— Вот прочтите. Может, это покажется вам интересным, может, добавите что-нибудь, — Демин протянул Сухову лист бумаги с машинописным текстом. Это было сообщение дорожной милиции Харькова, где сообщалось об ограблении трех пассажиров поезда Днепропетровск — Москва. Далее шли приметы, которые полностью совпадали с описаниями Николая, полученными от Сухова, от его отца, жены.
Сухов осторожно взял листок, быстро пробежал его глазами.
— Вы не догадываетесь, кто это мог быть? — спросил Демин.
— Судя по описаниям… Не исключено, что Николай.
— А по повадкам? По характеру? По ловкости? Он?
— Вполне возможно. Вот тут сказано, что он веселый, компанейский… И я вам говорил то же самое! Да, скорее всего это он. — Поняв, что с ним советуются, Сухов осмелел, распрямился, уперся лопатками в спинку стула, осторожно поставил локоть на край стола.
— Вот видите, Сухов, как я вам доверяю, — вздохнул Демин, — даже служебные документы вы уже запросто читаете в этом кабинете. Только давайте договоримся — откровенность за откровенность. Согласны?
Сухов замялся, снова ссутулился, зажал по привычке ладони коленями и в растерянности начал раскачиваться из стороны в сторону, не зная, как половчее ответить.
— Хорошо! — весело сказал Демин. — Я ведь так, из вежливости спросил. Знал, что согласитесь. Да вам ничего больше не остается. Да-да, Сухов, вы просто обречены на откровенность. Ладно, к делу! Зачем вам понадобилось утверждать, что Николай подошел к вам на тропинке, ведущей к дому?
— Как зачем?.. Это так и было… Мне вовсе не нужно…
— Сухов! — предостерегающе сказал Демин. — Не торопитесь. Подумайте. Я не хочу ловить вас на слове, ошарашивать неожиданными вопросами, даю вам возможность спокойно все обдумать. Мне стало известно, что с Николаем вы познакомились до того, как пошли по воду. А в своих показаниях вы говорите, что познакомились с ним, когда несли воду домой. Вот я и спрашиваю — зачем вам понадобилась эта невинная ложь? Вы пока думайте, а я тем временем оформлю протокол допроса.
Демин вынул из стола бланк протокола, отпечатанный на голубоватой бумаге, начал заполнять первую страницу, вписывать анкетные данные, которые уже знал наизусть. Сухов сидел сосредоточенный и какой-то сжавшийся, сразу ставший похожим на отца. Весь его вид, казалось, говорил только одно — поступайте как угодно, а я ничего не знаю!
— Так что же мне в протокол записать? — спросил Демин.
— Пишите что хотите. Я все сказал.
— Жаль. Вы ставите меня в неудобное положение, заставляете уличать вас во лжи…
— Ну почему, почему вы решили, что я обманываю? — воскликнул Сухов, но его слова прозвучали беспомощно.
— Ничего я не решил. Свидетели рассказали, доказательства представили…
— Что же, свидетели за каждым моим шагом следили?
— Нет, не за каждым. Но все ваши шаги от водопроводной колонки до родной калитки мне известны. Никто вас не останавливал на этом пути, никто воды не просил… Но почему вы так настаиваете на том, что Николай подошел к вам на тропинке? Ведь это не увеличивает вашей вины и не уменьшает…
Сжав челюсти так, что возле ушей выступили маленькие острые желваки, Сухов отрицательно покачал головой. На каждое самое безобидное движение Демина, когда тот брал ручку, переворачивал страницу, записывал отказ отвечать на вопрос, он смотрел так настороженно, будто в них таилась смертельная опасность.
— Догадываюсь, почему вы так цепко держитесь за это утверждение, — Демин откинулся на спинку стула. — Стоит вам отказаться от него, и рассыплется вся картина того вечера, вся эта мозаика, которую вы лепили так долго и неловко…
— Ничего я не лепил.
