– С прибытием на землю Соединенных Штатов Америки!
Я смотрю на него, ошарашенная. Я даже забыла, что хочу писать.
– Мы в Америке? Ты шутишь?
Он мечтательно улыбается:
– Не шучу. Это правда. Ты очень долго болела, Кармел, очень долго. Но, я вижу, сейчас тебе гораздо лучше. Молитвы, которые мы возносили, были услышаны Господом, и Кармел ступила на землю жизни.
Я ежусь, когда слышу это, потому что если есть земля жизни, то должна быть и земля смерти, и у меня в голове проносится, как она выглядит. Это розовато-кровавое месиво, которое усеяно тысячами глаз, каждый из которых мигает и смотрит. Дедушка не замечает, как я поежилась.
– Ты можешь зайти за фургон, дорогая, а потом присоединяйся к нам. Мы разожжем костер и будем вкушать трапезу под звездным небом, хвала Творцу. – Он улыбается мне очень по-доброму. – Ступай, дорогая, ступай.
Я отхожу на другой конец фургона, туда, где кабина водителя. Ноги болят, подкашиваются от слабости и кажутся чужими. Я присаживаюсь на корточки над каменистой землей, приподымаю ночную рубашку и писаю. Я в первый раз вижу эту рубашку. Белая с розочками, достает до земли. На меня надел ее кто-то другой, не я сама, думаю я. Из-под меня вытекает струйка, от нее идет пар, пыль скатывается в катышки на ее пути. Мне не по себе – сижу с голой попой в диком месте, как будто я маленький беззащитный кролик, на которого кто угодно может напасть.
Пописав, я иду к остальным. Дороти поджигает спичкой кучу хвороста. Я медлю за углом фургона, смотрю на них какое-то время, потому что я вдруг застеснялась. Дороти снова садится на складной стульчик, вынимает из пакета, который стоит на земле, коробку с соком. Она разливает сок по четырем пластиковым стаканчикам и раздает. Воздух становится темным с оттенком синевы, языки пламени поднимаются над костром, освещают их лица. Мне холодно стоять в одной ночной рубашке босыми ногами на каменистой земле, покрытой жесткой травой, и я начинаю дрожать. Дедушка поворачивает голову.
– Кого мы там видим? Взошла еще одна бледная луна? Иди к нам, дорогая. – Лицо у него очень довольное, и я прямо чувствую дедушкины чувства – они кружатся вокруг костра, спокойные, круглые и сладкие, как сахар. Он раскладывает еще один походный стульчик, усаживает меня. Потом приносит вязанное крючком одеяло из фургона и укутывает меня.
Дороти втыкает большую вилку с тремя зубцами в банку, которая стоит рядом с ней, что-то подцепляет – с вилки свисает огромная змея.
– Что это? – Я вскрикиваю, вскакиваю со стула и дрожу.
Все смеются надо мной.
– Это сосиска, дитя мое. Как можно бояться сосисок?
Дороти болтает змеей в воздухе, и я вижу, что это и правда сосиска – только очень длинная.
– А ты что подумала? – спрашивает Дороти.
– Что это змея.
Они опять смеются. Я сажусь обратно на стул.
– Не надо бояться, дорогая. – Дедушка встает и снова укутывает меня в одеяло. – Тебе нечего бояться. Хочешь сока?
Его руки бережно прилаживают одеяло. Я так благодарна ему за заботу, что горло перехватывает.
– Да, спасибо.
– Ну, давайте пожарим змею, – говорит Дороти.
Она кладет сосиску на сковороду, переворачивает ее туда-сюда, и на огне она закручивается колечками. Очень скоро она начинает шипеть и брызгать соком, и вкусно пахнет мясом. Дороти улыбается мне, но улыбка у нее какая-то странная.
Когда сосиска готова, она разрезает ее на куски и засовывает каждый внутрь длинной мягкой булки, потом поливает красным соусом из бутылочки. Я ужасно хочу есть. Но когда она кладет на пластиковую тарелочку, которая у меня на коленях, кусок мяса, аппетит пропадает, едва я надкусываю его. Огненный дракон врывается мне в рот, и я бросаю кусок обратно в тарелку.
