Я приехал сюда, на этот остров, чтобы умереть. Остров… идеальное место для того, чтобы умереть. Остров или город. Но подходящего города я не нашел. Все встречные города выглядели как расширенные подобия тюрьмы – улицы, похожие на тюремные коридоры, желтые фонари, площади со сторожевыми башнями, бетонные скамьи, где дремлют бомжи. Мы с Мэри путешествовали, и я вновь учился жить. Она пела – и пила. Она стала для меня спасительным лучиком света во тьме. Ее тело, ее лицо, ее голос. Мне одному она пела церковные гимны своего детства и в такие минуты снова превращалась в маленькую девочку, даром что тогда ее тискал пастор – артистическая натура и отъявленный мерзавец, – от которого она сбежала, покинув заодно и свою семью. Мне одному она пела, освещенная яркой лампой в спальне, и я слушал ее, замирая от восторга. А потом, однажды, она исчезла. Вошла в море и больше уже не вернулась.
Да, остров был подходящим местом для смерти. Я сразу это понял, как только мы сюда прибыли. Мэри хотелось увидеть могилы на холмах – простые круглые бугорки, похожие на кротовины. Однажды, когда мы пришли туда, нас атаковали вороны, тысячи ворон; они метались в белесом небе, а потом стремглав обрушивались на кладбище. Мэри глядела на них с суеверным страхом. «Это души умерших, оставшихся без погребения», – сказала она. Я начал было объяснять ей, что они выбрали это место, потому что здесь им ничто не грозит, но она меня и слушать не стала. Все твердила о неприкаянных душах мужчин и женщин, соблазненных, обманутых, загубленных. Смерть была ее наваждением. Не помню, кто из нас решил укрыться на этом острове, я или она. Но стоило ей увидеть с борта катера эту узкую полоску земли в оправе мрачных черных скал, как она, стиснув мою руку, воскликнула: «Вот оно – то место, которое я искала!» Я не понял, что она имела в виду, это стало ясно только впоследствии. Она искала такое место на краю света – скалу, клочок земли среди моря, – где можно было утолить свое отчаяние. Ей нужен был этот остров, а не я, чтобы поставить точку в своей судьбе, – судьбе, которую она себе выдумала. И то, что я был преступником и похитителем образов, получившим тюремный срок за соучастие в насилии, не имело для нее ровно никакого значения. Она сама однажды с усмешкой сказала мне это. Ее глаза были полны мрака, я не сомневался, что она уже начала меня ненавидеть. «Ты, мучитель…» А ведь я даже не рассказывал ей обо всем, что видел на войне, о том, как пытали пленных, бросая их связанными в воду, об уколах пентотала[22], об электрошоке. Но она и сама обо всем догадалась, можно не сомневаться: жертвы прекрасно умеют распознавать палачей.
Я люблю женские тела. Касаясь их теплой, упругой кожи, щекоча бутоны сосков, вылизывая кончиком языка потаенные, запретные, неописуемо сладкие местечки, я чувствую, как во мне возрождается сила, и не только в мускулах, не только в члене, но во всем теле, вплоть до мозга и той загадочной железы, того узла с неведомым мне названием, где позвоночник соединяется с затылком. Без этого вожделенного желания я – ничто. Моя жизнь, моя писанина, годы тюрьмы ничему меня не научили. Зато одна ночь, всего одна ночь, проведенная возле женского тела, дарит мне тысячу лет! И здесь, на этом острове, в этом месте, близком к смерти, я ощутил сильнее, чем где-либо, всю силу желания.
Я приехал… чтобы умереть? – может быть. Теперь уже не знаю. Чтобы найти дорогу в небытие? – но жизнь властно удержала меня. Мог ли я надеяться на это в моем-то возрасте?! Я давно не ждал чудес от судьбы.