— Вы теряете возможность до конца играть роль искренне раскаявшегося человека. До сих пор вы сносно играли ее, я вам верил, вполне возможно, поверил бы и суд. Но вот я обнаруживаю, что вы слегка подправили действительность, кое-что изменили… Другими словами, выяснилось, что вы вводите следствие в заблуждение. А это уже само по себе преступление. И побег со станции был далеко не таким, как вы его описали… Придется мне организовать вам очную ставку со свидетелями. — Демин не мог не заметить, как что-то дрогнуло в лице Сухова. — И судья, познакомившись с вашими недомолвками, попытками увести следствие в сторону, вряд ли поверит в раскаяние…
С минуту Сухов, сгорбившись, сидел, глядя исподлобья на следователя, потом вдруг разогнулся и, припав грудью к краю стола, зло уставился узко поставленными глазами на Демина.
— Вы что же, думаете испугать меня несколькими годами заключения? — спросил он тонким, прерывающимся голосом. — Вы надеетесь, что от ваших угроз во мне все оборвется и я тут же вывалю вам на стол признания даже в том, чего я не совершал, о чем не знаю?! Упечь собираетесь? Давайте! Отсижу. Люди сидят, и я отсижу. Из этого кабинета, похоже, у вас довольно своеобразный взгляд на мир вырабатывается!
— Интересно — какой же?
— А вот такой! У вас здесь в большом ходу разговоры о мужестве, гражданском достоинстве, общественных обязанностях…
— Такие слова везде в ходу, не только у нас, — миролюбиво проговорил Демин, стараясь погасить вспышку гнева у Сухова, пока она не превратилась в истерику — тогда уж разговор явно не получится.
— Неужели вы думаете, — продолжал Сухов, — что люди поступают, как им хочется, что у них полная свобода в выборе поведения? Да ничего подобного! Разве на работе я могу говорить то, что мне хочется, что просится на язык, что согласуется с моим пониманием жизни?! Чаще всего приходится говорить противоположное!
— Почему?
— Потому что надо сохранить какие-то отношения, видимость, хотя бы видимость согласия, понимания, договоренности! А дома, с женой, разве я могу быть откровенным? Разве должен я быть совершенно откровенным? Разве это входит в мои обязанности — ходить всюду голым, чтобы все знали, о чем думаю, чего боюсь, чему радуюсь… Вы говорите, будто я выбрал себе роль раскаявшегося? Нет! Обстоятельства подсунули мне эту роль, не спрашивая моего согласия. Мы все играем роль, которая соответствует нашей зарплате, должности, квартире, характеру начальства, возрасту жены, роль, к которой меня обязывает даже одежонка! Едва надев этот плащ, я уже не могу быть тем, кем мне хочется! Я становлюсь человеком, который носит старый, зеленый, холодный, оскорбительный плащ. А специальность! Отлично помню выражение вашего лица, когда сказал вам, что работаю в колбасном цехе мясокомбината! Вы так красноречиво ухмыльнулись, что вся моя роль в этом деле стала ясной наперед.
— Ваша роль в этом деле определилась несколько раньше: там, на берегу, — заметил Демин.
— А вы, вы играете роль следователя! — не слушая, продолжал Сухов. — Перед начальством вы, конечно же, исполнительный и деловой, перед друзьями — щедрый, раскованный, передо мной вы, естественно, тонкий и доброжелательный… И все роли, роли, роли!
— Мне кажется, вы ошибаетесь, — сказал Демин, помолчав. — Да, с вами я веду себя иначе, нежели с начальником следственного отдела. Думаю, поступаю правильно, что не рассказываю одни анекдоты и друзьям и девушкам. Я могу разыгрывать какую угодно роль, но, когда вижу, что хулиганье лапает девчонку, по-лошадиному ржет, а прохожие делают вид, что ребятишечки шутят, я обязан вступиться, даже если наверняка знаю, что ничем хорошим это для меня не кончится. Да, обстоятельства обязывают меня к этой роли, тут вы правы. Но ведь вы не последовали требованиям обстоятельств, несмотря ни на что, сыграли роль труса. И продолжаете ее играть. Да, одни и те же обстоятельства толкают людей к различным ролям. И люди поступают в зависимости от своей внутренней сути, от нравственных убеждений, воспитания, силы характера…
Сухов сидел, откинувшись на спинку стула, руки его висели вдоль туловища, глаза были полуприкрыты, на губах застыла улыбка не то снисходительности, не то беспомощности.