– Кармел, мы любим добавлять в нашу пищу огонь, разве ты не помнишь? – Лицо Дороти плохо видно из-за костра.
– Помню.
Но тогда это было весело. Я касалась языком разных кушаний, и мы вместе хохотали над рожами, которые я корчила. А сейчас похоже на то, что Дороти добавила в еду какое-то колдовское зелье. Я смотрю на Дороти и думаю: ну, пожалуйста, почему ты не предложишь мне баночку с картофельным пюре или с томатным супом «57 вкусов» и немного крекеров? Дороти, почему ты больше не любишь меня? Да хоть бы и помятый банан. При мысли о ванильном мороженом у меня щиплет в горле.
Но даже через костер я вижу выражение глаз Дороти. В этих глазах написано – «ты помеха». Так и написано большими буквами: «Ты помеха, ты мешаешь Мелоди, Силвер и мне». Хотя чем я им мешаю, не понимаю.
Все едят. Потом дедушка достает свой пакет с арахисом и начинает его щелкать, скоро у его ног вырастает целая гора пустых скорлупок, кончики которых похожи на женские соски. Двойняшки едят и болтают с набитыми ртами, так что видна полупережеванная пища. Потом их большие глаза, того же цвета, как у Дороти, начинают слипаться. Они прислоняются к Дороти, одна с одной стороны, другая с другой. Я тоже устала. Я чувствую себя слабой и маленькой в этих диких бескрайних местах.
Становится совсем темно, на небе появляются звезды, они крупные, тяжелые и блестящие, мне с трудом верится, что это те же самые звезды, которые светили у нас над домом. Они мерцают, и кажется, что небо колышется и вращается. И на всем белом свете остались только мы, сбившиеся в кучку у маленького огня.
Я обнаружила, как различать двойняшек. Об этом даже они сами не догадываются. Но я никому не скажу.
Перед тем как мы встали сегодня утром, они дурачили меня, кто из них кто. Менялись именами. Так что научиться определять разницу между ними очень полезно. Секретная примета прячется в уголке рта Мелоди. Когда она говорит или улыбается, а порой и когда молчит, уголок ее верхней губы дергается и приподнимается, так что становится виден клык. Потом губа опускается и закрывает зубы. Это длится всего мгновение, и поэтому, наверное, никто до сих пор этого не заметил. Двойняшки уже в платьях, а я по-прежнему в белой рубашке в розовый цветочек.
Мелоди не сводит с меня глаз.
– Мамы не было очень-очень долго. Где она была, с тобой?
– Да, – отвечаю я. Она как будто обижается, что надолго лишилась мамы из-за меня.
– А мы жили у пастора Рэймонда.
– Кто это? – спрашиваю я.
– Он крестил нас. У него золотой телефон и огромный автомобиль.
Силвер говорит – подумаешь, огромный автомобиль. Все равно, заверяет она, фургон – лучше всех автомобилей на свете, и как здорово, что они снова в нем.
– Это моя кровать, а это кровать Мелоди, – объясняет она мне.
Потом становится на полоску красного коврика между кроватями и показывает:
– А это твоя.
– Я знаю. Я же проснулась в ней вчера утром. И легла в нее вчера вечером.
Мелоди сидит на своей нижней кровати, у нее дергается губа и показывается клык.
– После того как поела змеи? – спрашивает Силвер.
– Мне показалось. – Я не знаю, что еще можно ответить.
– А вот окно, – показывает Силвер.
Я только вздыхаю. Силвер хмурится: она недовольна тем, что я порчу ей экскурсию. Она показывает мне все, что я и так вижу, потому что показывать тут нечего.
– Хорошо, мисс. Маленькая мисс. А вот на это что скажешь? Это ты видала, а?
Она резко отодвигает кашемировую занавеску. За ней – деревянная кровать с лоскутным покрывалом. Над ней – полка с книгами и золотые часы. На полу – хорошенький овальный коврик с бахромой по краям и букетом алых роз в центре. Он очень удачно лежит – чтобы ноги утром опустить как раз на него.
