— Понял? — спросил Фёдор Григорьевич, в который раз втолковывая Ваське про осторожность и осмотрительность.
— Да мы разве без головы? — ответил Васька, тряхнув длинными, под горшок стриженными волосами. — Мы разве не сообразим, что к чему!
Отправив парня, Фёдор Григорьевич задумался. Зашагал по горнице. Из угла в угол. Когда думал, всегда так вот ходил. Особенно, если в мыслях было беспокойно, неурядливо.
Сейчас он думал о Насте, о Настиной судьбе.
Более так продолжаться не может. Надо добиться, чтобы господа дали ей вольную. Если надо выкуп, он не пожалеет денег. И завтра же пойдёт к Сухареву. Объяснит ему, сколь велик у Насти талант. Сухарев поймёт, не посмеет отказать...
И давно это надо было сделать. Зачем он слушал Настю? Что она понимает?
— Федя! — окликнули его.
Дверь в горницу приоткрылась. Заглянула мать, Матрёна Яковлевна.
Волков приостановился. Взглядом спросил: что надобно?
— Тут старик тебя спрашивает.
— Какой старик? Зачем ему?
— Говорит, очень надо... От Насти, говорит.
— От Насти?
А в это время гонец из Петербурга делал последние вёрсты, приближаясь к Ярославлю. Ещё немного, и кони, запряжённые в кибитку, вырвались из дремучих лесов прямо к Волге. И перед седоком на крутом, высоком берегу во всей своей красе засияли золотые, голубые, расписные маковки ярославских церквей...
Гонец прискакал в Ярославль
Всё клокотало в нём, когда он слушал деда Архипа: и острая жалость к Насте, ненависть к её мучителям и ощущение какого-то своего собственного бессилия...
Какие скоты! Какие подлые скоты...
Да неужто он ничего не сможет для Насти сделать?
Бедная девочка!
Он пойдёт к Сухаревым сейчас же. Ждать больше нельзя ни секунды. Он убедит их. Найдёт слова, которые заставят дать Насте вольную!..
А со стороны глядеть — Фёдор Григорьевич казался спокойным. Глаза были суровы. Взгляд их непроницаем. Слушал старика молча, не перебивая. Только кинул ему два коротких вопроса:
— И сейчас в холодном чулане?
— И сейчас там, батюшка... — ответил дед Архип.
— Не захворала?
— Не пускают к ней. Не знаем...
И всё. Больше ни о чём не спрашивал.
Дед Архип, глядя на это спокойное, словно невозмутимое лицо, с унынием думал:
«Не захочет с господами из-за Настюшки спорить... Зачем ему».
Только незаметные для посторонних глаз признаки выдавали, какое бешенство, какая ярость кипит и бушует в душе Волкова.
Матрёна Яковлевна сына видела насквозь. Попробовала его успокоить. .
— Оно ведь так и быть должно, Федя... Господа ведь ей.
Фёдор Григорьевич так глянул на мать, такими глазами, что та сразу осеклась и замолкла.
А дед Архип воспрянул духом. Подумал: не зря Настя надеялась... Не зря.
Фёдор Григорьевич приказал:
— Мамаша! Велите, чтобы запрягали, — и тут же себя перебил: — Не надо. Здесь недалеко, пешком скорее будет.
Быстро оделся. Пошёл к дверям. Матрёна Яковлевна ахнула ему вслед:
— Федя, да куда же ты простоволосым?
Фёдор Григорьевич воротился и взял шапку.
— Не то в мыслях сейчас... — сказал он и вышел на дома.
Дед Архип пошёл за ним. Когда вышли на улицу, проговорил, кланяясь:
— Я тебе, батюшка Фёдор Григорьевич, буду показывать дорогу...
Но Волков отказался:
— Не надо, дед. Иди себе потихоньку, а я найду и без твоего показа. Ни к чему, чтобы господа видели тебя со мной... Тоже угодишь на конюшню.
