– А если калечит?! – с азартом заспорил Фома. – Если вон той бабульке нужна срочная операция? Врач бы разобрался и мигом ее на стол! А знахарь пошепчет, снимет боль, она и пойдет домой помирать… Погодите, я этого мракобеса выведу на чистую воду! – пообещал журналист, шаря по карманам. Достал сложенную бумажку и показал нам издалека: – Вот! Острая форма туберкулеза, мне осталось жить полгода.
– Правда?! – ужаснулась Зойка. У нее хоть и поганый язык, но сердце доброе.
– Нет, конечно, – усмехнулся Фома. – Это проверка. Интересно, как он будет меня лечить с такой справочкой и что за это потребует!
Фома даже не подозревал, насколько это интересно. В старину не зря считали, что у ведьмаков две души. Дядя Тимоша и лечит, и находит пропажи, и, к примеру, днем разгоняет облака над своей деревней, а ночью позволяет дождю полить огороды. Но может наказать безжалостно и ничего не объяснить. Многие и не поймут, что наказанный сам виноват… Словом, Фома Неверный играл с огнем.
– Если он вас раскусит, будет плохо, – заметила Зойка.
Фома усмехнулся:
– У меня самая опасная профессия после военного и шахтера. Наш брат-журналист должен хоть в кратер вулкана залезть, если нужно. А ты меня пугаешь сельским знахарем!
Зойка пожала плечами, мол, я предупредила.
– А где он? – спросил Фома Неверный.
– Баню топит, старухам косточки вправлять.
Спрятанный было диктофон впорхнул журналисту в руку со скоростью ковбойского кольта:
– Ага, с девочками в баню! Неплохой матерьяльчик начинает собираться.
– Да вы что?! – вспыхнула Зойка. – Бабкам по сто лет, и он их в рубахах парит.
– Ты еще всего не понимаешь. Ведь он тоже не юноша, – многозначительно заметил Фома. Огляделся, распознал в огороде баньку с дымящей трубой и пошел к ней.
– Все перевернул! Я только хорошее говорила, а он… – стала оправдываться Зойка.
Я сказал:
– Молчать надо было. Я тебе жму на ногу, жму, а ты мелешь и мелешь!
– Так я думала, что ты в другом смысле жмешь!
– В каком другом?
Зойка не ответила. Мы сидели, повесив носы. Ничего себе прикололись!
По улице косолапил пятилетний деревенский Костик. В одной руке он держал горбушку, в другой огурец и откусывал по очереди, не сводя глаз с розового скутера Фомы. Костик доел огурец до половины, скривился и бросил – горько. Косясь на скутер, он стал с занятым видом пинать огрызок. По всему было видно, что Костик собирается залезть в седло, но боится нас.
– Может, послушаем, как дядь Тимоша отбреет Фому? – предложила Зойка. По-моему, ей хотелось, чтобы Костик что-нибудь отломал от скутера.
Журналист шагал через двор, озираясь и заглядывая то в дверь сарая, то в окно ведьмачьей избушки. Искал матерьяльчик. Время от времени он поднимал к глазам фотоаппарат.
Пригибаясь за плетнем, мы с Зойкой бросились в обход. Добежали до задворков бани, перемахнули через плетень и затаились.
Было слышно, как ведьмак то со стуком набирает в охапку дрова, то, войдя в баню, бросает их в топку и шурует кочергой. В котле пела закипающая вода.
Продолжалось это долго. Не понимая, куда делся Фома, мы высунулись из-за угла.
Журналист неподвижно стоял у поленницы. Сначала мне показалось, что ведьмак навел на него морок, но этот нахал и врун просто оробел. Будто не замечая его, дядя Тимоша возился с дровами.
Фома прокашлялся. Дядя Тимоша понес дрова в баню.
– Э-э-э… Любезнейший! – окликнул его Фома Неверный.
– Уходи. С обманом пришел, от обмана и претерпишь, – не оборачиваясь, отрезал ведьмак.
