– Она была такой, как ты, Кармел. Точь-в-точь, как ты. Маленький ангел.
Ну, я-то никакой не ангел. Значит, мама тоже им не была. С самого начала поездки я думаю – а вдруг в церкви я встречу Нико? Я так думаю каждый раз, когда мы едем на новое место, хотя прошло уже сто лет с тех пор, как я видела его.
Дедушка и пастор Монро разговаривают на переднем сиденье.
– Нужно начать со слепого нищего, который прозреет, – говорит пастор Монро.
– Да, и еще можно…
Пастор Монро прерывает дедушку:
– Всегда полезно для начала получить эмоциональный отклик. Может быть, вы позволите мне руководить ситуацией в этот раз?
– Хорошо, – соглашается дедушка и смотрит в окно.
От мысли про Нико я перехожу к мечтам о нем. Я не обращаю внимания на то, что мелькает за окном, потому что представляю дом, в котором мы с Нико будем жить вдвоем, только я и он, и мысленно обставляю его. Вешаю на окно оранжевые занавески, как у нас с мамой, ставлю большой удобный диван, на котором можно валяться и смотреть телевизор. На ужин мы с Нико готовим спагетти.
Машина подъезжает к церкви, и я вынуждена расстаться со своими мечтами. Церковь сложена из блестящих новых кирпичей, перед ней ровный газон – я таких никогда не видела. У каждого конца дорожки установлено по белому кресту.
– Вот мы и приехали, – говорит пастор Монро. Он огибает церковь и останавливает машину на стоянке.
– У вас тут чудесная церковь, друг мой, – замечает дедушка и высовывает голову в окно, чтобы получше разглядеть. – Весьма впечатляет.
Пастор Монро издает хмыканье, которое означает «еще бы».
Хотя сзади есть дверь, мы направляемся к парадному входу. Дедушка идет с одной стороны от меня, пастор – с другой.
– Готовы? – спрашивает пастор Монро.
Дедушка ничего не отвечает, только кивает, и мужчина открывает дверь. В центре зала лежит красный ковер, все стулья заняты людьми. Когда дверь открывается, они дружно оборачиваются и смотрят на нас. Смотрят мгновение, а потом начинают кричать, некоторые вскакивают с мест.
– Добро пожаловать, – говорит Монро, и, судя по голосу, он улыбается. Он пропускает нас с дедушкой вперед, а сам идет следом.
40
ОДИН ГОД СТО ШЕСТЬДЕСЯТ ДВА ДНЯИменно море спасло меня.
Я пристрастилась к плаванию – вдоль побережья Кромера, в том самом месте, где пыталась утопиться. Это было проявлением протеста. Смерть, ты не возьмешь меня. По крайней мере, пока есть хоть малейший шанс, хоть малейшая надежда. Горе, множество выкуренных сигарет, недосыпание и недоедание сделали мое тело слабым и вялым. Я должна снова стать сильной.
Я работала руками и ногами, непрерывно двигалась в такт то с большими белыми облаками, которые проплывали по огромному небу, то с розовато-серыми, которые проливались дождиком на мою голову, пока я плыла.
Иногда небо было абсолютно чистым, безоблачным.
Такой же чистой, как небо в это утро, я должна сделать свою жизнь, я слишком долго уходила в тот мир, где меня не знают, где меня не могут достать.
Наступил первый день учебы – я поступила на курсы медсестер. Слишком рано, говорили все. Я отвечала – боюсь, как бы не было поздно. Может, я провалилась в подвал и застряла там, и единственный способ выбраться из этой ловушки, который я смогла придумать, – курсы медсестер. Делать что-то для других людей.