Дед отстал. Смотрел вслед. Крестился. Теперь не сомневался: этот поможет Насте, поможет непременно.
А Волкова точно ждали на дворе у Сухаревых. Он только к дому их стал подходить, какая-то девчонка вскрикнула: «Идёт...» — опрометью кинулась за калитку. А калитку перед ним распахнул дворовый мужик и с низким поклоном показал, куда идти. Тоненькая девушка, подняв квадратное оконце задней пристройки, увидела его, всплеснула руками, и такая радость, надежда засветилась на её лице!..
«Её здесь любят... — понял Волков. — Они все ждут и верят, что я ей помогу. И я должен это сделать!»
Он быстрыми шагами пересёк двор. Взбежал на крыльцо по высокой, крутой лестнице...
Но только напрасно и дед Архип, и другие Настины друзья радовались приходу Волкова. Напрасно надеялись...
Он пробыл там недолго. И разговор с Сухаревыми был короток. Сам барин стоял в отдалении, возле окна. Оборотясь к Волкову спиной, ни во что не вмешивался.
А барыня и слушать Волкова не стала. Зло оборвала, когда он заговорил о Насте. Слова не дала ему вымолвить. Ни одного из тех горячих, страстных, смелых слов, которыми он хотел убедить её дать Насте вольную, дать ей возможность заниматься тем благородным и высоким искусством, к которому у неё столь большое дарование...
Барыня стояла перед ним грозная, сварливая, неумолимая. Кинула ему в лицо:
— Порядков, сударь, не знаете! — и, всё более и более распаляясь, продолжала: — Сами бога забыли... Людей в вертепе своём совращаете... А теперь и за крепостных взялись? Коли продолжать сие будете, найду на вас управу! Неонилка! — крикнула она служанке. — Покажи-ка купцу дорогу на выход!..
И вот он снова на улице.
В лицо ему бьют ярчайшие лучи зимнего солнца. Белые сугробы сверкают кругом. Инеем опушены берёзы и в тихом морозном воздухе неслышно роняют вниз серебристую эту опушь.
Кажется, что на весь мир сияет ослепительный солнечный свет!
Нет, не на весь. Иным сияет, это верно. Для других всё небо в тяжёлых свинцовых тучах.
Медленно он идёт, не оглядываясь на красивый барский дом, окна которого блестят ярко и весело...
Так что ж? Неужто Настя на всю свою жизнь останется в неволе? Неужто он ничего не сможет сделать?
Опустив голову, Волков идёт дальше. А навстречу брат Григорий. Бежит, машет рукой. Издали кричит:
— Федя, поспешай! Тебя в канцелярию требуют... Ваня Иконников за тобой прибежал.
Григорий уже рядом. Лицо испуганное. Глаза круглые. Говорит ему шёпотом:
— Из Санкт-Петербурга гонец прискакал. От самой Елизаветы... от царицы...
И уже совсем тихо:
— Тебя касается.
По указу царицы
Весть о нарочном, прискакавшем из Петербурга от самой царицы и не по какой-либо казённой надобности, а лишь затем, чтобы увезти из Ярославля Волкова с его актёрами, поразила всех.
Людей в канцелярии набилось великое множество. На самом виду сидел сенатский подпоручик Дашков, царицын гонец. Румяный от многодневной скачки по морозу, а ещё более от выпитой по приезде чарки, он развалился в креслах и чувствовал себя здесь первым после царицы лицом. На нём был зелёный камзол с откладным воротником, через шею — шарф, поясная портупея с сумкой. Треугольная шляпа лежала на столе, щёки его лоснились.
И ярославский воевода Михайло Бобрищев-Пушкин тоже был в канцелярии. Внутренне дивясь непонятной для него прихоти царицы, он, однако, чего прежде никогда не было, первым поклонился Волкову, когда тот вошёл.
