— Votre oblige, madame! [87]
Карета тронулась, Маша высунулась из окошка.
Толпа крестьян все еще глазела на дормез с тем же замкнутым выражением лиц. Куда подевалась французская веселость, которая привела было путешественников в такой восторг?
Молодой оборванец снова поймал ее взгляд и взмахнул шляпой:
— Adieu! [88]
— Adieu! — невольно улыбнулась Маша в ответ.
* * *Проехали Шалон-сюр-Марн. Теперь Париж был совсем близко — в каком-то дне езды. Франция вновь сделалась прекрасной и сказочной. Вдоль дороги расстилался живописный лес. Птицы пели в листве на разные голоса, и молодые олени играли на обочинах, поросших изумрудно-зеленой травкою.
Однако на душе у Маши было невесело. Воротились прежние опасения и сомнения. Чего уж таиться от самой себя — она до смерти боялась встречи с Корфом, и безысходность будущего не только печалила, но и раздражала ее. Вдобавок Данила, отдохнувший от тяжких трудов и хлебнувший с устатку водочки (с опрометчивого соизволения барыни, о чем она не замедлила горько пожалеть), вдруг снова обратился мыслями к разбойничьей теме, да хорошо, если бы только мыслями! Забыв обычную свою сдержанность, он принялся безудержно вспоминать былые времена, когда и сам входил в разбойничью шайку знаменитого атамана Гришки Вольного. Данила так разошелся, что уже через малое время граф Комаровский осторожно придвинул к себе шкатулку с пистолетами, а Глашенька примерялась, как бы половчее отворить дверцу да успеть выскочить из кареты, хоть бы и на полном скаку, когда придет пора спасать жизнь от сего великого разбойника, который, судя по рассказу, души людские губил бессчетно!
Маша тоже сидела как на иголках. Половина Данилиных баек была пустобрехством, да ее уязвляла не эта опасная похвальба. Сам того не ведая, добродушный Данила таково больно зацепил память своей барышни, что она едва сдерживала слезы. И без того решимость ее встретиться с мужем таяла с каждым лье, а тут еще так внезапно напомнить, отчего произошли все их беды!.. Какое сердце не изойдет досадою и слезами? Вдобавок ко всему Маша вспомнила, что Корф, замкнувшись в своем оскорбленном самолюбии, даже не спросил молодую жену, как и почему приключилась ее роковая беременность, даже не предположил, что она могла пасть жертвою насилия! Ведь она во всей этой истории пострадала ничуть не меньше его — это духовно, а телесных мучений сколько еще приняла?! Чванливому барону и не снилась та боль!.. Так впервые открывала Маша для себя истину о неисцелимом эгоизме мужчин и полном равнодушии их к женщине, пусть они даже всю жизнь тратят на то, чтобы добиться благорасположения прекрасных дам.
Все это не улучшило расположения ее духа, и она не смогла отказать себе в удовольствии грубо прикрикнуть на разошедшегося Данилу и турнуть его прочь из повозки — проветриться на козлах, рядом с Васенькой. Данила осоловело воззрился на нее, ничего не понимая, и в этот миг рядом с правой дверцею дормеза раздался выстрел, а за ним и второй — возле левой дверцы.
— Halte! Стой, стой! — закричали два мужских голоса.
— Разбойники! — прошептал враз протрезвевший Данила.
— Ну вот, накликал! — всплеснула руками Маша, а Егорушка высунулся в окошко, через которое переговаривались с кучером, и приказал:
— Гони во всю мочь! Не останавливайся!
Карета и так не останавливалась, однако лошади, взявшие было отчаянной рысью после выстрела, почему-то замедляли и замедляли бег. Васенька их не погонял: криков его и щелканья кнута не было слышно. Вот карета резко остановилась, и послышался глухой удар, словно наземь упало что-то тяжелое.
— Кучера-то убили… — с изумлением проговорил Данила, но испугаться при сем страшном известии никто не успел: обе дверцы кареты враз распахнулись, и путники увидели двух вооруженных людей, чьи лица были наполовину завязаны черными платками.
Данила и Егор Петрович даже не смогли пикнуть, не то что схватиться за оружие, как были вышвырнуты на дорогу. Следом, в ворохе взметнувшихся юбок, вывалилась Глашенька. Один из нападавших — огромный, кряжистый — вскочил в карету рядом с Машей, а другой, верно, сел за кучера, ибо раздалось пронзительное улюлюканье, защелкал кнут — и лошади понесли.
