Бабкин доел суп и попытался из этого потока сведений вычленить что-нибудь существенное.
– Геннадий с кем-нибудь дружил?
– Со мной он дружил! – с обидой и гордостью сказала Лена, как бы предполагая, что неизвестные друзья нанесут урон ее положению вдовы. – На мотоцикле меня катал. Ух, сейчас и вспомнить страшно – молодые, глупые, без шлемов… А тогда ездили себе, ничего не боялись.
– А кроме вас?
– Да не! С кем ему… Вот меня он сильно любил, да. Бывает, обнимет и говорит: никто мне, Ленка, кроме тебя не нужен… А милиция на него все повесила. Знали, что заступиться некому!
Бабкину надоело ходить вокруг да около. К тому же он чувствовал, что в качестве расплаты за съеденный суп его заставят выслушать историю об огромной любви, случившейся в юности у этой кислой тетки.
Он много раз встречал их – мужчин и женщин, готовых обрушить свою биографию на любого, проявившего к ним мало-мальский интерес, пусть даже сугубо профессиональный. Они не отвечали на вопросы, не выложив сперва утомительных подробностей своей жизни. Иногда он относился к этому терпимо. Но сейчас у него было слишком много дел, чтобы тратить время на ее тоскливое вранье.
– У вашего Гены в карманах нашлось восемь квитанций из комиссионок и ломбардов, – неторопливо сказал он. – Его опознали приемщики. Так что извините, но это все сказки об оклеветанном юноше. Правды в них очень мало.
Хозяйка открыла рот и стала похожа на воблу. Бабкин почувствовал укол брезгливой жалости. К тому же она накормила его супом…
– Расследование и впрямь было проведено безалаберно, – примирительно сказал он. – Тут вы правы. Но Гена был причастен к этому делу.
– Он стихи писал! Рассказы! – выдохнула Лена.
– Аргумент, конечно.
Она поняла насмешку.
– Хорошие стихи!
– С кем он общался? Друзья, коллеги, собутыльники? У кого дурь брал? Из близких родственников кто у него был – братья там двоюродные-троюродные? Кто?
Она сникла, услышав про дурь.
– Да не было особо никого. Честно. Про Генку говорили, что он со странностями.
– Почему?
– Фантазировал много. Выдумывал. Как у него найдется богатый отец, оставит ему наследство… Или как он найдет сумку с деньгами, а хозяина ее застрелили. Тогда он возьмет деньги, и мы с ним заживем сладкой жизнью!
По мелькнувшей злой тоске в ее глазах Бабкин понял, что никаких «мы с ним» не было. «Я заживу! – обещал Козицкий. – У меня будет!» Он не считал нужным деликатничать со своей подругой.
– А кто его родители?
– Да алкаши. – Она махнула рукой. – Мать уборщицей работает, батя вечно поддатый, только и умеет, что деньги клянчить. Генке тошно здесь было, вот он и выдумывал всякое. От хорошей-то жизни не врут.
Женщина угрюмо помолчала.
– Что еще в нем было странного?
– Ну, покуривал дрянь всякую, – неохотно сказала она. – Только это не странное, все так живут. Выпивал. Но меня ни разу не бил. Да он вообще-то дрищ был, Генка. Я ему говорю: чего ты вихляешься? А он такой: я не вихляюсь, я так хожу!
Она зло рассмеялась. Бабкин почувствовал, что зря ел этот грибной суп.
– Что, и друзей он не завел?
– Не. Не любил его никто, кроме меня. Только от одного Митьки Дворжика польза была, он Генке разрешал мотоцикл в свой гараж ставить. Митька – это парень, с которым они вместе работали, – пояснила она в ответ на вопросительный взгляд Сергея. – Они одно время втроем тусовались, Генка, Дворжик и еще один парень, Колька Свищев. Одноклассник его бывший.
«Дмитрий Дворжик», – записал Бабкин в блокноте.
– Где он сейчас живет?
Лена продиктовала адрес.