— Вон ведь дела-то какие... — произнёс он и, словно недоумевая, развёл руками. Потом протянул Фёдору Григорьевичу указ, написанный на плотной желтоватой бумаге и скреплённый сенатской печатью. Проговорил: — Читай, брат... Про тебя писано.
А Волков уже видел — и по лицам находившихся здесь людей и по обращению воеводы, — ничего худого в этом указе для него нет.
Но читать начал с волнением. Читал же медленно и внимательно, а отдельные места пробегал глазами вторично.
«И во исполнение оного высочайшего Её Императорского величества указу Правительствующий Сенат приказали: в Ярославль отправить нарочного сенатской роты подпоручика Дашкова и велеть показанных купцов Фёдора Волкова, он же и Полушкин с братьями...»
Следующие слова указа Фёдор Григорьевич прочёл с особым вниманием и подряд два раза:
«... и кто им ещё для того как из купечества, так и из приказных и из протчих чинов потребны будут... отправить в Санкт-Петербург... в самой скорости».
Чувство радости охватило его. И радость эта росла по мере того, как он читал указ. Он был горд. Нет, не за себя — за свой театр. О них узнали в столице. Сама Елизавета пожелала видеть их спектакли!
Он сразу понял, какой простор, какая широкая дорога отныне открывается и театру и его актёрам!
И рядом с этой радостью была другая.
Ах, какой козырь теперь у него в руках!
«... и кто им для того еще потребны будут, привезть в Санкт-Петербург...»
Так. Именно так написано в царицыном указе!
Держись, Настенька... Наша-то ведь всё-таки взяла!
Теперь покажет он этим господам Сухаревым! Пусть попробуют отказать. А он им в лицо вот этот указ. Указ самой царицы Елизаветы.
Волков поднял от бумаги глаза. Гордые, весёлые.
А в канцелярии народа ещё прибавилось. И все его ребята тут. Уже проведали. И тотчас прибежали. На лицах у одних — тревога. У других — напряжённое ожидание.
Волков поднял от бумаги глаза. Гордые, весёлые.
А в канцелярии народа ещё прибавилось. И все его ребята тут. Уже проведали. И тотчас прибежали. На лицах у одних — тревога. У других — напряжённое ожидание.
Волков улыбнулся им: всё, братцы, хорошо, лучше и быть не может!
Потом посмотрел на воеводу. Вспомнил: сколько времени, сколько сил, сколько слов потратил, пока вырвал у него позволение строить театр на Никольской улице. Нет, не словами убедил: сунул деньги.
Ещё раз улыбнувшись своим товарищам по театру, Волков с весёлым торжеством посмотрел на воеводу. Сказал:
— Ну что ж, в Петербург так в Петербург, коли на то имеется её державнейшая воля!
Перед каменной стеной
— Шутишь, милейший! Неделю? — вскричал Дашков, с возмущением взглянув на Волкова. — Для того ли я гнал сюда сломя голову, чтобы ты неделю целую собирался? В указе сказано: отправить в Санкт-Петербург в самой скорости... — Он поднял указательный палец и потряс им. Снова повторил: —В самой скорости! Понимать надо... — Затем, словно отдавал приказ, отчеканил: — Нынче одиннадцатое число. Завтрашний день вам собираться. Тринадцатого генваря на рассвете выезжаем.
Волков хотел было заспорить — да что он в самом деле! Уложить в один день декорации, костюмы, всё их театральное имущество?!
Но подумал и согласился. Сухо ответил:
— Хорошо. Выедем тринадцатого.
Нет, в этом перечить не надо. Есть другое, более важное.
Теперь вечер. За квадратными оконцами, сплошь затянутыми зимней изморозью, темнота. А здесь, в медном шандале, горят уже изрядно оплывшие сальные свечи. В канцелярии сейчас народа мало. У стола сидят: Фёдор Григорьевич, воевода Бобрищев-Пушкин и царицын нарочный, подпоручик Дашков. Тут же находятся ещё двое писцов, которым велено составить рапорт Сенату об отправке из Ярославля в Петербург Волкова с актёрами.