И все равно я чуть не сбежала домой в этот первый день. Я припарковала машину возле курсов – одноэтажное здание шестидесятых годов. Шел дождь, от воды асфальт стал блестящим и множил двойников всех тех, для кого сегодня тоже был первый день учебы. Они выглядели такими – не могу подобрать слово – нормальными… В хорошем смысле слова обыкновенными. Какой мне уже никогда не бывать. Они закидывали сумки, тяжелые от книг, на плечи и шлепали по лужам, и поднимались ко входу по лестнице из трех ступенек. Я замедлила шаг. Разве смогу я присоединиться к ним, с их восхитительной обыкновенностью? Моя затея показалась мне безумной.
Я повернула обратно.
По мере того как я удалялась от этих людей и от этих трех ступенек, приближаясь к автостоянке, я еще раз передумала. Мужайся, сказала я себе, мужайся. Мужайся, говорила я и делала шаг вперед. Мужайся — еще один шаг. Мужайся — я нашла нужную аудиторию. Мужайся — и я открыла дверь.
Несколько человек взглянули на меня и улыбнулись, я улыбнулась в ответ.
Я заняла место за последним столом, вынула тетрадку и ручку, разложила перед собой. Другого способа нет, сказала я себе. Нужно что-то делать. Это единственный способ выжить. Если я буду делать что-то полезное, то, возможно, это хоть немного повлияет на то, что произошло. Да, это магическое мышление, но именно так я и рассуждала – если я предложу миру добро, мир ответит мне тем же и вернет Кармел. Вместо того чтобы беспрестанно рыскать, нужно делать добро. И тогда стрелка невидимых весов дрогнет и склонится в мою пользу. Я не могу сидеть день за днем в этом большом пустом доме, в котором половицы вздыхают и спрашивают: где она? – и буковое дерево стучит ветками в окно и спрашивает: она вернулась? И в который я не пускаю даже Грэма, который мне так нравится, держу его на расстоянии вытянутой руки.
Помимо всего прочего, есть еще одна причина, о которой я никому не говорила. Настоящая причина того, что я сижу в этой аудитории. И не убегаю домой.
Однажды я проснулась на диване. Уже был полдень, я плохо соображала, потому что накануне вечером перебрала виски. Я включила телевизор, не вставая с дивана, и увидела, как самолеты врезаются в башни. Увидев это, я подскочила, у меня перехватило дыхание, и в голове стучала одна мысль: «Ну, слава богу». Кажется, я даже крикнула: «Ну, слава богу!» Мне показалось, что наконец-то в мире произошло событие, по трагизму сопоставимое с катастрофой, которая разрушила мою жизнь.
Позже я отправилась на прогулку. Я шла по дороге, и, должна признаться, настроение у меня было хорошее. Какого же человека обнаружит Кармел, когда вернется? Монстра, который пропах виски и жадно набрасывается на человеческую трагедию, как собака на кусок мяса. А когда я возвращалась домой, загребая по тропинке своими пыльными «Веллингтонами», я подметила за собой еще кое-что.
Впервые за все время я просто шла по дороге, шла и никого не высматривала.
41
Запах болезни больше не напоминает мне кровь ягненка. Я привыкла к нему.
В церкви так часто называют меня Мёрси, что имя «Кармел» забывается. Когда это происходит, я беру лист бумаги и пишу на нем сто раз «Меня зовут Кармел». И кладу его в карман.
Далеко не все люди похожи на больных. Я слышу, как уголком рта они шепчут дедушке на ухо «рак». Дедушка всегда стоит рядом со мной. Я возлагаю руки на человека, чувствую, как протягиваются между нами провода, и зажмуриваю глаза, чтобы сосредоточиться и наполнить их энергией.
Иногда я думаю о том, что папа никогда не верил в Бога, да и мама сомневалась. Мне тревожно за них, все говорят, что человек после смерти попадет в ад, если не уверует.
Сегодня мы идем в больницу, хотя уже полночь и совсем темно. Дедушка и Монро подводят меня к боковой двери. Фонарь над ней не горит, и на лицо Монро, пока мы ждем, струится откуда-то бледно-зеленый свет. Человек в форме, похожей на синюю пижаму, выходит к нам. Пижама с трудом сходится на его толстом животе.