– А Свищев?
– Колька давно переехал. Даже и не знаю, где он.
– Спасибо.
– Если Митька грубить начнет, не обращайте внимания, – сказала она на прощанье. – Он вообще-то хороший. Только характер у него не сахар. Генка-то мой ласковый был, заботливый. Обещал, что посвящение мне напишет, когда рассказ в журнал возьмут!
– Написал? – спросил Бабкин, вспомнив, что как минимум один опус Геннадию удалось пристроить.
– Не, – она насмешливо скривила губы. – Да я его за это не виню. Ему мужик один помог. Очень ему Генин талант понравился. Вот Гена и написал – для Зодчего, значит, с благодарностью и душевностью.
Сергей остановился как вкопанный.
– Какого еще зодчего? – медленно переспросил он.
– Тульского. Это писатель наш местный. Только помер давно, кажется, совсем уж был старичок.
Телефон Илюшина не отвечал. Сергей на ходу отправил смс и, оглядевшись, понял, что он почти пришел.
Железнодорожная станция осталась за спиной. Два километра сыщик отмахал, сам того не заметив – мысли его были заняты обнаружившейся связью между Прохором и Козицким.
Над головой гудели провода, под ногами блестели рельсы, омытые недавним дождем. Пахло железной дорогой – запах этот Бабкин любил всю жизнь, – осенней листвой и дымом. Контраст с районом, где он побывал совсем недавно, был разительным. Словно осень отступила на месяц назад и стало светло и золотисто, как в сентябре. Вдоль рельсов тянулись дачные хозяйства. Оттуда и несло дымом, а еще поджаренным на костре хлебом – лучшее лакомство его детства.
Рельсы ветвились, сходились снова. Бабкин повторял путь Геннадия Козицкого. Пятнадцать лет назад парень бежал вдоль железнодорожных путей. Был вечер, лил дождь. То ли он поскользнулся на путях, то ли потерял равновесие…
«Свидетелей, разумеется, не найти. Столько лет прошло».
Бабкин спустился с насыпи, скользя по влажной траве. Перед ним выстроились разномастные домики в окружении отцветающих золотых шаров и ярких кустов рябины.
«Но это не значит, что я не стану пытаться».
Он пошел от дома к дому, невозмутимо выслушивая отказы. Грубить ему мало кто осмеливался, но одни не отпирали дверей, другие ограничивались коротким смешком в ответ на вопрос, не помнят ли они что-нибудь о гибели парня, случившейся неподалеку пятнадцать лет назад.
Однако Бабкин был упорен. К тому же у него имелся свой расчет. Эти домишки редко переходили от владельца к владельцу. Место, как ни крути, неудачное: вокруг болотистая низина, а перед окнами день и ночь шумят поезда. Вряд ли нашлось много желающих приобрести здесь недвижимость. А значит, он мог найти жителей, которые помнили события пятнадцатилетней давности.
Ему повезло в одиннадцатом по счету доме.
– Паренька сбило? – подслеповато щурясь на него, спросил высохший старик. – Помню, как же! Я тогда чуть с инфарктом не свалился.
– Что, своими глазами все видели? – спросил Бабкин, затаив дыхание.
– Ничего я не видел, – пробурчал дед. – Внук мой на станцию рванул за сигаретами. Я как услышал, что человек под поезд попал, так и перепугался до смерти. Ванька вечно в наушниках своих. Не слышит ничего. Сто раз говорили паршивцу…
– А где Ванька сейчас? – перебил его Бабкин. И весь подобрался, как охотничья собака, взявшая след. Ну же, Ванька, окажись где-нибудь поблизости!
Нет, вряд ли ему повезет дважды.
«Ванька давно в Москве, – мысленно ответил он себе вместо старика. – Зону Ванька топчет в Мордовии! Повесился мой Ванька, когда эта сука его бросила».