— Почему вы так настойчиво убеждаете меня, что я преступник? Ведь моя вина только в том, что я не проявил исключительности! Я простой, средний по многим показателям человек и хочу таковым оставаться. Я доволен тем, что имею, никому не завидую. Неужели во всем этом есть нечто ужасное?
— Внимательно вас слушаю. — Демин кивком предложил Сухову продолжать.
— Что делать — моя жизнь сложилась так, а не иначе, она свела меня с этими людьми, а не с теми, предложила мне эту судьбу, лишив другой… Меня устраивает моя жизнь. Я никого не упрекаю, ни на что не жалуюсь… Начальник участка на мясокомбинате, муж продавщицы овощного магазина, сын сторожа лодочной стоянки, владелец алюминиевой лодки с мотором и совладелец глиняного дома из трех комнат — вот и вся моя жизнь. Вы меня понимаете?
— Думаю, что понимаю, — кивнул Демин и с нескрываемой жалостью посмотрел на Сухова. — Ваша ошибка в том, что, отказываясь на словах от исключительности, вы все-таки на нее претендуете. Вы гордитесь тем, что у вас нет требований, нет интересов, стремлений… Разве этим гордятся? Этого стыдиться надо. Нет большого греха, Сухов, в том, что вы сидите в норе и сопите в две дырки. Без помех вы этим занимались тридцать лет. Но быть честным и благородным в отрыве от всего никому не удастся. Эти понятия нужно отстаивать ежедневно, ежечасно, отстаивать, рискуя своим положением, здоровьем, спокойствием, жизнью… Какой же вы честный и благородный, если спокойно проходите мимо подлости? Как можете называться порядочным человеком, если видите, что на ваших глазах кого-то обворовывают, оскорбляют, убивают, — и молчите? Я смотрю, Сухов, вы окончательно запутались. Поступи вы в тот вечер иначе, я бы сейчас допрашивал Николая, а не вас… А настоящий убийца разгуливает на свободе. И кто знает, не топит ли он, не сжигает ли, не режет ли сейчас следующую свою жертву и не помогает ли ему какой-нибудь другой Сухов? Я ответил на вопрос?
— Да… да, в общем ответили.
— Продолжим? — спросил Демин.
— Неужели это когда-нибудь кончится… — Сухов оттолкнулся спиной от стула и положил руки на колени.
— Кончится. Это я вам обещаю. Ну, а теперь вернемся к нашим баранам. Итак, набрав воды, вы отправились домой, по дороге встретили Николая и начали посреди улицы кровь с него смывать? О том, что это уместнее сделать во дворе, у реки, вам и в голову не пришло?
— Он попросил… И я… был вынужден. Мне-то было все равно… А он… он торопился, — Сухов говорил все медленнее, тише и наконец совсем замолк.
— Знаете, о чем я думаю? Насколько же серьезной должна быть ваша вина, если вы так отчаянно держитесь за явную ложь…
Сухов затравленно отвернулся, словно боясь, что по его лицу можно о чем-то догадаться.
— Ну ладно, так и быть… Покажу вам еще один документ… — Демин вынул из папки несколько листочков и протянул их Сухову. — Читайте. Можете не торопиться, что непонятно — спрашивайте. Это заключение эксперта о вскрытии.
Сухов осторожно взял листки — тонкая бумага чутко передавала дрожание пальцев. Вот он прочитал научные выкладки, наверняка ничего в них не понимая, но прочитал с болезненным, пристрастным вниманием и добрался наконец до вывода. Он начал читать его с той же скоростью, но вдруг споткнулся, поднялся на несколько строчек, снова перечитал, сделал судорожное глотательное движение и поднял глаза на Демина — узко поставленные, маленькие и несчастные глаза, которые по цвету так подходили к его тусклому зеленоватому плащу.
