— Какие еще вопросы? — спросил Майкл. Он устал и был недоволен собой. Когда он позволил себе сорваться, он все глядел на Тоби. Интересно, что мальчик обо всем этом думает. Глупо все-таки со стороны Джеймса настаивать на том, чтобы приглашать на собрания посторонних.
— Мне бы хотелось напомнить всем, что в пятницу вечером состоится прослушивание пластинок Баха, — сказала Маргарет Стрэффорд. — Объявление я повесила, но, боюсь, не все обращают внимание на доску.
Поговорив еще о каких-то пустяках, собрание закончили. К Майклу подошел Джеймс и принялся его успокаивать. Он явно сожалел, что перечил Майклу. У Майкла не было сил продолжать разговор, он похлопал Джеймса по плечу и, как мог, убедил его, что не обижен. Краем глаза он видел Питера Топгласа, тот томился, поджидая, когда освободится Майкл. Он, видно, сильно расстроился из-за нападок Марка Стрэффорда на кольцевание птиц. Он всегда болезненно реагировал на это. Майклу не терпелось остаться одному, он освободился от Джеймса, перебросился парой слов с Питером и вышел на балкон.
Погода была чудесная. Какая необъятная и безмятежная ширь… Майкл с облегчением устремил взгляд в этот простор. Небо ровно-голубое, слегка размытое по горизонту белым.
Пухленькие облачка рядком вытянулись над купами деревьев, скрывавшими от постороннего взгляда монастырь. Озеро искрилось мягким пока светом, о котором трудно было сказать определенно: светло-голубой он или жемчужно-серый. Легкий теплый бриз осторожно отгонял зной. Слева по дороге шли Пол и Дора Гринфилд — они возвращались с прогулки. Красное Дорино платье ярко пламенело на фоне травы. Они махнули кому-то рукой. Навстречу им двинулась стоявшая внизу с мужем на гравийной дорожке Маргарет Стрэффорд. Марк Стрэффорд, не подымая головы, побрел в другую сторону — к конторе. Тут вдруг из-за спины у Майкла выскочил из гостиной Тоби, пролетел мимо него и в три прыжка одолел два лестничных марша. Он торопился к переправе: сначала бежал, потом перешел на быстрый, неловкий шаг. Ему, наверно, неудобно было иметь праздный вид.
Майкл начал спускаться по лестнице. Ему не хотелось встречаться с Гринфилдами, они теперь стояли и разговаривали с миссис Марк. Он последовал за Тоби по тропинке к переправе. Мальчик бежал вприпрыжку, весело размахивая руками. На нем были темно-серые фланелевые брюки и рубашка с открытым воротом. Рукава рубашки, не стянутые узкими манжетами, задорно хлопали по запястьям. Майклу он казался грациозным бездумным животным, не ведающим ни самопознания, ни греха. Майкл прибавил шагу, надеясь до переправы нагнать Тоби, но, когда он был лишь на полпути к озеру, мальчик уже прыгнул в лодку и резко оттолкнулся от берега. Майкл замедлил шаг, ему не хотелось, чтобы Тоби думал, будто он горит желаньем поговорить с ним, да в действительности такого желанья и не было, он двинулся за мальчиком полуинстинктивно. Тоби тем временем развернулся лицом к дому и, энергично вращая веслом на корме, махал Майклу свободной рукой. Майкл помахал в ответ, спустился вниз и стал на деревянные мостки. Волочившийся за лодкой канат мягко покачивался в воде прямо у ног Майкла, замирая у железного кольца. Сама же лодка резко ткнулась носом в противоположный берег, Тоби выскочил на землю, от резкого толчка лодка подалась назад и закачалась. Майкл выбрал канат из воды и без всякой цели начал тянуть его на себя.
Из гущи деревьев вынырнул человек и пошел по открытому лугу навстречу Тоби. Даже с такого расстояния ошибиться было нельзя — это был Ник Фоли. Он шел характерной размашистой походкой с видом бесцельной решимости, темную голову его при этом сильно заносило вперед. Майкл видел, что Ник с ружьем. За Ником из тени деревьев выбежал Мерфи и устремился к Тоби. Мальчик нагнулся, погладил прыгавшего вокруг него на задних лапках пса и пошел к его хозяину.