– Ванька-то? – старикан обернулся и вгляделся куда-то в глубь яблоневых садов. – В сарае он. Мотор чинит. – И внезапно заорал так, что Бабкин подскочил: – Иван! ИВААААН!
С рябины сорвалась перепуганная воробьиная стая. Из-под крыльца выскочил черный кот и, раздувшись как шар, метнулся прочь.
– Иван! – рявкнул еще раз старик. – А, вон он. Вы поглядите! И не торопится…
Не веря своему счастью, Бабкин, которому заложило уши, смотрел, как через двор вразвалочку идет бритый крепыш лет тридцати.
– Че орешь-то? – издалека беззлобно спросил он. – Горит у тебя, что ли?
– Иди побазарь с человеком, – приказал дед. – До тебя из самой Москвы ехали.
Бабкин ни слова не говорил старикану, откуда он явился.
– Я насчет того парня, которого электричка сбила, – осторожно начал он. Нет, все-таки старик что-нибудь напутал.
– Поздновато спохватилась полиция, – усмехнулся парень.
– Так из Москвы до Тулы путь неблизкий, – встрял дед.
– Я не из полиции.
– А чего интересуешься? Журналист?
Внук и дед разом насторожились. Парень набычился, дед нахмурился. Было очевидно, что журналистов в этой семье не любят, и прорезавшееся шестое чувство подсказало Бабкину, что бывшим оперативникам здесь тоже не будут рады. Скажи он, что ведет расследование – и все пропало. Они не станут слушать его объяснений.
В юности Сергей всегда с большой опаской приступал к работе со свидетелями. Каждый человек представлялся ему чем-то вроде закрытого сундука, содержимое которого хранится под крепким замком. Бабкин не верил в свою способность подбирать к этим замкам отмычки. Он не побаивался людей – он вообще мало чего боялся, – но каждый свидетель был неизвестная земля, терра инкогнита, по которой предстояло бродить впотьмах без фонарика. И не только свидетель – любой. Например, ни о ком Бабкин не знал так мало, как о собственной первой жене.
В юности Сергей всегда с большой опаской приступал к работе со свидетелями. Каждый человек представлялся ему чем-то вроде закрытого сундука, содержимое которого хранится под крепким замком. Бабкин не верил в свою способность подбирать к этим замкам отмычки. Он не побаивался людей – он вообще мало чего боялся, – но каждый свидетель был неизвестная земля, терра инкогнита, по которой предстояло бродить впотьмах без фонарика. И не только свидетель – любой. Например, ни о ком Бабкин не знал так мало, как о собственной первой жене.
Со временем он сообразил, что первая жена и сама о нем ничего не знает. Это было настоящее открытие: что он тоже непрозрачен для остальных. Он, Сергей Бабкин, простой как полено и незамысловатый как гвоздь (по выражению супруги), может быть сундуком с загадочным содержимым.
Со временем он понемногу научился разбираться в людях. Перед ним проходило столько типажей, что невозможно было не заметить их повторяемость. Но самое главное, в чем убедился Сергей, – сундуки могут быть разными, а вот набор отмычек к большинству из них примерно одинаков.
Бабкин посмотрел на деда, неодобрительно жевавшего губами, на внука с синими наколками на пальцах, и на него снизошло вдохновение.
– Родственники погибшего меня наняли, – соврал он. – Матери там сон приснился, вроде как вещий.
По лицам старика и внука он понял, что движется в правильном направлении.
– Каждую пятницу как ляжет в постель, так все одно и то же снится, – продолжал он. – И так уже четвертый месяц.
– Сын, что ли? – подозрительно спросил старик. – Вроде столько лет прошло. Уж успокоиться должен.
– Нет, – вздохнул Бабкин. – Не сын.
– А кто же?
– Машинист. Умер недавно и после смерти начал ей являться. Не я, говорит, виноват, не кори меня. И плачет.
– А они что же, его винят? – удивился старик.
– Кого же еще!
– Эдак они и электричку проклинать начнут.
– Машинист ни при чем, – перебил Ваня. – Это все те двое, которые за парнем бежали.