Маша кинулась было к дверце, но была схвачена за руку с такой силой, что громко закричала от боли. Но тут же другая рука разбойника, сжатая в огромный кулак, оказалась у самого ее лица и грубый, невыразительный голос произнес:
— Silence! [89]
При этом он, верно забывшись, продолжал выкручивать ей руку, и Маша вновь вскрикнула. Кулак разбойника без замаха ткнулся ей в висок. Удар был легкий и почти безболезненный, однако Маша тут же лишилась сознания, рухнула на подушки сиденья и уже не слышала, не видела, как карета вырвалась из лесу и, свернув на каменистую, горбатую дорогу, через полчаса тряской езды въехала по опущенному мосту над заболоченным рвом в полуразвалившиеся ворота одного из тех старинных, заброшенных замков, которые повсюду возвышались на скалах вдоль дороги, точно обглоданные временем скелеты.
* * *Маша очнулась от холода. Еще не вполне придя в себя, повернулась на бок, сжалась в комок, пытаясь согреться, но спину тут же обдало сквозняком, а когда она бессознательно зашарила вокруг, чтобы найти и натянуть одеяло, ее ладони нащупали только серые камни. Тут уж окончательно пришла в себя и резко села, ошарашенно вглядываясь в непроницаемую тьму, царившую вокруг.
После первого всполоха ужаса — где я? что со мной?! — Маша вспомнила вчерашнее нападение на карету (впрочем, почему вчерашнее? может быть, за стенами этой темницы все тот же день, это лишь здесь ночь непроглядная!) и зловоние, исходившее от разбойника, выламывавшего ей руку. Рука все еще ныла — значит, и впрямь прошло не так много времени с тех пор, как она заточена здесь, в этой промозглой сырости. Ознобная дрожь прошла по спине, и Маша привскочила, желая пройтись, согреться… Но что-то, какое-то опасение удержало ее от того, чтобы резко выпрямиться, и слава Богу, не то она в кровь разбила бы себе голову о нетесаные, корявые камни потолка, нависшего так низко, что выпрямиться было невозможно: оставалось лишь стоять на колянях либо сгибаться в три погибели.
Маша крикнула — голос ее глухо отозвался от толщи стен, возвращаясь к ней, и все же какой-то дальний отзвук долетел справа. Не разгибаясь, высоко подняв юбки, чтобы не запутаться в них, Маша со всей возможной в этом положении прыткостью кинулась в ту сторону, даже не сообразив, что означает этот отзвук, влекомая неким инстинктом, а не мыслью, и вдруг всем напряженным существом своим ощутила, что своды этого cubliette [90], чудилось, лежавшие на голове и спине ее, немилосердно давившие на них, наконец приподнялись и расступились, а воздух, пусть и на малую толику, сделался свежее. Кажется, никогда в жизни Маша не потягивалась с таким наслаждением, как сейчас! Она осторожно подняла руки — и испытала прилив счастья, обнаружив, что, даже поднявшись на цыпочки, не достает до потолка, а стена, до которой удалось дотянуться, не столь осклизлая, как в том месте, где она очнулась. Верно, ее запихали в тот сырой гроб нарочно, чтобы еще больше напугать, подумала Маша — и вдруг с изумлением поняла, что ей совсем не страшно. Она вообще никогда не боялась темноты, даже когда шла одна по темным коридорам из девичьей, наслушавшись страшных сказок про домовых и леших. Гораздо больше ее напугало бы прикосновение паука или попискивание крысы, шорох ее голого, тонкого, длинного хвоста. Здесь же, слава Богу, никакой насекомой нечисти не было, а значит, и бояться было нечего. Это открытие наполнило Машу ощущением такого восторга, что она едва не расхохоталась, но сдержалась, спохватившись: ее же могут стеречь! И тут же совершила второе, не менее радостное открытие: она обнаружила, что видит свою темницу! Нет, ниоткуда не проникал свет, однако же Маша с каждым мгновением все отчетливее различала очертания довольно просторного помещения, в углу которого стояла каменная скамья — единственный предмет обстановки.
Получается, она обладала редкостной, сказочной способностью видеть в темноте?! Ох, недаром брат Алешка называл ее Кошкин Глазок! Глаза у Маши были вообще-то светло-карие, но изредка, в минуты сильного волнения, правый темнел почти до черноты, а левый, наоборот, высветлялся до поистине кошачьего желто-зеленого цвета, и в детстве Алешка иногда нарочно старался раздразнить сестру, чтобы увидеть это волшебное преображение ее глаз. Однако никогда раньше Маша не замечала за собой каких-то сверхъестественных свойств, и, верно, ее «ночное зрение» проявило себя лишь в минуту крайней опасности. Что ж, очень вовремя!
Маша огляделась. Она уже давно слышала легкое журчание, а теперь увидела, что из стены, вернее, из пасти каменного льва, чья голова украшала стену, сочится тоненький ручеек. Маша бросилась туда и с наслаждением напилась.