Ник уже поравнялся с Тоби, но вдруг посмотрел в сторону и увидел Майкла, который наблюдал за ними с противоположного берега. Заговорить было нельзя — слишком далеко, тут и крик-то не донесется. Издалека лицо Ника казалось размытым пятном. Какое-то время Майкл и Ник стояли и смотрели друг на друга через озеро. Потом Ник приподнял руку в неторопливом приветствии — почтительном и ироничном. Майкл выпустил из рук канат и замахал в ответ. Но Ник уже отвернулся и уводил за собой Тоби. Лодка лениво застыла посреди озера.
Глава 7
Майкл знал Ника Фоли давно. Необычным было их знакомство, и обстоятельства его другим членам имберской общины известны не были. Майкл не разделял уверенности Джеймса в том, что suppressio veri равносильно suggestio falsi [18]. Впервые он встретил Ника лет четырнадцать назад, Ник тогда был четырнадцатилетним школьником, а Майкл — начинающим школьным учителем, в ту пору ему было двадцать пять лет, и он надеялся получить сан священника. В свои двадцать пять Майкл уже понимал, что он, что называется, извращенец. Совратили его в школе, когда ему было четырнадцать, и за школьные годы он пережил два гомосексуальных романа, которые и по сию пору оставались в числе самых сильных потрясений в его жизни. По более зрелом размышлении он перешел к общепринятой точке зрения на такого рода отклонения. И когда поступил в университет, искал всяческой возможности сойтись с представительницами иного пола. Но обнаружил, что женщины его не волнуют, и на второй год студенческой жизни начал потихоньку скатываться в компанию тех, чьи наклонности не отличались от его собственных. То, что было привычным для этого круга, вскоре и ему вновь стало казаться дозволенным.
В течение всего этого времени Майкл — как и со времени первого причастия — не переставал быть страстным, хоть и не всегда последовательным приверженцем англиканской церкви. Ему и в голову не приходило, что религиозные убеждения могут вступить в конфликт с его сексуальными наклонностями. Более того, каким-то непостижимым образом они питались одним, глубоко сокрытым источником, и, смутно догадываясь об этом, он намеренно закрывал на это глаза. Но к исходу студенческой жизни, когда помыслы о сане приняли более конкретные очертания, у Майкла будто пелена с глаз упала, и ему открылась вся зыбкость его положения. До этого он время от времени ходил к причастию. Теперь ему казалось невероятным, что он смел приблизиться к столу для причащающихся. Привязанностям своим он не изменил, но причащаться перестал и пребывал в смятении, отчаянно предаваясь пока тому, что теперь считал самым страшным своим грехом. Даже укоренившаяся в нем тяга к религии, даже любовь к Богу казались ему в самой сути своей порочными. Немного погодя, правда, не без помощи священника, которому он открылся, здоровое начало в нем восторжествовало. Он распростился с тем, что ныне считал уже своим пороком, и вернулся к религиозным обрядам.
Переворот, на который он решился, проходил на удивленье безболезненно. Из Кембриджа он уезжал иным — обуздавшим свои страсти и, как ему представлялось, исцеленным. Далеко позади остались и дни безразличия, и дни покаяния. Прежние любовные истории теперь казались etourderies [19] юности. Майкл вступал в жизнь, сознавая, что наклонностей его уже не изменить, но он был твердо уверен, что потакать им ни за что не станет — не позволят те жесткие моральные принципы, которые он отныне исповедовал. Из духовного кризиса он вышел победителем. Теперь, преклоняя колени для молитвы, он не мучился чувством вины или страха, которые прежде душили его, лишали способности обратиться к Богу и превращали молитву в сумятицу душевных порывов. О себе он думал как-то отрешенно и без тревоги, уповая на то, что любовь к Богу пустила в нем корни более глубокие, нежели причуды его эгоистичного и непростительного греха, и потому грех этот непременно вытеснит. В будущее он смотрел с надеждой.
