей «испанской сюите», осторожно переступая по сюжету с пятки на носок, балансируя для равновесия с какой-нибудь убедительной деталью в руках и стараясь не смотреть в бездонную пустоту подо мной, я ежесекундно рискую разбиться в лепешку – изображая, скажем, Испанию, в которой никогда не была. И эта смертельная опасность – единственная реальность во всей фантасмагории моей бродячей жизни.
Примерно на это же время пришелся городской скандал с обнаружением группы торговцев и курцов марихуаны.
Полицией были произведены обыски в нескольких квартирах, выяснилось, что среди подростков давно распространена травка. Многие курили, а были и такие, кто приторговывал.
Нас с Люсио таскали по нескольким совещаниям, пару раз мы являлись с понурыми физиономиями в полицию, где нам показывали новые списки вполне симпатичных ребят, покуривающих травку. Альфонсо рвал и метал, бился с пеной на губах на четверговых заседаниях, требовал от нас каких-то решений.
– Я требую решений! Требую решительных действий!
На иврите это звучит как «ахлатот». В ушах моих слышалось хлопанье лопатой по мокрой глине, слабые хлопки, по обморочным щекам, в глазах стыли хлопья облаков…
(Вот в эти-то дни я и заскучала впервые. Мои беглые записи, завязь повествования, набухали током живой жизни, однажды даже – на занятиях по повышению квалификации, заметив, как вдумчиво жует Альфонсо пирожок с картошкой, – я ощутила в себе первый толчок этого нового моего ребенка, а придя домой, отключила телефон и долго писала, и забыла включить телефон наутро, поэтому пропустила важное совещание. Это значило только одно: пришло время вынашивать и рожать дитя в страшных муках, с перекошенным лицом, то есть весьма скоро Судьба должна была позаботиться о том, чтобы меня выгнали с работы…)
Вся эта история с наркотиками неожиданно не то что сблизила, но как-то объединила меня с карликом. На нас обоих орали, нас обоих куда-то посылали, несколько раз мы с ним сидели вдвоем в кабинете, беседовали с растерянными родителями того или другого юного правонарушителя.
Я служила еще и переводчиком: среди курцов марихуаны оказались и «русские» подростки.
Как-то утром позвонила секретарь Отилия, сообщила, что соединяет меня с Альфонсо. Я вздохнула и приготовилась к потоку бурлящей начальственной глупости.
– Итак, – сказал Альфонсо, – я жду от вас проекта.
– Какого проекта? – спросила я и сразу поняла, что оплошала. Потеряла бдительность.
Как я могу спрашивать, орал он, о каком проекте идет речь, когда я день и ночь должна думать о мерах борьбы. Мы с Люсио просто бездельники, если можем спокойно спать, в то время как имя нашего прекрасного города треплют в средствах массовой информации. Если у нас не варят котелки, он уволит обоих немедленно!
Или в течение двух дней мы представим проект по борьбе с подростками, курящими марихуану, или мы свободны от занимаемых должностей. Или – или! (Он дважды провопил этот бессмысленный клич, и я молча слушала, стараясь запомнить интонацию.)
– Ты поняла? – спросил он спокойней.
– Но Люсио болен уже два дня.
– Так иди к нему домой! – сказал он нетерпеливо. – Заодно проведаешь. А то ты совсем не участвуешь в дружбе коллектива.
И я поплелась к Люсио. Разумеется, предварительно позвонив.
Неожиданно для меня карлик моему звонку обрадовался.
– Ну, приходи, приходи, – сказал он, – травки покурим, у меня свежая припасена. Он хочет проект? Он его получит.
Квартира, в которой Люсио жил со своей женушкой, оказалась вполне уютной, хорошо и со вкусом обставленной и выглядела бы, пожалуй, слишком респектабельной, если б не развешанные по стенам, разбросанные по тумбочкам и столам всевозможные уродства: отрубленные головы, отсеченные ступни ног и кисти рук.
С люстры свисали человеческие внутренности, выполненные, как и все, что он делал, с фантастическим мастерством и жизнеподобием. Из голубовато-телесного желудка выползала, извиваясь, блестящая змейка и жалила абсолютно натуральную, влажно-пористую печень.
– Так как насчет травки? – он подмигнул, выдвинул ящик стола и протянул мне бумажную коробку с явно самодельными сигаретами.