— Что же это получается?..
— А получается то, что вы перестаете быть свидетелем преступления. Да, Сухов, теперь вы полноправный участник.
— Этого не может быть, понимаете? Этого не может быть! Это совершенно невозможно… — зачастил Сухов, глядя остановившимся взглядом куда-то сквозь стены и видя, наверно, в этот момент берег, черную воду реки, слыша скрип уключин… — Значит, когда мы привязывали к нему камень и везли на глубину, он был жив?
— Да, Сухов, да. В заключении сказано, что удары камнем оглушили Фетисова, но не больше. А вы, предоставив Николаю лодку, приняв участие в утоплении — простите мне этот канцелярский стиль, — тем самым… В общем, вам теперь рассчитывать на полную безнаказанность трудно. И самая малая неточность в показаниях приобретает большое значение.
— Понимаю, — кивнул Сухов. Он тяжело вздохнул, потер ладонями лицо, будто смывая с него неудачный грим.
— Отлично! Готов записывать чистосердечные показания.
— Значит, так… В тот день я пришел домой немного раньше обычного и отправился на берег — думаю, поужу маленько, может, чего поймаю на ужин. Черви у меня всегда приготовлены, удочки тоже, так что собрался в пять минут. Недалеко от того спуска у меня свое место в камышах, я всегда там ловлю… и подкормку оставляю, приучаю рыбу к заводи…
— Это возле откоса? — уточнил Демин.
— Да, метрах в пятидесяти. Ну что, забираюсь я обычно в камыши и сижу там тихонько, с берега меня не видно, только с воды можно заметить, да и то, если очень близко подойти.
— Так, это ясно. О рыбалке хватит.
— Ну что, уже темнеть начало… Слышу — голоса, но внимания не обращаю. Мало ли… Может, ребята пришли бутылку распить, пивком побаловаться… Разговоры у них, конечно, после этого идут на повышенных тонах. Потом вроде тише стало, начал я домой собираться. Свернул лески, в сетку несколько рыбешек положил, выхожу из камышей и обмер… Один на земле лежит, а второй его булыжником по голове колотит.
— Это был Николай?
— Он. Едва меня увидел, подбежал, схватил за грудки, трясет, сам страшный, вся морда в крови! Что-то кричит мне, а я никак понять не могу. Вижу, он чего-то от меня требует, наконец дошло… Если, говорит, продашь, то рядом уложу. Начал об меня руки вытирать, чтоб я тоже в крови оказался, чтобы не отвертелся. А потом потребовал на руки слить… у меня ведерко было с рыбой, ну что, рыбешек я, конечно, выплеснул в речку, зачерпнул воды. Он умылся, немного в себя пришел и говорит мне, что это, дескать, не он убил того человека, а я… Чтобы еще больше меня припугнуть. Ну что, пошли ко мне домой, я принес воды, помог ему отмыться… А потом он сказал, что нам нужно спрятать того человека, потому что когда его найдут, то сразу догадаются, кто это сделал.
— Понятно. А теперь, Сухов, ответьте, зачем вы ходили на берег перед тем, как явиться с повинной?
— Мои удочки там остались… У нас в поселке многие знали, какие у меня удочки… И сразу было бы ясно, что я там был…
— Нашли удочки?
— Нет, их кто-то взял.