Силвер стоит у кровати спиной ко мне и указывает на зеленую книжку в кожаном переплете.
– Папина записная книжка, – говорит она. Они называют дедушку папой. Хотя он им вовсе не папа, как они мне уже объяснили.
– Что за книжка?
– Иногда он что-то пишет в нее, целыми часами, – говорит Мелоди.
Силвер прячет руку за спиной.
– Нам запрещено прикасаться к ней.
Мне нравится эта спальня за занавеской.
– Похоже на комнатку бабушки из «Красной Шапочки», – говорю я.
Силвер морщит нос и громко фыркает мне в лицо.
– Слыхали мы про это. Сказочки… – Она говорит, как будто слишком взрослая для таких глупостей.
– Силвер, зачем ты так, – произносит Мелоди. Мы с девочкой оборачиваемся к ней, и я успеваю заметить клык.
– Сказки – это для малышей, – заявляет Силвер. – К тому же они неугодны Богу.
Я хихикаю – мне трудно поверить, что Бог, если он вообще существует, думает про «Трех поросят» или про «Красную Шапочку» и осуждает их. Но девочки не понимают, что меня рассмешило, они с недоумением смотрят на меня, и их блестящие туфли тоже.
– Интересно, как вы разговариваете с Дороти? – вспоминаю я.
– Что значит «как»? – спрашивает Силвер.
– На каком языке? Я его не знаю.
– На испанском, – отвечает Силвер. – На каком же еще.
Я поворачиваюсь в другую сторону. Дверь в фургон открыта. За ней видны огромное небо и Дороти, она раздувает угли в нашем вчерашнем костре.
Я вздрагиваю, ощупываю шею – волос нет, голая кожа.
– Мои волосы! – кричу я. – Куда они подевались?
Не понимаю, как я вчера этого не заметила.
– Стрижка тебе идет, – говорит Мелоди с кровати и с любовью проводит рукой по своим волосам, которые достают до талии.
Я ощупываю голову, волосы острижены так коротко, что закручиваются в мелкие колечки.
– Когда меня подстригли?
Силвер пожимает плечами, ее пышная юбка поднимается и опускается на попе.
– Тебе нужно одеться, – говорит она. – Вот твои вещи.
Она открывает деревянный шкаф в изголовье моей кровати, и я вижу там те самые платья конфетных цветов. В голове проносится, как я бегу по огромному дому, несусь и кричу. Мне становится так больно от этого воспоминания, что я опускаю голову, чтобы двойняшки не видели моего лица.
– Одевайся скорей, – говорит Силвер. – И пойдемте играть.
Я надеваю желтое платье. Вспоминаю, что забыла задать один важный вопрос.
– Как я сюда попала? – спрашиваю у Мелоди.
Она, сидя на кровати, играет с куклой, без конца расчесывая ее длинные волосы.
– Не знаю, – равнодушно отвечает она, продолжая расчесывать куклу. – Также, как все, наверное.
У меня пересохло в горле, хочется пить. Я слышала, что бывают травмы головы. Может, со мной тоже стряслось что-то такое. Я ставлю одну ногу перед другой, и тут происходит совершенно непонятная вещь. Кто-то толкает меня со всей силы, и я попадаю в кинофильм, где все движется с большой скоростью. Мои ноги мелькают так быстро, как будто я еду на невидимом велосипеде. Уже через секунду я оказываюсь рядом с Дороти и сама удивляюсь своей скорости.
– Можно мне соку, пожалуйста? – прошу я у нее.
Она наливает апельсинового сока в синюю пластиковую чашку и подает мне. Надпись на пакете мне незнакома. Это не «Тропикана», которую мы пили дома. Мне нравилось это слово, «Тропикана», иногда я могла просидеть целый час, глядя на него. Пока мама не скажет: «Давай-ка я уберу сок в холодильник, пока он не испортился».
Это другой сок. На пакете написано «365. Польза каждый день».
Я держу чашку. От мыслей о маме болит горло.