Об этом отъезде и обо всём, что связано с отъездом, идёт сейчас разговор.
Фёдор Григорьевич о мелочах не спорит. Уступает во всём.
Сколько им дадут саней? Шестеро? Хватит. Все усядутся. Вполне!
Девятнадцать ямских подвод? Только девятнадцать? Не маловато для их театрального имущества?
Но пусть будет так. Как-нибудь уложатся и на девятнадцати.
Пусть, пятьдесят саженей верёвок... Понадобится, он прикажет сверх того из своей лавки взять сколько будет нужно.
И насчёт прогонных денег Волков не стал разговаривать, хоть отпущено их скаредно мало. Придётся ему прихватить собственных, и для себя и для всей труппы.
Всё это пустяки. Мелочи. Главное — впереди. И Фёдор Григорьевич опять подумал о Насте.
— Кого берёшь с собой? — спросил Дашков и зевнул. Спать ему хочется, совсем разморило. Скорей бы закончить да на боковую.
В числе первых в список уезжающих были внесены фамилии самого Фёдора Григорьевича Волкова и его братьев — Григория и Гаврилы. О них пересудов быть не могло, имена их имеются в указе.
Затем Фёдор Григорьевич назвал двух канцеляристов здешней, ярославской канцелярии: Ивана Иконникова и Якова Попова.
Воевода подал голос:
— Не пущу. Самому нужны.
Фёдор Григорьевич чуть пожал плечами. Встал. Усмехнувшись, показал на то место в указе, где написано, что брать он может, кого найдёт нужным.
Воевода сердито пошевелил мохнатыми бровями. Однако спорить не стал. Против царицыной воли не пойдёшь.
А Волков, теперь уже не оборачиваясь ни к воеводе, ни к сенатскому подпоручику, всё более и более властно стал диктовать писцу одно за другим имена своих актёров.
Воевода слушал и только с неприязнью покряхтывал: эк распоряжается.
— Ещё Якова Шумского, цирюльника, пиши, — сказал писцу Волков.
— Для причёсок берёшь? — осведомился Дашков. — На что он тебе? И без твоего в столице цирюльники найдутся...
— Яков Данилович Шумской — один из лучших наших актёров, — не глядя на Дашкова, через плечо кинул ему Волков.
В список отъезжающих рядом с Шуйским внесли также Ивана Нарыкова и Алексея Попова.
— Теперь записывай девушку, — строго сказал Волков, снова обращаясь только к писцу.
— Зазноба? — спросил Дашков. В глазах у него сверкнули весёлые огоньки. — Смотри ты!
Фёдор Григорьевич голоса не повысил, но ответил с резкостью:
— Актриса нашего театра! — Писцу велел: — Пиши: Анастасия... — и замялся. Как Настина фамилия?
— Как фамилия? — спросил писец, обмакивая в чернила гусиное перо. — Фамилию-то какую ставить?
Волков вспомнил и сказал:
— Пиши: Анастасия Протасова.
— Кого? Кого? — встрепенулся вдруг воевода. — Это из каких она? Твоя фабричная?
— Крепостная помещика Сухарева, — ответил Волков.
— Крепостная? — протянул воевода.
— Да, крепостная.
— Чья, говоришь, сухаревская?
— Сухаревых, — подтвердил Волков.
Воевода не унимался:
— Каких Сухаревых? Никиты Петровича?
— Никиты Петровича.
— А он что же, Никита Петрович, отпускает её? Или как? — продолжал допытываться воевода.
— А хоть бы и не отпускал?! — почти с вызовом проговорил Волков. — Мне-то что? Имеется указ. А там ясно сказано...
— Где там сказано? — спросил воевода, и глаза его стали круглыми и сердитыми. — Где там про крепостных-то сказано?