Окончив Кембридж, он год провел за границей, учительствовал в швейцарской школе, затем вернулся, получил в закрытой школе для мальчиков место преподавателя шестого класса. Работа пришлась ему по душе, спорилась, но минул год, и он твердо решил стать священником. Он переговорил кое с кем, в том числе и с епископом, и было решено, что год еще он проработает в школе, попутно изучая теологию, а потом поступит в духовную академию. Радости Майкла не было предела.
Присутствие в школе Ника Фоли было ощутимо для Майкла с самого приезда. Нику в ту пору было четырнадцать, и он был ребенком исключительной красоты. Умный, дерзкий мальчик, он был для сверстников средоточием любви и ненависти, заводилой и местной знаменитостью. Иссиня-черные вьющиеся волосы, будь они подлиннее, походили бы на шапочку гиацинта, но были всегда тщательно подстрижены и обрамляли его продолговатое лицо эффектно небрежными завитками. Носик был слегка вздернут. Лицо у него было бледное, и поразительные глаза — темно-серые, с длинными ресницами, тяжелыми веками, которые всегда были прищурены, то ли для того, чтобы подчеркнуть длину ресниц, то ли для того, чтобы показать свою проницательность, хотя и в том, и другом сомневаться не приходилось. Красиво очерченный рот обычно был искривлен ироничной усмешкой или с угрожающим упрямством поджат. Он был мастером по части гримасничанья и из лица своего творил самые разные маски — тревожные, умильные, соблазнительные. В классе он обычно принимал сардоническое выражение лица да еще для пущей важности свешивал свои длинные руки через спинку парты. Учителя в нем души не чаяли. Майкл же, еще слепой к его достоинствам, считал его не очень далеким. Так было в первый год.
На второй год Майкл по прихоти расписания стал видеть Ника гораздо чаще. Он не мог не заметить, что мальчик проявляет к нему не просто интерес. Ник в классе теперь сидел, глядя на Майкла с откровенным, прямо-таки провокационным восхищением. Правда, если он его спрашивал, оказывалось, что за уроком Ник всегда следит. Майкл сердился, он считал, что его разыгрывают. Потом мальчик изменил свое поведение: сидел на уроке, не поднимая глаз, со смущенным видом, путался в ответах. Лицо его стало более искренним и оттого более привлекательным. Майкл, к той поре уже заинтригованный, догадывался, что Ник, прежде притворявшийся на потеху одноклассникам, теперь, вероятно, по-настоящему страдает. Ему было жаль мальчика, он считал, что тот стал скромнее, вообще лучше, и пару раз виделся с ним наедине.
Майкл прекрасно отдавал себе отчет в том, что чары Ника толкают его на сомнительную дорожку. Он знал, что неравнодушен к этим чарам, но опасности не ощущал — столь крепка была его счастливая уверенность в будущем. К тому же прежде его увлекали только сверстники, и потому свою привязанность к Нику он считал хоть и специфической, но не опасной. В той радости, которую даровала ему близость этого юного созданья, он не чувствовал ни греховности, ни предвестия беды и даже когда обнаружил в себе прямо-таки физические проявления страсти, то не ужаснулся, а продолжал весело и беззаботно встречаться с Ником всюду, где их сводила школьная текучка, поздравляя себя при этом с новым умением владеть собой и вести безмятежную духовную жизнь. В молитвах имя мальчика в числе других невольно слетало с его уст, и с щемящим чувством радости он открывал в себе неистощимые способности служить добру, которые требовали необычного воздаяния.