С жалкой улыбкой Фома достал свою справку и попытался объяснить, какой он больной. До него не доходило, что дяде Тимоше не нужно ни справку читать, ни осматривать симулянта – он уже раскусил обман. Ведьмак ушел в баню и закрыл за собой дверь. Зная его характер, я не сомневался, что наказание будет скорым. Журналист еще что-то лопотал, а мы помчались на свое место у ворот.
Само собой, Костик оседлал скутер. Отважный гонщик фыркал, тарахтел и крутил все, что поворачивалось, но, к Зойкиному разочарованию, отломать ничего не успел. Во дворе показался Фома разъяренный. Фотоаппарат подскакивал у него на животе, в карманах прыгали объективы. Костика как ветром сдуло с седла.
Зло зыркнув на мелкого, Фома оседлал скутер, привычно ткнул ключом в замок зажигания… Не знаю, что там накрутил Костик, только полуигрушечная розовая тачка взревела раненым динозавром, взвилась на дыбы и вырвалась на волю. А Фома остался стоять с растопыренными коленками, хватая воздух на месте уехавшего руля.
Смешливая Зойка прыснула и зажала рот руками, чтобы не расхохотаться в полный голос. Беглый скутер сразу же заглох и упал, так что журналист отлично слышал Зойкины стоны и хрюки в ладошку. Красный от злости и унижения, он шагнул к скутеру, и тут на глаза ему попался брошенный Костиком огуречик. Фома занес ногу…
Удар сделал бы честь нападающему сборной. Такими ударами забивают мячи с центра поля. Нежный овощ разлетелся в брызги, а под ним обнаружился блестящий металлический штырек. Мне потом пришлось его выкапывать, чтобы другие не сбили ноги. Штырек оказался болтом, торчащим из ушедшей в землю огромной тракторной детали.
Секунду или две Фома Неверный хватал губами воздух, задохнувшись от боли, и вдруг рявкнул, как электричка, и повалился на землю. Туфля журналиста раскрыла рот, из разорванного носка криво торчал большой палец, быстро наливаясь багрянцем. Костик отбежал подальше и с напуганным видом смотрел на Фому. Было ясно, кто надел огурец на штырек.
– Перелом, – определила Зойка и в паузе между воплями хладнокровно спросила Фому: – Отвести вас к мракобесу? Он починит.
Бледный от боли журналист поднялся, допрыгал до скутера и уехал.
У меня было тревожно на душе.
– Как бы в полицию не заявил.
– На Костика, что ли? – улыбалась Зойка.
– А то ты не понимаешь! Если бы Костик не нашкодил, Фома бы наступил на первую же доску с гвоздем или свалился в ближайшую яму. Это морок. Программа на сбор неприятностей.
– Москва ты дремучая, – любовно сказала Зойка. – Да как же Фома заявит, что на него навели морок, если сам всю дорогу писал, что ничего такого не бывает?!
Глава II. Вредные подарки
Тот суматошный день еще не закончился наказанием Фомы Неверного. Ведьмак разогнул старушек, починил коленку трактористу, смешал желудочный сбор из трав для пожилой женщины, а девушке, собиравшейся замуж за какого-то Федора, сказал: «Не стоит».
Вечерело, и мы сели пить чай с медом и пирогом. Пирог испекла желудочная женщина, пока ждала своей очереди, а кто принес мед, я не заметил. У ведьмака всегда так. С утра на кухонной полочке одиноко стояла пачка слежавшейся в камень соли, а в обед Зойка уже кормила приехавших издалека больных борщом и гречневой кашей. Откуда что взялось и как этим распорядилась Зойка, дядю Тимошу не интересовало. Я вообще не понимал, как он живет. С едой-то ясно: кур, яйца и сало ему дарят, овощи в огороде растут. С мотоциклом ведьмака возятся пациенты: и помоют, и отрегулируют, и заправят. Но за электричество платить надо? Одежду покупать надо? А дядя Тимоша денег с больных не берет. Нельзя ведьмакам, и все тут.