– Это марихуана? – уточнила я, ничему не веря. Он кивнул, закуривая:
– Отличная вещь. Гораздо здоровее для организма, чем алкоголь. Угощайся.
– Нет, спасибо.
Он сделал вид, что страшно удивился, потрясен. Вытаращил свои кабаньи глазки.
– Ты не употребляешь наркотики?
– Употребляю, – сказала я, – но более тяжелые: я пишу книги.
– Ладно! – воскликнул он, потирая руки. – К делу! Если не хочешь курева, так, по крайней мере, сварю тебе кофе. – И добавил невинно: – Иди мой руки. Ванная по коридору направо.
И я, дура, пошла зачем-то мыть руки в ванную, хотя с таким же успехом могла бы сполоснуть их под кухонным краном.
Зайдя в ванную, я не вскрикнула – просто обмякла и отшатнулась к стене, продолжая смотреть на повесившегося Люсио. Черт возьми, ведь умом я поняла все в следующую секунду, да и знала ж я давно – на что он способен, но ноги отказывались слушаться, и я тихо опустилась на пластиковый табурет у стены.
Он повесил самого себя, он смастерил свое удушье с такой доподлинной силой, что сердце замирало от страха:
свернутая шея, вываленный язык, закатившиеся глаза и посиневшее лицо качались в полуметре от меня. И только слишком легкие, слишком маленькие ступни безвольно висящих ног намекали на подделку.
Минуты через две я поднялась, обошла висящую куклу и долго тщательно мыла руки, медленно приходя в себя, не желая видеть мертвеца.
Он развесил и разбросал по квартире свои экспонаты, готовясь к моему приходу. Не живет же он так, в самом деле, – со своим повесившимся двойником! Да и его беременная жена – ведь она нормальный человек? Или все-таки ненормальный?
– Ну что ты там возишься? – крикнул он весело из кухни. Я мстительно молчала, продолжая в пятый раз мылить ладони. Через мгновение по коридору протопали его шажки, и в зеркале рядом с синюшной физиономией удавленника я увидела встревоженное лицо карлика. Наши глаза встретились.
– Ну, извини, – проговорил он, смутившись, – извини, пожалуйста… Я думал, тебя это позабавит.
Говнюк, недоделок, наполеончик рахитичный, мерзкий ублюдок…
– Ты – большой мастер! – сказала я искренне. – С твоими руками да с твоим воображением – гнить в этом Матнасе, с этими мотэками…
Я знала, что он будет тронут моими словами, но не представляла насколько: он чуть не прослезился. Прости, прости еще раз, он знает, что я испугалась, но он не со зла, просто в этом вонючем городке нет на самом деле никого, кто мог бы оценить уровень того, что он делает. Да, только «русские», понимающие – что такое истинное творчество…
– Ну так как насчет кофе? – перебила я его.
Едва он разлил кофе по чашечкам, зазвонил телефон, и Люсио жадно схватил трубку. Его заплывшие глазки посветлели, стали вдруг беззащитно-детскими, он залепетал, не стесняясь меня, по-испански, таким явно интимным тоном, что я отвернулась, словно застала его раздетым…
Несколько раз он повторил нежно: «миамор, миамор»…
…Иногда вставлял ивритские слова и даже фразы, как многие, кто давно живет здесь и в быту частенько переходит на иврит. «Так поздно? – жалобно спросил он. – Почему? Нет-нет, я буду ждать тебя с обедом. Возьми такси, миамор, не думай о деньгах…»
И опять что-то по-испански, чуть ли не умоляющим тоном.
Он положил трубку и несколько секунд смотрел перед собой странным остановившимся взглядом, и в течение этих секунд взгляд его темнел, мрачнел, он усмехнулся каким-то своим мыслям.
– Где Альфонсо? – вдруг спросил он жестко. Мне бы стоило сделать вид, что я не поняла вопроса, например, спросить невинно – в каком смысле где? И почему я должна знать, где в данный момент находится его родственничек, черт бы побрал весь их клан?..
Но я ответила сразу, легко, без напряжения – как всегда, когда врала:
– В Матнасе. Я только что оттуда. У него встреча с каким-то строительным подрядчиком.
И – сразу спало напряжение, он повеселел, стал угощать меня фруктами и маленькими фигурными вафлями с шоколадной начинкой…