– А еще медленней пить ты не можешь? – Дороти смотрит на меня и ждет, чтобы забрать чашку. Мне кажется, что я пью нормально, совсем не медленно, но она сердито постукивает ногой по земле, как будто прошла целая вечность.
– Ты как Дедушка-время, никуда не торопишься. А тут гора грязной посуды, уйма дел. А я должна стоять целый час и ждать, пока девочка напьется.
Я отдаю ей чашку, в которой осталась еще половина, потому что не понимаю, чего она от меня хочет.
Я дрожу от холода и спрашиваю:
– Где мое пальто?
– Твое пальто пришлось выбросить. Обойдешься пока чем-нибудь из старых вещей двойняшек, а потом что-нибудь купим.
Горло болит невыносимо.
– Я хочу свое пальто, – говорю я, но она меня больше не слушает, отворачивается.
Я даю слово себе и маме, что, когда мне будут покупать новое пальто, я обязательно выберу красное. Мне почему-то кажется, что это очень важно.
Ускорения и замедления, как в кино, происходят то и дело. Вот я сажусь в фургон, а в следующую минуту я уже за много миль от этого места, стою под обгоревшим деревом без листьев, которое торчит из земли, на стволе черные следы от ожогов. Эти четверо далеко в стороне, машут мне и зовут к себе. Или я лежу в кровати, смотрю, как капли дождя скользят по стеклу, – и так целый день проходит. За окном гриб вырастает буквально у меня на глазах. Или мы играем с двойняшками в чаепитие, сидим за складным столиком, вдруг они начинают говорить очень быстро и неразборчиво, как будто верещат бурундуки, подносят чашки к губам и делают вид, что пьют, опускают их на стол, и снова, и снова, и снова, их руки мелькают перед моими глазами ту да-сюда, туда-сюда, и у меня начинает кружиться голова. Силвер обращается ко мне, но единственное слово, которое я понимаю, – свое имя в конце. Я хватаюсь за наволочку, которую они постелили вместо скатерти, закрываю глаза, а в ушах раздается их бурундучье верещанье, потом недовольный визг и звон падающих чашек.
Сегодня мы ложимся спать, когда еще не совсем стемнело. Я смотрю на двойняшку на верхней кровати и вижу, как у нее растут волосы. Ее длинная черная коса перевешивается через край кровати, и кисточка ползет все ниже и ниже, как струйка мазута.
Что происходит? – спрашиваю сама себя. Я вижу, как растут волосы на человеческой голове!
25
Я подружилась с двойняшками. Иногда, правда, они убегают куда-то, и Силвер не хочет разговаривать со мной. Но даже тогда Мелоди заходит в фургон и берет меня за руку. Однажды мы сидели и играли в куклы, и тут дедушка позвал меня, чтобы я вышла.
– Я хочу знать, дорогая, о чем ты думаешь?
Мы сидим на сухой траве, она колется через тонкое платье. Может порвать колготки, но мне не до этого.
– Вот в эту минуту? Ты хочешь знать, о чем я думаю в эту минуту?
– Да, дорогая.
Я смотрю на белый крашеный бок фургона. Из-под краски проступают черные буквы: «Дракертон, высочайшее качество…» Но что имело высочайшее качество – неизвестно, потому что остальные буквы плотно закрашены и их не видно.
– Я думаю – интересно, а что имело высочайшее качество?
– Вот как… – Голос у дедушки разочарованный, как будто я думаю совсем не о том, о чем следует.
У меня возникает чувство, что события вот-вот ускорятся или замедлятся и наш разговор с этим как-то связан.
– А ты что думаешь, дедушка? Я видела печенье в клетчатой коробке, на ней было написано «высочайшее качество», как ты думаешь…
– Я думаю, что тебе не следует теперь называть меня «дедушка», – прерывает он меня.
– Почему? – Я поворачиваюсь к нему. – Ведь ты же мой дедушка, разве нет?
– Да, конечно, я твой дедушка, дорогая. Но здесь люди этого не поймут… Двойняшкам это кажется странным. Да и другим может показаться, не угадаешь заранее.