Ладно. Сидим, пьем чай. По двору бродит девушка и жалобно кричит в форточку, что Федор ее любит. Ведьмак и ухом не ведет: он свое сказал.
Зойка послала меня успокоить невесту. В таких случаях мы всем говорили: «Делайте, что хочется, Тимофей Захарович вам не запрещал. Это как прогноз погоды: вас предупредили, а дальше уж сами думайте, брать ли зонтик или, может, вовсе из дома не выходить».
Я проводил девушку до калитки. В избе тем временем занавесили окна, и я подумал, что мы будем ворожить. Но когда вернулся, Зойка раскладывала на столе снимки разрытых могил.
Мне эти фотки были знакомы. Только позавчера их принес начальник археологов Тон-Тон – ага, который посеял в поезде черную тетрадь. Другое дело, как снимки попали к Зойке и зачем она показывала их дяде. Спрашивать я не стал. Если ведьмак разрешает что-то сказать, она сама сболтнет, не удержится. А есть вопросы, на которые и у него, и у Зойки один ответ: «Лучше травы учи».
* * *С полчаса ведьмак молчал, то собирая фотографии в стопку, то снова раскладывая, как загадочный пасьянс. По своему обыкновению, сидел он спиной к свету, в засаленной кепочке, надвинутой на самый нос. Лицо его казалось черным, и только на щеке, куда падал свет, краснел полумесяц глянцевой, как будто ошпаренной кожи. Смотрел он, смотрел на черепа эти коричневые, на ржавые шлемы и кривые сабли, на гнилые кедровые стрелы в колчанах, надломленные по обычаю, чтобы охотиться в царстве мертвых. И вдруг сказал тоскливо и удивленно:
– Проглядел!
Пойми, ведьмак был не обычный человек, от которого только и слышишь: «Мне жарко», «Нога чешется», «Ах я, дура такая, забыла свет выключить!» Он вообще говорил мало, а о себе – никогда. Его короткое «Проглядел!» стоило многих криков.
Дядя Тимоша молча вышел, и у крыльца зазвякал рукомойник. Я прикинул: если он просто сполоснет руки Водой и на Ветру высушит, это еще ничего. А если сперва коснулся Земли и будет сушить руки над Огнем…
Зойка, глядя в потолок, поливала медом пирог с капустой. Ее мысли тоже были далеки от чаепития.
– Он что-то чует оттуда, – шепнула она, показывая в сторону железной дороги. – В том году ездил к археологам: подарит огурцов или яблок, они его и пустят раскопки поглядеть. Потом вроде успокоился. А вчера опять хотел ехать, но больных было много. Я и сказала, что фотки привезу.
Ведьмак вернулся с охапкой дров и начал растапливать печку. Значит, совсем плохо. Такая темная сила в этих фотографиях, что к ним и прикасаться опасно.
Зойка сообразила, к чему идет, и вскинулась:
– Ой, дядь Тимош, не жгите! Мне их вернуть надо.
Скорее всего, ведьмака остановила не Зойка, а простое соображение, что фотографий можно сколько хочешь напечатать. Настоящая-то, страшная сила – не от них, а от мертвых костей. И дядя Тимоша убрал фотографии в шкатулку из бересты. Береза – чистое дерево, может снять несильный наговор и даже порчу.
– Еще есть? – спросил он.
Мы сказали, что есть у археологов и в музее, на стенде в рамочках. А ведьмак:
– Ну-ка, Зоюшка, почисти мне пиджак и сходи к соседям, попроси гуталина. Завтра поедем в город.
Мне было пора домой. Но трудно встать и уехать, когда тайна у тебя под носом, лежит на столе в берестяной шкатулочке. Зойка ушла за гуталином, а я остался с ведьмаком.
Конечно, дядя Тимоша понимал, что я сижу не просто так, а хочу спросить, какая опасность в фотографиях и, главное, в древних могилах. А раз он понимал, то я и не спрашивал. Разговоры с ним часто состояли из таких игр в молчанку: ты понимаешь, что он понимает; он понимает, что ты понимаешь, что он понимает… В конце концов он, может быть, и ответит на незаданный вопрос.