Маша огляделась. Она уже давно слышала легкое журчание, а теперь увидела, что из стены, вернее, из пасти каменного льва, чья голова украшала стену, сочится тоненький ручеек. Маша бросилась туда и с наслаждением напилась.
Итак, смерть от жажды ей, по крайней мере, не грозила! Это открытие укрепило ее бодрость, однако вода была ледяная, и новый приступ дрожи пронизал Машу до костей. Она принялась быстро ходить вдоль стен, чтобы согреться, а главное — чтобы получше оглядеть место своего заточения, но сколько ни металась туда-сюда, не нашла даже признаков окон, дверей или хоть каких-то отверстий, сквозь которые можно было сюда попасть. Ей пришло на ум, что львиная голова может быть не только источником, но и своеобразным ключом для какого-то потайного отверстия. Маша со всем возможным тщанием обследовала и ощупала голову, но ничто нигде не щелкнуло, не заскрипело, не повернулось, поэтому, поразмыслив, она решила, что либо сокровенная дверь отворяется снаружи, либо вход в темницу там, где Маша очнулась, — в сыром и низком склепе. Вполне возможно также, что из склепа есть еще один ход — там и таится дверь.
Маша покачала головой. По всему выходило, что ей придется снова возвращаться в низенький коридорчик, чтобы обследовать его. Пусть даже дверь будет заперта и Маша не сможет ее отпереть, она непременно хотела знать, где находится путь на волю!
Тут, ни с того, ни с сего, вспомнилась история, которую услышала она в какой-то немецкой корчме от бродячего сказочника. Был он родом лужичанин [91], а потому все его прибаски были по-славянски таинственными и необъяснимо жуткими. От него-то и узнала Маша о духах Вусмужских и Любицких гор, которые раз в год отворяли свои горные чертоги и впускали туда всякого, кто хотел войти, — однако выйти уже было не столь просто! Лужичанин рассказывал о некой бедной женщине, которая помогла предводителю духов отыскать его заветный, волшебный перстень, и за то позвал он ее в пещеру, едва на Любицкой башне пробьет полночь, посулив золота, сколько сможет унести. На беду, женщина пришла с маленьким сыном…
Духи крепко спали, никакой опасности не было. Посадив мальчика на стол, женщина разостлала передник, насыпала в него золота и набила им карманы. Но тащить мальчика и передник с золотом ей было не под силу, потому она понесла золото из пещеры, решив потом воротиться за сыном. Но едва она вышла, как раздался скрежет, грохот, и женщина, обернувшись, увидала скалу, сомкнувшуюся так плотно, что не было видно ни расщелины, ни даже малой трещинки.
От ужаса бедняжка лишилась чувств. Когда же пришла в себя, то начала кричать и плакать и, бросившись на колени, молила Бога возвратить ей сыночка, но Бог был глух к ее мольбам — скала не открывалась.
Уже и деньги не тешили бедную женщину! Бегала она как потерянная и у всех просила совета, но никто не знал, что делать. И только один мудрый старец присоветовал ей прийти ровно через год опять на Любицкую гору и ждать, когда откроется скала.
Легко себе представить, как долог показался этот год бедной матери! Еще целая неделя оставалась до срока, а она уже стояла у скалы, не спуская с нее глаз. И вот в заветную ночь, только что пробило на Любицкой башне двенадцать часов, как скала открылась — и женщина с радостным криком бросилась внутрь.
О счастье! Сыночек ее сидел на скале и играл с золотыми яблоками.
Схватив ребенка, женщина кинулась бежать и бежала, не переводя дух, пока не добралась до родной деревни, и больше никогда ни она сама, ни сын ее даже близко не подходили к Любицким скалам!
Столь некстати вспомнилась эта страшная сказка, что Маша даже приуныла слегка. А вдруг и ее темница отворяется?.. Ну, не раз в год, а лишь чуть-чуть чаще? Что, если Машу бросили сюда без намерения выпустить, желая уморить лютой смертью? Нет, вряд ли. Тогда гораздо проще было бы убить ее в лесу, но уж никак не везти сюда в карете!
Едва к Маше пришла сия успокоительная мысль, как произошло нечто, и вовсе развеявшее ее сомнение: издалека донеслось металлическое лязганье и грохот — похоже было, словно снимали тяжелые засовы и с трудом отворяли отсыревшую дверь!
Первым побуждением Маши было кинуться туда, к выходу, но она окоротила себя и только перебежала поближе к тесному коридорчику. Слышались медленные шаги… глухое ворчание: пришедший, верно, не обнаружил узницы там, где бросил ее бесчувственное тело, и злобно недоумевал.