– Какие двое? Как выглядели?
– Дождь был, не разглядел я, – признался парень. – Ну такие… в куртках.
Бабкин вцепился в него мертвой хваткой. Они сели на крыльце, и Ваня рассказал все, что помнил.
В тот вечер он возвращался со станции, где покупал в киоске «Мальборо». Две сигареты из пачки по уговору с дедом доставались ему, и шестнадцатилетний Иван тайком выкуривал их по дороге. На полпути начался дождь. Сквозь его пелену юноша видел, как вдоль путей пробежал тощий парень, постоянно оглядываясь. А вскоре появились двое других.
– Примерно того же роста, – неуверенно сказал Иван. – Короче, не разглядел я.
– Но их точно было двое?
– Что я, слепой? Двоих от одного не отличу?
– Они его догнали?
– Не успели. Этот, который удирал, все время оборачивался. И подпрыгивал как заяц. А они все приближались. Я по тропинке шел, сбоку. Там деревья, дождь не так сильно мочит. Если б по рельсам, то хорошо бы все разглядел, а так далековато все же было. Но помню, парень метнулся сначала в одну сторону, потом в другую… И кажется, закричал что-то.
– Не расслышал, что именно?
– Не, какое там. Как раз электричка загудела. Я чуть сигарету не выронил. А парень, видимо, решил дождаться ее и перед самым носом прыгнуть, чтобы, значит, отрезала она его от преследователей. В фильмах так делают, может, видал.
– Видал, – сказал Бабкин. Он уже понял, что произошло дальше. Рельсы были мокрые, неуклюжий Генка Козицкий поскользнулся и попал под электричку.
– А как сбило его, я не видел. Зажмурился, честно скажу. Когда глаза открыл, этих двоих уже не было.
– Уверен, что они бежали именно за ним?
– Да точно тебе говорю! – завелся парень. – Я потом милиции начал рассказывать, они меня даже слушать не стали. Какой-то осел с бородавками отправил меня – иди, говорит, пока не выяснили, что это ты его под паровоз толкнул. Ну я и свалил от греха.
«Узнаю село родное», – подумал Бабкин. А вслух спросил:
– Ты этих двоих опознаешь?
– Да не, ты чего! Далеко же было. Лиц-то я не разглядел.
Сергей на всякий случай показал парню фотографию Прохора Савельева, но тот покачал головой:
– Вряд ли. Этот старый, а те бежали как молодые. Хотя пес его знает.
Фотографии Варнавиных, Юрия и других членов семьи тоже ничего не дали.
– Не знаю я, не видел никогда эти рожи, – слегка раздраженно сказал Иван. – И вообще, это не телка с мужиком были, а два мужика. И не толстые. А тут баба, да к тому же в теле. – Он ткнул пальцем в снимок Людмилы Кошелевой.
2
Макар Илюшин вошел во двор и среди вывесок о продаже китайского чая и израильских витаминов обнаружил то, что искал: радужный плакат, на котором было написано «Путь наверх». Внизу маркером была сделана приписка: «Переехал в подвал».
– Торжество символизма, – пробормотал Илюшин. – Путь наверх переехал в подвал.
Воздух в подъезде пропах индийскими благовониями и кошачьей мочой. Макар спустился вниз и в конце длинного коридора обнаружил ярко освещенный зал с зеркальными стенами. В них многократно отражался один-единственный человек в оранжевых штанах и зеленой майке, стоявший с запрокинутой к потолку головой.
– Вениамин Варнавин?
Красочный человек покрутил шеей и обернулся к Макару.
– Приветствую! Подождите, пожалуйста, буквально пару секунд.
Голос у него оказался неприятный – высокий и скрипучий. Он производил странный эффект: от него хотелось поморщиться, но в то же время в нем было что-то притягательное. То ли интонация, то ли этот странный тембр… «Как будто болячку расковыриваешь, – подумал Макар. – И противно, и не можешь перестать».