– Пойду проверю, свободен ли путь, – говорит он и уходит.
– Кто это? – спрашиваю я у дедушки.
– Медбрат, – улыбается дедушка в мою сторону.
Мужчина возвращается.
– Все в порядке, можем идти, только очень тихо, – говорит он.
Мы идем за медбратом по длинным освещенным коридорам. По обе стороны – комнаты, в которых спят люди.
– Мы здесь зачем, исцелять? – шепотом спрашиваю у дедушки. – Так тут слишком много больных.
– Не волнуйся. Нам нужен один, – отвечает он.
Наконец, мы останавливаемся и входим в комнату. Приборы гудят, как насекомые, они дышат вместо старика, который лежит на кровати.
– О нет. Нет. Только не этот человек, – говорю я еле слышно.
Медбрат стоит у двери.
– У нас мало времени, – говорит он через плечо.
Дедушка вынимает Библию из большого кармана своего пальто и начинает читать. Монро улыбается мне.
– Я не могу, – протестую я.
Они не слышат меня. Дедушка завершает чтение и говорит:
– Давай, дитя мое, возлагай руки.
– Я не могу, – уже громче говорю я.
– Почему, дитя мое? У нас нет времени на капризы. Мы должны управиться по-быстрому.
Над кроватью висит черное облако, ворочается, переваливается с боку на бок – медленно, грозно, тяжело. Монро и дедушка его не видят.
– Он мне не нравится. Я думаю… я думаю, он совершил много зла.
– Что такое ты говоришь, дитя? – Монро начинает сердиться. – Мистер Петерс – истинный христианин, добрый и верующий слуга Божий.
Мой мозг работает очень быстро и подсказывает мне: «Они не могут заставить тебя, Кармел, потому что без тебя они вообще ничего не могут. Сила в твоих руках, а не в их», – я впервые отчетливо осознаю это. Как будто луч света падает на эту мысль, как на предмет, который всегда находился на своем месте, но у меня не было случая заметить его.
– Я не буду ничего делать. Я не хочу, чтобы он выздоравливал, – заявляю я, и они изумленно смотрят на меня.
– Слушай, девочка… – Монро подходит вплотную ко мне, но я снова вижу черное облако над кроватью, и живот у меня сводит судорога.
– Нет, – произношу я. – Я…
Я пытаюсь подобрать правильное слово.
– Я отказываюсь, – говорю я и задерживаю дыхание. До сих пор я никогда не отказывалась.
Монро расстегивает свой пиджак и запускает руку под мышку. У меня мелькает мысль: может, он прячет там пистолет? Я застываю на месте, но Монро только говорит дедушке:
– Повлияйте же на нее, Деннис. Чего вы ждете?
Однако дедушка не успевает повлиять на меня, потому что за дверью слышится крик, и медсестра в маленькой белой шапочке отталкивает медбрата в синей пижаме:
– Какого черта здесь происходит?..
Монро поднимает руки и делает успокаивающий жест:
– Все хорошо. Наш христианский долг – помочь ближнему, мы исполняем…
Но она не дает ему договорить:
– Я получила строжайшее указание от членов семьи – никаких гостей вроде вас. Немедленно убирайтесь! Убирайтесь прочь со своими фокусами-покусами, благословениями и проклятиями! Еще минута – и я вызову полицию.
На ее щеках пылают два красных пятна, прядка волос выбилась из-под шапочки и падает на глаза.
– И еще ребенка втянули. Как не стыдно! Посреди ночи. Она в школу-то хоть ходит? Как ее зовут?
– Меня зовут Кармел, – отвечаю я как можно быстрей. – Меня зовут Кармел!
Я хочу, чтобы люди это узнали и запомнили.
– Хорошо, мы уйдем, – говорит дедушка. – Но на вашу совесть ляжет тяжкий грех: вы отказали этому человеку во спасении и отвергли исцеляющий дар, исходящий от Господа нашего.