Сам он отлично понимал: по этому указу можно было бы крепостную девушку послать в Петербург играть в комедиях. Приказать Сухаревым — это, конечно, нельзя. Но уговорить вполне можно. Де, мол, царская воля!
Ан нет! Этого не будет...
С Лизаветой Перфильевной Сухаревой ему спорить ни к чему. Никак нельзя. Это раз. Собственная жена со свету его сживёт, если он чем-нибудь обидит Сухаревых. Как-никак, кумовья...
Но главное — кто воевода здесь, в Ярославле: он или кто другой? Ишь ты, какой выискался, этот молодчик... Раскомандовался! Больно прыток!
Воевода поднялся с места. Выпрямился. Роста был могучего, собой дороден. В упор взглянул на Волкова, ткнул пальцем в указ:
— Где тут крепостного звания, а ну-ка? Покажи?
Фёдор Григорьевич с удивлением, а скорее даже в недоумении смотрел на воеводу. Чего он взвился? Против царицыного указа?
Воскликнул:
— Да сказано же: кто потребен, из всяких чинов...
— А про имущество господское и крепостные души ничего не сказано, — с упрямством проговорил воевода. — Ты мне не ври...
Еле сдерживая себя, повысив голос, не глядя в указ, а прямо в лицо воеводы, Волков начал читать на память слово в слово, как там написано.
Воевода не дал ему кончить. Оборвал:.
— Говорю, нет ничего! — И, обернувшись к писцу, приказал: — Сухаревскую крепостную там вычеркни.
Волков побледнел. Весь словно налился гневом. Крикнул:
— А я говорю, не смей вычёркивать! Не позволю...
Писец растерянно переводил взгляд с гневного лица Волкова на красное и тоже гневное лицо воеводы: кого слушаться? Ему-то как быть?
— Вычёркивай! — повторил воевода.
Фёдор Григорьевич теперь весь дрожал, точно его колотил озноб. Он готов был драться за Настю, за её судьбу, изо всех своих человеческих сил. Но как пробить эту каменную стену? Какие слова найти, чтобы втолковать этим людям о великом Настином даровании, которое неминуемо погибнет лишь оттого, что у девушки злая доля — родиться крепостной...
Наступая на воеводу, он кричал, теряя власть над собой:
— Да поймите, поймите вы...
Воевода с тихой угрозой осадил его:
— Полегче, братец... Не забывай, с кем говоришь.
Писцу же без слов, одними глазами приказал: вычёркивай.
— Но вы-то, вы... — уже совсем не владея собой, кинулся Волков к сенатскому подпоручику.
Дашков, поймав быстрый взгляд воеводы, небрежно сказал:
— А чего там? И рассуждать нечего. О крепостных душах было бы в указе оговорено особо.
Волков пытался ещё и ещё спорить. Он требовал. Настаивал. Доказывал... Но воевода и Дашков лишь холодно его осаживали.
Перед ним была каменная стена, глухая и непробойная...
* * *Весь следующий день и всю ночь до рассвета волковцы упаковывались. Они связывали и укладывали на подводы театральное имущество. В Петербург, кроме спектакля «О покаянии грешного человека» Дмитрия Ростовского, решили взять и пьесы Сумарокова — «Хорев», «Синав и Трувор», «Гамлет».
Шумными, весёлыми были эти сборы в Петербург. Неведомое манило, сулило такое, чему и поверить трудно!
А Волков настойчиво, с каким-то железным упорством продолжал просить за Настю. Несколько раз ходил в канцелярию. Говорил то с воеводой, то с сенатским подпоручиком — и всякий раз уходил ни с чем...
Весь Ярославль говорил о внезапном отъезде Волкова с театром в Петербург, толкуя и так и эдак смысл царицыного указа.
И только одна Настя не знала, какой новый тягостный удар приготовлен для неё судьбой...
Снежная даль
Наконец ей позволили выйти из холодного чулана...