– Но как мне тогда тебя называть? – спрашиваю я и думаю: Деннис, что ли, но мне не нравится это имя.
– Может, папа? Как ты считаешь? Двойняшки меня называют так. Ты тоже могла бы называть меня так.
– Папа?
– М-м-м? – Он смотрит так, будто я уже согласилась.
Я считаю, что есть такие особые слова – например, как «дедушка» или «папа», они очень важные. Они не просто слова. Они изменяют мое отношение к людям и отношение людей ко мне. Может, мой папа и непутевый, он больше хочет проводить время со своей подружкой, чем со мной, и долго не приезжал на своем красном авто, но все равно он не перестает быть моим папой.
Я специально трогаю пальцами колкую траву.
– Нет, я считаю, что это не годится. Я не смогу. У меня не получится.
– Вот как. – Он мрачнеет. – Может, отец?
Звучит чудовищно.
– Э-э-э… Как-то не очень…
– Почему?
– Похоже на дразнилку: «Отец-молодец».
Он вздыхает, разговор явно начинает его раздражать.
– Дядюшка?
– Не думаю, что это хорошая идея. – Я вцепляюсь в стебелек травы и тяну его, но он сильный, не поддается и не хочет вылезать из земли.
– Давай я буду называть тебя… Додошка[3].
– Как?
– Додошка. Так Сара называет своего дедушку. – Я вспоминаю про Сару. – Можно я напишу своим друзьям? Я бы написала Саре письмо, рассказала, где я, а ты бы отнес на почту, хорошо?
Он молчит, только медленно поводит головой из одной стороны в другую, словно высматривает что-то на горизонте. Наконец, он открывает рот:
– Хорошо, хорошо. Но сейчас не об этом речь. Не отвлекайся, пожалуйста, от темы нашего разговора. Это очень важно.
– Я же сказала – Додошка.
– Ну что ж. Давай остановимся на этом. – Он явно расстроен.
Я улыбаюсь ему, чтобы подбодрить:
– Мне нравится – Додошка. Это звучит по-доброму.
– Ну, полагаю, это важно…
– А Дороти я тоже должна теперь называть по-другому?
– Нет. – Он снова вздыхает и подымается с земли. Видно, что нога у него сегодня болит сильнее обычного. – Нет, полагаю, что Дороти может оставаться Дороти. Хватит проблем с тем, как называть меня. Хотелось бы, конечно, чего-то получше.
Я не хочу создавать проблем. Но я правда не могу называть его папой.
Он возвышается надо мной, стоя спиной к солнцу. От этого его фигура оказывается в тени, и когда он говорит, не видно рта:
– Пойдем, дорогая. Предлагаю немного прогуляться вдвоем. Только ты и я.
Я отрицательно трясу головой. Я не хочу оставаться с ним наедине.
– Почему, дитя мое? Почему ты не хочешь?
Не могу же я сказать, что порой он наводит на меня ужас? Это будет грубо, невежливо. Особенно после того, как он начал заботиться обо мне.
– Я хочу поиграть с девочками.
Он наклоняется и – раз! – тянет меня за руку, как выдергивают сорняки из земли. И не отпускает мою руку, а он сильный.
Мы идем по этой бескрайней земле вдаль, и я чувствую спиной, как три пары глаз с любопытством провожают нас.
Небо над головой огромное, большие валуны выступают из земли, которой, кажется, нет конца. На горизонте что-то смутно голубеет – может, горы, может, облака. Иногда встречаются деревья, но вид у них такой, будто они растут здесь помимо своей воли. А некоторые обгорели, как то дерево, которое я видела во время приступа ускорения. Даже дедушка кажется маленьким в этом бескрайнем пространстве, да к тому же ему с его больной ногой очень трудно идти по камням и жесткой траве. Он вспотел и то и дело останавливается, чтобы вытереть очки платком. Он сильно хромает, его лицо морщится от боли. Я оглядываюсь назад. Фургон превратился в маленькое белое пятнышко, а девочек и Дороти вообще не видно.