Сухов вышел из кабинета разбитым. Ныло под лопатками, руки бессильно и тяжело лежали в холодных карманах плаща. Он не замечал мелкого частого дождя, от которого его волосы быстро намокли и повисли вдоль лица, не видел проносящихся у самого тротуара тяжелых грузовиков, обдающих его брызгами. Время от времени он начинал тереть себе щеки, лоб, будто у него онемело лицо. Сжав мокрые кулаки, закрыв глаза, он старался мысленно перенестись в ту ночь. И увидел, снова увидел, как в сумеречном свете фонарей шевельнулась рука лежащего в лодке человека. И Сухов явственно услышал плеск воды, сопение Николая, мягкие шлепки волн о борт лодки. И до него донесся нежданный звук — слабый, безнадежный стон человека, который слушал их, понимал, что его ожидает, и делал немыслимую попытку спастись, дать знать, что он жив… Николай засуетился, стал что-то говорить излишне громко, и Сухов поддержал его в этой суете, в ненужном и пустом разговоре, поддержал, боясь снова услышать стон…
Да и слышал ли он его? Тогда ему могло показаться все, что угодно…
Открыв глаза, Сухов увидел, что сидит на берегу и серые волны плещутся у самых его ног. Руки были перемазаны вязкой глиной, на туфлях налипли бесформенные комья. Значит, он скатился вниз от автобусной остановки, точь-в-точь как две недели назад по этому же склону скатились те двое…
Сухов вошел в воду и принялся очищать туфли от налипшей глины, а когда вышел на берег, то увидел, что теперь они покрыты черным илом, грязь набилась в туфли, при каждом шаге хлюпала, но он как-то забыл об этом и побрел по скользкой после дождя тропинке к своему дому.
— Пузыри… Вот почему было столько пузырей, — пробормотал Сухов.
Глава 11
Наступили сумерки, на улицах вспыхнули желтоватые фонари, и булыжная мостовая заиграла, засверкала рыбьей чешуей.
— Отстань! — бросил в темноту Николай и прибавил шагу. Он свернул в какой-то переулок и, втиснувшись в каменную нишу, оглянулся. Никого не увидев, бегом пересек двор, миновал мусорные ящики и оказался в другом квартале. Не раздумывая, вошел в телефонную будку. Из нее хорошо был виден двор, часть улицы, автобусная остановка. Подождав несколько минут, Николай осторожно вышел из кабины и быстро пошел вдоль улицы.
У кафе он был точно в назначенное время, перед самым закрытием. Борис сидел на своем обычном месте. И как всегда, на полу, у стенки, в ожидании назначенного часа стояла бутылка водки. Значит, все в порядке, ничего не отменяется.
Николай подошел к Борису сзади, с силой хлопнул его по плечу, хмыкнул, откровенно радуясь встрече, и сел напротив.
— Брек! Ты почему не испугался? — спросил он.
— Мне сегодня нельзя пугаться, — снисходительно улыбнулся Борис. — И тебе тоже. Я тебя увидел вон в то зеркало, — Борис показал на отражение в оконном стекле.
— Ну ты даешь! — восхитился Николай. — А что с ней будем делать? — он кивнул под стол.
— Понимаешь, — произнес Борис, изогнув бровь в грустной задумчивости, — ее судьба, мне кажется, решена… Выпьем стерву, — он поднял с пола бутылку, не торопясь открыл.
Николай, едва взглянув на водку, страдальчески сморщился.
— Ничего, Коляш, ничего! Ко всему можно привыкнуть! А кое к чему привыкнуть просто необходимо. Уж коли кто-то позаботился о том, чтобы мы с тобой появились на белом свете, то нам с тобой ничего не остается, как жить… верно?
— Похоже на то.
Борис, подняв свой стакан, задержал его в руке. Стакан оставался неподвижным. Выступающая над срезом стакана водка даже не вздрогнула. Николай так не смог. У него водка тут же перелилась через край, потекла по пальцам. И Николай, словно признав свою неполноценность, улыбнулся, взглядом торопя Бориса выпить.
— Я что хочу сказать… — Борис задумчиво посмотрел на Николая. — Уж коли нас произвели на свет, не спросив нашего согласия, то пусть и теперь не вмешиваются, пусть уж потерпят наше присутствие.
— Кто?
— Люди, — улыбнулся Борис. — Вперед, Коляш! — И он выпил до дна. Так же не торопясь, взял бутерброд с ветчиной, понюхал его и сунул в рот. И только тогда выдержка изменила ему — жевал он жадно, глотал, не прожевывая. Но через минуту Борис снова был спокоен и ироничен, с насмешкой смотрел, как чуть не поперхнулся Николай.