– Сколько ножек у стола? – раздвинул губы ведьмак.
Я сказал, что четыре, хотя чувствовал подвох.
– Не у любого, а у этого.
Я посмотрел и опять сказал:
– Четыре.
– Плохо смотришь.
Тогда я поднял свисающую скатерть, нагнулся и заглянул под стол. Одной ножки не было. Ведьмак задвинул стол в угол, вот он и не падал.
– Думай до завтра, – одной фразой закончил урок и попрощался дядя Тимоша.
Я сказал:
– До свидания, Тимофей Захарович. – И медленно-медленно пошел к двери. Может, ведьмак сжалится, добавит хоть одну подсказку? Или самому спросить? Коротко, в его стиле: «Это и могил касается?».
– Да, – бросил он мне в спину.
Читать мысли дословно, как газету, не умеет никто. Уж поверь мне. Зато ведьмак тонко чувствовал настроение, а это все равно, что знать, о чем думает человек. Ведь как он раскусил Фому? Почувствовал обман – и все. А что собирался сказать журналист, какую справку подделал – это уже мелочи. Словом, я не сомневался, что дядя Тимоша угадал мой вопрос. Оставалось угадать, что означает его ответ.
До города, если не торопиться, был час езды на музыкальном велике. К концу пути я начал кое-что понимать. Мы всегда видим только часть вещи, а остальное воображаем. Глядим на стол: ага, не падает, значит, под ним четыре ножки. Глядим на чайник: ага, можно в нем воду вскипятить. Хотя ножек не всегда четыре, а чайник может оказаться дырявым…
А ведь, пожалуй, ведьмак преподал мне основы своего нейрогипнотического программирования, а точнее, раздела «отвод глаз». Только неясно, какая тут связь с древними могилами… И вот еще вопрос. В прошлом году ведьмак ездил на раскопки, посмотрел и успокоился. А теперь говорит: «Проглядел». Это что же выходит, прошлогодние скелеты были лучше? Миролюбивее, что ли?
Купеческая усадьба утопала во мраке, как писали в старинных романах. Окна светились только в директорской мансарде. Так надо из-за пожарной опасности или, наоборот, безопасности – тетя Света объясняла, но меня почему-то не увлекло. Главное я и сам видел: кто из музейщиков уходит последним (уборщица чаще всего), дергает рукоятку на боку железного ящика, и во всех залах вырубается электричество. Можно не беспокоиться, что где-то горит забытая лампочка или грозит пожаром заискрившая розетка. Другое дело, что добираться до мансарды приходится в потемках. Тетю это не напрягало, а кроме нее в мансарде никто и не жил до нашего с Жекой приезда.
Мне, на случай если задержусь у ведьмака, был доверен ключ от черного хода. Что племянник может бояться темноты, тете и в голову не пришло. Еще чего – в четырнадцать лет!
Я и не боялся. Но воображение играло.
Отпер я дверь и отшатнулся – в маленькой прихожей кто-то был!
Свет фонаря с улицы падал на рукав и полу какой-то длинной одежды из грубого сукна. Солдат в шинели?.. Я прикинул, что, если он бросится, успею захлопнуть дверь и повернуть ключ.
Силуэт у стены не шевелился. Глаза привыкали к темноте, я уже разглядел, что головы у него нет – одежда просто висит на крючке. Подошел. «Шинель», узкая в талии, неимоверно расширялась книзу, словно ее шили на снежную бабу. Воздух в прихожей отдавал тухлятиной. Ясно: тетя Света раздобыла уникальный то ли армяк, то ли зипун и повесила проветриваться…
Еще одно маленькое приключение – уйти из прихожей. Она ж без окон. Аттракцион «Сбор шишек в темноте».