Случилось так, что спальня Майкла, служившая ему и кабинетом, располагалась в том крыле здания, где в основном помещались кабинеты администрации, и после пяти часов оно пустело. Дверь — Майкл обычно держал ее незапертой — выходила на пустырь, поросший невысокими деревцами и кустарником. В комнате он хранил и свои книги, так что мальчики порой забегали к нему — продолжить начатый в классе разговор или посоветоваться о реферате. Пару раз и Ник провожал его после урока, если не успевал довести до конца какую-то мысль или получить ответ на вопрос, и топтался в дверях, пока не надо было бежать на следующее занятие. Позднее он стал пользоваться менее ограниченными правами старшеклассника и в свободное от уроков время мог бродить, где ему вздумается. Как-то вечером, в самом начале осеннего семестра, около семи, когда Майкл работал у себя в комнате, в дверь постучали, он отворил и увидел Ника. Это был первый случай, когда мальчик явился без приглашения. Он спросил какую-то книгу и тотчас исчез, но задним числом Майкл пришел к выводу, что им обоим трудно было тогда скрыть свои чувства, и уже в ту минуту им стало ясно, что неминуемо произойдет. Ник пришел снова, на сей раз после ужина. Он вернул книгу, они поговорили о ней минут десять. Он взял другую. Стало обычным, что он может заглянуть где-то после ужина. В крохотной комнатке Майкла мурлыкала газовая плитка, за окном сгущались октябрьские вечера. Сумерки были долгими, зажигали настольную лампу…
Майкл знал, что делает. Знал, что играет с огнем. Хоть ему и казалось, что он сумеет устоять. Внешне все выглядело так невинно, что опасности, казалось, никакой и нет. Ну, протянется это до середины семестра. Ну, до конца. А в следующем семестре расписание переменится, и Майкла могут перевести в другую комнату. Каждая встреча была чем-то вроде прощания, да и вообще ничего не происходило. Мальчик заглядывал ненадолго, они говорили о школьных делах, обсуждали его учебу. Он прилежно прочитывал книги, которые давал ему Майкл, и это явно шло ему на пользу. Подолгу он никогда не засиживался.
Как-то вечером, когда к нему пришел Ник, Майкл не стал зажигать света, в комнате сгустились сумерки, стало темнеть. Они разговаривали, пока меркнул свет, и не заметили, как начали говорить в темноте. И так было хорошо, что Майкл не смел протянуть руки к лампе. Он сидел в низком кресле, мальчик разлегся на полу у его ног. Ник, задержавшись позже обычного, потянулся, зевнул и заметил, что пора бы ему и уходить. Он сел, высказал несколько соображений о споре, который велся у них в классе. И пока говорил все это, положил руку Майклу на колено. Майкл не шелохнулся. Он ответил на вопрос, Ник отвел руку, поднялся и вскоре ушел.
После ухода Ника Майкл еще долго сидел в темноте. В этот момент он уже точно знал, что пропал: прикосновение руки Ника доставило ему радость столь сильную и, как ему бы хотелось сказать, столь чистую, не будь это слово здесь так неуместно. Переживание это было таким острым, что, вспоминая о нем даже много лет спустя, он не мог сдержать дрожи и вновь, несмотря ни на что, ощущал то беспредельное наслаждение. А тогда, закрыв глаза и безвольно обмякнув, он лишь понимал, что не в силах устоять перед столь сильным соблазном. Что ему делать, во что все это выльется — об этом он не задумывался. Пелена чувств, которую он и не тщился рассеять, заволакивала от его сознания рубеж, который он переходил — ибо для себя он уже решил, что перешел его, дозволив Нику эту вольность, не одернув его, не спихнув с колена его руки. Он знал, что пропал, и, делая это заключение, знал, что пропал-то уже давно. Из одной крайности он впадал в другую — как обычно делают те, кто уступают соблазну, — и мгновенно из стадии, когда бороться слишком рано, перешел в ту, когда бороться уже слишком поздно.
Ник пришел на следующий день. Оба они до той поры предавались мечтаниям. Они зашли слишком далеко. Майкл не поднялся с кресла. Ник стал перед ним на колени. Они твердо, без улыбки, смотрели друг другу в глаза. Затем Ник протянул к нему руки. Майкл порывисто схватил их, на мгновение притянув к себе мальчика. Дрожи он скрыть не мог.