– Ничего, я переживу это.
Нахмурившись и скрестив руки на груди, медсестра смотрит, как мы идем по коридору. Мимо меня проплывают комнаты со спящими людьми, похожие на ульи; я видела однажды улей на картинке в школе. Я гляжу на спины дедушки и Монро и думаю, что я совершаю ужасную ошибку, следуя за ними, что мне надо было бы повернуть обратно и побежать к той медсестре. Как было бы хорошо и спокойно – носить белую шапочку и белый халат и своими руками помогать людям в таком месте, как это, и самой принимать решения. Но дедушка в эту самую секунду оборачивается и говорит:
– Чего ты там плетешься? Пошевеливайся.
Мы заезжаем в закусочную, хоть уже и глубокая ночь. Мне покупают колу. Мужчины помешивают свой кофе и рассуждают о том, какое чудовище эта медсестра. Она напомнила мне маму – у мамы были такие же каштановые волосы, и она так же вспыхивала, когда считала, что кто-то поступает неправильно. Поэтому мне совсем не нравится, когда они говорят, что медсестра заслужила того, чтобы гореть в адском огне.
– Вот ведь твою чертову мать, – говорит пастор Монро. Он смотрит на меня, когда произносит эти слова, так что я не думаю, что они относятся к медсестре.
Дедушка поперхнулся и пролил горячий кофе себе на пальцы, когда услышал, как пастор сказал нечто грубое. Вот уж чего дедушка точно никогда не делает – он не ругается плохими словами и не чертыхается и терпеть не может, когда это делают другие. Он встает со своего места рядом со мной и идет к прилавку за салфетками, а мы с пастором Монро остаемся за столиком вдвоем и смотрим друг на друга, нас разделяет только шейкер с сахаром.
– С каких это пор ты так обнаглела? Тебя нужно посадить на короткий поводок, чтобы слушалась старших. Целительство, конечно, Божий дар, но он требует порядка и подчинения. Твое дело слушаться, а не решать, кого лечить, кого нет.
– Кого угодно, только не мистера Петерса, – бурчу я себе под нос, но он слышит.
– Твой старик позволяет тебе огрызаться?
Я молчу, только моргаю.
– Мёрси, я спрашиваю – твой старик позволяет тебе так разговаривать?
Кола, которую я выпила, подкатывает обратно к горлу и пузырьками выскакивает в рот, потому что пастор Монро наклоняется вперед, его пиджак оттопыривается, и я действительно вижу у него под мышкой пистолет. Дедушка возвращается и с тревогой смотрит на нас:
– Что случилось?
Монро откидывается назад на спинку стула, и я думаю – может, мне почудился этот пистолет под мышкой, хотя до сих пор стоит перед глазами его металлический блеск.
– Ничего, друг мой.
Дедушка садится, и они снова заводят разговор, но я едва слышу их голоса, потому что пустой стул рядом с Монро больше не пустует. Что-то темное ворочается на нем, лениво, тяжело.
Я сосу свою соломинку, и кола опять подкатывает к горлу, громыхая по пути, как поезд.
– Вот ведь твою чертову мать, – повторяет Монро. Он отхлебывает кофе и вытирает губы тыльной стороной ладони так, будто разрывает лицо.
Дедушка говорит:
– Ну не надо так. Не надо…
Глаза у меня начинают слипаться. Темное облако поднимается выше, зависает над головой Монро. Надувается, как шар, становится больше. Оно никуда не спешит. Я уверена, хоть и не вижу, что где-то там у него есть глаз, который вращается в разные стороны, неторопливо ощупывает все кругом, как луч прожектора. Это то самое облако, из больницы.
– Нельзя допускать безбожников в больницы, Деннис. Безбожники должны работать там, где им самое место, – в барах и казино.
– Мне нужно в туалет, – говорю я и слышу свой голос издалека, словно из соседней комнаты.
– Ступай, – произносит дедушка. Он откинулся на спинку красного стула и вытирает лицо платком.