— Эй! Ты где?! — послышался вопль, более похожий на звериный рев.
Маша невольно задрожала, но ненависть к этому рыкающему чудовищу, которое так люто покусилось на ее свободу, взяла верх над страхом и вернула ей отвагу.
На черных каменных стенах замелькали слабые отсветы — тюремщик, верно, шел с факелом, и Маша торопливо заслонила лицо рукавом, опасаясь, чтобы яркий свет не ослепил ее и не лишил чудесного «ночного зрения».
Было очень трудно сдержать нетерпение, но все-таки Маша, замерев в углу, выждала миг, когда тюремщик выбрался из склепа в зал, с трудом распрямился и сделал несколько шагов, освещая факелом углы и пытаясь отыскать затаившуюся пленницу. Он тяжело, запаленно дышал, а потому не расслышал, как за его спиной легкая тень метнулась в коридорчик и беззвучно, чуть касаясь ногами пола, понеслась по нему. Приходилось все время помнить об угрожающе низком своде, а потому Маша бежала, пригнувшись, не столь быстро, как хотелось, однако скоро коридорчик кончился, и она очутилась в зале, всем похожим на первый — даже скамья стояла в углу, точь-в-точь как там! — однако вместо львиной морды в стене зияло отверстие.
Дверь! Открытая дверь!
Маша устремилась туда, как стрела, пущенная в мишень. И сердце ее едва не разорвалось от неожиданности и горя, когда чьи-то руки вдруг схватили ее так крепко, что шевельнуться было невозможно, и звонкий молодой голос насмешливо произнес:
— Не так быстро, сударыня! Вы отдавили мне ногу!
Итак, тюремщик пришел не один…
* * *А надо, надо было об этом подумать! Следовало быть осторожнее, но что уж теперь… Она рвалась, кусалась и царапалась, но схвативший ее человек не церемонился: болезненным ударом под ребро заставил согнуться вдвое и закашляться, а когда она наконец смогла разогнуться и перевести дух, уже набежал тюремщик и разразился такой бранью, что Маша поняла: ее французский не очень богат словесно, — но только порадовалась этому.
Тот же, молодой, который поймал Машу, покатывался со смеху, глядя на ее перекошенное от отвращения лицо. Маша метнула на него возмущенный взор и неожиданно — факел в руке тюремщика светил достаточно ярко — узнала его. Это был тот самый парень, который молча слушал рассказ о прусских дисциплинированных разбойниках, а потом помогал освободить от вещей застрявшую карету! И спутника его Маша теперь узнала — это угрюмое, полудикое существо, исполненное животной тупости и звериной злобы.
— Вы следили за мной? Стерегли меня? — выкрикнула она возмущенно.
— Разумеется, — кивнул молодой. — Я узнал бы вашу колымагу среди сотен карет по водруженному на ней множеству всякой поклажи!
Вот как? Узнал бы? Стало быть, эти двое ждали в лесу именно Машину карету? Ну, понятно: когда перегружали вещи в том городишке, нацелились на чужое добро и напали.
Нет. Зачем им тогда хозяйка всех этих сундуков?..
Самой додуматься до ответа Маше не дали. Ответ ей буквально бросили в лицо: черный ткнул в какую-то бумагу и прорычал:
— Пиши!
— Погоди, Жако, — успокоил его напарник. — Надобно объясниться aupres de la dame [92].
Маша взглянула на него повнимательнее. Он был недурен собою, боек, развязен; речь и манеры выдавали человека более или менее воспитанного и образованного в отличие от ужасного Жако — когда тот произносил хоть слово, первым чувством Маши было изумление, что это дикое животное обладает речью. Конечно, ведет в сем дуэте молодой… ну что ж, надобно послушать, что он скажет.
— Сударыня, я весьма сожалею, что приходится беседовать с вами в столь не подходящем для этого месте, но, к несчастью, обстоятельства диктуют нам свою волю, — начал разбойник как по-писаному, и Маша подумала, что перед ней, наверное, какой-то недоучившийся студент или неудачливый стряпчий.
Однако ее весьма заинтересовало словечко «обстоятельства». Интересно, что же это за обстоятельства такие, которые «диктуют свою волю»?.. И она вновь со вниманием принялась слушать.
— Жизнь и свобода ваши всецело в руках ваших, — продолжал разбойник. — Мы подадим вам бумагу и перо, а вы напишете на сей бумаге несколько слов, после чего сделаетесь полностью свободны от всех забот. Поверьте, сердце мое обливается кровью при виде вашей красоты, обрамленной в столь неподобающую рамку. Вашим ножкам ступать бы по сверкающему паркету, вашим кудрям быть украшенным брильянтами…