Прикованные к Майклу глаза бледного, торжественно настроенного Ника лучились желанием умолять и властвовать. Майкл понял его и откинулся назад. Ощущение было такое, будто прошло много времени. Ник расслабленно лежал на полу, на лице его блуждала бесконтрольная улыбка. Маска исчезла, сгорев в пламени сильного порыва. Майкл тоже улыбался, дивясь умиротворенности как некоему великому достижению. Они заговорили.
Разговор влюбленных, только что объяснившихся в любви, — один из сладостнейших восторгов жизни. Каждый стремится превзойти другого в покорности, в восхищении тем, что так дорог другому. Минувшее перебирается в памяти от самых первых знаков внимания, и каждый спешит доказать, что все его существо проникнуто благоговейным трепетом от первого же прикосновения. Так говорили и Майкл с Ником, и Майкл не уставал восхищаться и деликатностью мальчика, который умудрялся брать инициативу и в то же время извлекать из своего положения ученика Майкла всю прелесть, которой были проникнуты в этой изменившейся ситуации их отношения. Они говорили о своих стремлениях и разочарованиях, о семье и детстве. Ник рассказал о сестре-близнеце, которую, как он клялся, любил с байронической страстью. Майкл рассказывал, о родителях, которых давно не было в живых, об угрюмом отце, умной элегантной матери, о жизни в Кембридже и — с откровенностью и беспокойными угрызениями совести, что впоследствии удивляло его, — о своей заветной мечте стать — в отдаленном будущем, как теперь он выразился, — священником.
Спустя неделю казалось, что страсть их вечна; ничего еще не произошло, они лишь держались за руки и обменивались робкими ласками. Для Майкла это была пора полного и бездумного счастья. Его странным образом успокаивало сознание того, что семестр близится к концу. Такое очарование не может длиться долго, и он даже не помышлял о том, чтобы как-то прервать его, жил одним лишь мигом восторга. Он и хотел бы уложить Ника к себе в постель, но не мог — мешали отчасти угрызения совести, а отчасти понимание того, что сейчас отношения их предельно совершенны и предвкушение того, что ожидает их впереди, — часть этого совершенства. Майкл в ту пору неохотно и редко задумывался над тем, что делает. Он перестал ходить к причастию. Он испытывал, как это ни странно, не столько чувство вины, сколько твердую решимость быть рядом с любимым человеком и быть рядом с ним перед Богом, соглашаясь на любую цену, какой бы та ни была, лишь бы искупала его любовь. Об отречении, отказе от нее не могло быть и речи.
Мало-помалу он начал размышлять над тем, что прежде лишь чувствовал, — вера его и страсть имеют один источник, а стало быть, вера его замарана скверной порока. Но теперь ему казалось возможным поменять местами причину и следствие: почему бы страстям его не очиститься от скверны благодаря вере? Он не мог смириться с тем, что в той безграничной любви, которую он питал к Нику, есть некое изначальное зло — любовь эта была столь сильной, столь всеобъемлющей и исходила из таких сокровенных глубин, что казалась средоточием добра и света. В воображении Майкла мелькали смутные виденья: он становится духовным наставником мальчика, страсть его постепенно перерастает в возвышенную, менее эгоистичную привязанность. Он будет наблюдать за возмужанием Ника, будет ему опорой во всяком начинании и проявит никогда дотоле не виданное самоотречение, которое станет высшим проявлением любви. Любовь его к Нику перерастет в отеческую, и уже сейчас с тактом и изобретательностью, исключавшими из их отношений малейший намек на грубость, мальчик справлялся с обеими ролями. Поразмыслив немного, Майкл почувствовал некоторое облегчение, будто эти дерзкие мысли каким-то образом давали надежду на воскрешение невинности. Он потихоньку, очень осторожно, вернулся к помыслам о священстве. В конце концов, не так уж это невозможно. Все может обернуться к лучшему. Он непрестанно молился все это время и ощущал, что при всей противоречивости его состояния вера в нем крепнет. Он испытывал никогда дотоле не ведомое, полное счастье.