Ноги у меня тяжелые, как будто к ним привязаны железные гири. На полпути я застываю. Я не знаю, куда идти – вперед или назад. Сзади у меня появилось другое лицо – лицо Мёрси, оно как будто приклеено к моей макушке, и она хочет идти в противоположную сторону, поэтому мы не двигаемся.
Я заставляю себя поднять ногу и сделать шаг в ту сторону, куда хочу я, и это так трудно, что мое лицо покрывается потом. Так, шаг за шагом, я добираюсь до туалета, закрываю за собой – за нами – дверь. Пластик на стене вокруг зеркала и на раковине блестит, словно покрыт бриллиантовыми каплями. Темно, горит только лампочка над зеркалом, которая освещает мое лицо. Бледное маленькое личико. Огромные глаза, как два булыжника. Рот – который так много может рассказать, но всегда молчит. Кармел исчезла. Я поворачиваюсь боком – нет, на макушке ее тоже нет, там только волосы. Из зеркала на меня смотрит Мёрси, это ее лицо. А там, в зале, темное облако караулит нас и ищет меня своим глазом-прожектором.
Оно хочет меня проглотить. Дедушка и пастор Монро тоже хотят. Они мечтают, чтобы Кармел превратилась в Мёрси. Чтобы две девочки стали одной.
– Прости, – заявляю я девочке в зеркале. – Но я хочу, чтобы Кармел вернулась сию же секунду.
Я начинаю говорить, и говорю очень горячо. Я должна успеть высказать все, пока не забыла:
– Ты вот что должна запомнить. Меня зовут Кармел Саммер Уэйкфорд. Я жила в Норфолке, это в Англии. Мою маму зовут Бет, моего папу зовут Пол. У него есть подруга, ее зовут Люси. Под окном нашего дома растет дерево, а возле задней двери живет паук в паутине. Умами была стеклянная кошка, она сидела на столике у кровати. А на стене висела картинка со словами: «В гостях хорошо, а дома лучше». Занавески на первом этаже нашего дома были оранжевые. Имя моей учительницы – миссис Бакфест. Однажды мы с папой плавали на лодке. Меня зовут Кармел. Меня зовут Кармел Саммер Уэйкфорд.
Я замолкаю и оглядываюсь.
Я Кармел. Я тут одна, больше никого нет.
42
ДВА ГОДА ДВЕСТИ ДЕСЯТЬ ДНЕЙУ моих новых книг по анатомии были блестящие, яркие обложки. Я сидела вместе с Люси на диване и искала в них сведения о ребенке, который рос у нее в животе.
– Смотри, смотри, – говорила я. – Вот пуповина. Видишь, как она прикрепляется.
Она удивленно водила пальцем по рисунку.
Перед УЗИ она призналась:
– Я не хочу знать, мальчик это или девочка.
Я не стала расспрашивать почему. Если честно, я вздохнула с облегчением, когда у них родился мальчик, Джек: упакованный в конверт шумный сгусток здоровья, сильных конечностей и рано прорезавшихся зубов. Я рассматривала крошечное личико в поисках каких-то знаков, словно он мог принести послание из того первичного бульона, из которого возник, из той невидимой страны, в которой зарождаются младенцы и исчезают маленькие девочки. Но я видела только еще большую тайну.
– У Люси нет близких родственников, – сказал Пол. – Так что, если ты будешь рядом, ей будет легче.
Теперь они включали меня в свою жизнь уже не по доброте, а по необходимости. В тот день я подрулила на своей потрепанной машинке, с баночкой крема календулы в ящике для перчаток. Голос Люси по телефону был полон отчаяния и паники.
– Слава богу, – встретила она меня. – Он плачет не переставая.
Джек лежал на полу на пеленальном матрасике, в комнате пахло болезнью.
– Сними с него подгузник и помажь кремом, – сказала я. – И оставь полежать голеньким, пусть кожа проветрится. От этого раздражение пройдет.