– Прошу прощения! – весело сказал Вениамин, подойдя к нему. – Все спина моя многострадальная. Пока комплекс упражнений не закончу, человеком себя не чувствую.
Когда погиб Павел, ему было тридцать четыре. Макар помнил фотографии: узкоплечий мужчина с редкой бородкой и большими выразительными глазами. Кажется, о таких говорят «влажные». Тонкие искривленные губы, острый нос. Типаж «проповедник», практически в идеальном его воплощении.
За пятнадцать лет Вениамин почти не изменился. Та же худоба, легкая сутулость, что-то неуловимо птичье в облике, как будто дальними предками его были аисты или цапли.
– Вы ведь не в группу ко мне пришли проситься, – сказал он, проницательно глядя на Макара. – Разговор у вас ко мне сугубо деловой. Угадал?
– Почти.
– Опять аренда?
– Я пришел поговорить о вашем сыне.
Долю секунды Илюшину казалось, что Вениамин сейчас его ударит.
– О моем сыне, – повторил тот без выражения. – Зачем? Что вам нужно?
В глазах его мелькнула искра догадки:
– Вы журналист?
– Нет. Вениамин, мы можем где-нибудь присесть?
Некоторое время Варнавин колебался. Илюшин уже решил, что получит отказ, но мужчина шагнул в коридор со словами: «Тут есть небольшой закуток…»
В закутке оказались два стула, кушетка и электрический чайник на подоконнике. Илюшин заподозрил, что в эту комнатушку Вениамин приводит некоторых своих почитательниц.
– Вы знаете, конечно, что по завещанию вашей матери дом в Литвиновке достался Яне Тишко, – начал Макар.
– Знаю. И буду оспаривать это в суде, – спокойно сказал Варнавин. – Мать была не в себе. Она никогда не оставила бы наше имущество убийце моего сына.
– Когда вы с Раисой виделись в последний раз?
Вениамин, очевидно, редко смущался.
– Давно, – невозмутимо ответил он. – У меня очень много работы. К тому же за матерью присматривала родственница, ответственная и внимательная женщина.
Илюшин вспомнил Женю Кошелеву, «ответственную и внимательную», и спросил:
– Мать не писала вам о том, что составила завещание? Вы обсуждали с ней эту тему?
Варнавин покачал головой:
– Сказать по правде, мы мало разговаривали. Поздравления по праздникам, дежурные вопросы о здоровье…
«Красавец! – хмыкнул про себя Макар. – Любимый младший сын, поздний ребенок. А мать умирает практически одна, рядом с корыстной племянницей».
Варнавин был чуток к настроениям людей и перемену в отношении Илюшина уловил молниеносно.
– Вы поймите, – проникновенно сказал он, – после смерти отца мать очень замкнулась. Она никого из нас так не любила, как его. Хотите правду? Несколько раз я собирался приехать. Но она находила какие-то смехотворные предлоги для отказа. Я был потрясен. Знаете, во мне жила уверенность, что после смерти отца мама станет искать во мне утешение… И я был готов! Я хотел быть рядом, подставить плечо…
Илюшин внимательно смотрел на Вениамина. Тот выглядел искренне недоумевающим. Не расстроенным, а именно удивленным. Варнавин собирался осчастливить свою мать. Но оказалось, что Раиса не хочет такого счастья.
– Вы ее чем-то обидели?
– Нет! Да я бы и не мог. Мне кажется, она бы все мне простила… – Вениамин вздохнул. – Кроме одного. Я очень похож на отца, и это сыграло со мной злую шутку. Ведь я копия, но дурная. Во всем! Рост одинаковый, но отец был крепкий, а я тощий. У него кудри, а у меня вихры. Редеющие, сами видите. – Он с улыбкой подергал себя за жидкую прядь волос. – И сила наша – она разной природы. Его стихией была земля. Мощь! Силища! А моя – воздух. И мама после его смерти не нашла в себе сил видеть некачественную отцовскую реплику.