Я распахнул дверь пошире и при свете уличного фонаря вставил ключ с внутренней стороны. Оглянулся, нацеливаясь на следующую дверь (шесть шагов до нее, отмеренных не один раз). Захлопнул за собой черный ход и очутился в кромешной тьме. Запереть замок, ключ – в карман. Шаг, второй, третий… Запах тухлятины от армяка-зипуна стал сильнее. Четвертый, пятый, ше… Вытянутая рука наткнулась на стену. Промахнулся… Нашарил дверь, распахнул и оказался в кладовой купеческой лавки.
Здесь хотя бы окна имелись – под самым потолком, узкие, словно пулеметные амбразуры, чтобы не соблазнять воров. За пыльными стеклами розовело закатное небо. Освещение так себе, но можно что-то разглядеть, а что-то угадать в густой тени.
Я удачно разминулся с десятком ушатов, висевших на столбе как виноградная гроздь аккурат на высоте лба. Обошел прикрепленные к потолочной балке огромные весы коромыслом и зацепился ногой за пудовую гирю. (Ага, чугунный шар, сверху ручка петлей. Это сейчас такие гири – спортивные, а вначале их придумали для торговли). Ступня угодила прямо в ручку, я кувыркнулся через гирю и лицом упал в мешок с мукой. На вкус мука оказалась мелом. (Понятно – чтобы мышей не кормить. Вон, связки баранок на стене нарочно покрыты самым вонючим паркетным лаком, а все равно их грызут помаленьку.)
Небо за окнами темнело, и я заторопился. Отплеваясь и выковыривая из глаз комки мела, приставным шагом скользнул мимо ящиков с гвоздями (вот будет пирсинг, если споткнуться и упасть). Далеко обошел флотилию чугунных утюгов, немножко врезался в полку с керосиновыми лампами, замер… Лампы звякнули, но устояли. Остался совсем темный угол, зато с вениками – на них в случае чего и падать приятно. Прошуршал в потемках, нашарил дверь, открыл – всё! Считай, первый уровень пройден.
Я стоял в лавке купца. Торговый зал маленький – группе в десяток экскурсантов уже тесно. По трем стенам буквой «П» – полки с выставленным товаром и широкие прилавки; в четвертой стене входная дверь и по бокам от нее витрины. Свет уличных фонарей за ними с отвычки казался таким ярким, что приходилось щуриться.
Вход в лавку был и парадным входом в музей – прямо отсюда начинались экскурсии. Все здешние экспонаты я видел не меньше двух раз в день, когда выходил из дома и возвращался. А однажды сам торговал за прилавком билетами и копиями старинных открыток с видами Ордынска. Не задерживаясь, я нырнул в дверь среди полок и поднялся на второй этаж, в жилые комнаты, ставшие музейными залами.
Идти по музею при свете меркнущего заката было не веселее, чем по кладбищу. От пронзительного скрипа половиц под ногами замирало сердце; зловеще отблескивали кинжалы и сабли на стенах; манекены в длинных купеческих сюртуках казались притаившимися ниндзя.
На зубах еще скрипели остатки мела, и я зашел умыться к Глафире Африкановне. У нее в спальне настоящий Мойдодыр, как в мультике: умывальников начальник и мочалок командир. Нос – блестящий бронзовый кран, брови – полочки для мыла, на месте мозгов – бак, и в нем свежая вода. (Тетя Света любит показывать экскурсантам, как открывается кран и льется вода – и все удивляются, словно ничего подобного не видели.) Я умылся, почистил рубашку столетней щеткой, стряхивая остатки мела, и повертелся перед зеркалом. Не сказать, что много разглядел, но хоть успокоился: вроде чистый, не насмешу брата и тетю белой клоунской физиономией…
В зале народов Забайкалья я заставил себя остановиться над стеклянным гробом воина. Под шлемом чернели пустые глазницы, отблескивал крутой изгиб скулы – кажется, кости покрыли лаком. Я не чувствовал опасности, но верил ведьмаку: невидимая и смертельная, как радиация, от скелета струилась темная сила. Может, он и вправду тянул руки к Жеке? Но тогда почему не тянет ко мне?