И однако каждую ночь, пока воет ветер, а буря задувает во все щели окон и дверей, я отодвигаю белую занавеску и вижу тело женщины, обнаженно белеющее в полумраке. Я ложусь рядом с ней на матрас, брошенный прямо на пол, среди пузырьков с камфарным маслом и настойками из ароматических трав, любуюсь ее кожей при слабеньком огоньке свечи, которую она зажигает в знак того, что ждет меня. Я не знаю ее имени. Она назвала мне его в первую нашу встречу, но потом я его забыл. И придумал ей другое имя. Она ничего не знает обо мне, а я – о ней. Мне известно только, что она замужем, что у нее где-то есть дети. Это я понял в тот день, когда впервые увидел ее, по тому, как умело она бинтовала колено Джун, – неторопливо, по-матерински ласково, с улыбкой на губах. Но мне это безразлично, не для того я сюда прихожу. Мы с ней почти не разговариваем друг с другом. Только занимаемся любовью, несколько раз за ночь, всеми мыслимыми способами. Потом я отдыхаю, лежа рядом с ней и слушая завывания ветра над крышей из рифленого железа. Вздремнув, я бесшумно встаю и возвращаюсь к себе в отель. Вот и еще один день прожит…
Я увидела то, чего не должна была видеть. В воскресенье, уже вечером, я возвращалась с моря. Облака грузно нависали над землей, угрожая ливнем, ветер задувал бешеными порывами, в море штормило, и ныряльщицы не вышли на промысел, а туристы покинули остров еще на полуденном пароме. Я немного побродила по молу, надеясь встретить мистера Кио в последний раз, в его новом ярко-желтом дождевике. Портовые служащие сидели в пивной с густо запотевшими окнами, дуя пиво бутылку за бутылкой и покуривая. Собаки дремали, свернувшись клубком на грудах ящиков, подальше от луж и сырости. В деревне закрылись все магазины и кафе, даже моя «Pizza parlor»: на ее двери красовалась записка «Приду через час», но было ясно, что пиццерия откроется не раньше завтрашнего дня. Я расстроилась – значит, не удастся выпить кофе; в портовых забегаловках меня точно не обслужат и вдобавок поднимут на смех завсегдатаи, они предпочитают сидеть в чисто мужской компании, очень им нужно, чтобы какая-то сопливая девчонка видела их поддавшими. Но и домой тоже идти не хотелось – в выходные мать всегда сидит дома и смотрит телик вместе со своим «бойфрендом», всякие игры или слащавые телесериалы. И тогда я, даже не знаю почему, пошла в сторону аптеки. Ноги сами понесли меня туда, и я подчинилась – инстинктивно, бездумно, будто скользила вниз по склону.
Аптека была заперта, белая занавеска билась на ветру о дверь, но я увидела свет в окошке заднего помещения и бесшумно подкралась к нему. Сначала я услышала голоса, люди говорили тихо, почти шепотом, и я напрягла слух, пытаясь определить, кто там есть. В щелке между шторами я увидела мигающий огонек – не электрическую лампочку, а что-то вроде светильника или свечи. В этом помещении аптекарша хранила коробки с медикаментами, шампунями и лосьонами. Внешняя сетчатая дверь была не заперта, обычно ее использовали только летом, в жару, чтобы внутрь не залетали насекомые. Она распахнулась с легким скрипом, но грохот рифленой крыши под ветром приглушил этот звук. Я затаила дыхание, понимая, что совершаю что-то недозволенное, и поэтому не осмеливаясь отворить вторую дверь. За ней-то и слышались голоса, и свет горел именно там.
С минуту я постояла, приникнув ухом к этой двери и не зная, что делать дальше – уйти, вернуться назад в темноте, под дождем? Сердце у меня билось толчками, живот скрутило. Такого со мной давно уже не случалось, пожалуй, с раннего детства, когда я ждала возвращения мамы с ловли. Особенно страшно мне бывало в такую же ветреную, дождливую пору: слушая шум низвергавшихся с неба струй, я представляла, как жуткие морские чудовища хватают мою маму за волосы и утаскивают в морскую бездну. А теперь я стояла здесь, под дверью кладовой, куда не должна была входить, и прислушивалась к доносившимся оттуда звукам – вздохам, тихим возгласам, смешкам, но не из телевизора, их издавали живые люди. Встав на колени, я заглянула в замочную скважину. Сперва я ничего не различила: когда смотришь в такое маленькое отверстие, глазу трудно сфокусироваться на нужной точке. Края скважины то и дело резко смещались то вбок, то кверху или книзу – так мигает птичье веко. В кладовой горела свеча, поставленная на тарелку. В ее неверном свете я увидела нечто странное и даже не сразу уразумела, что именно, хотя мгновенно поняла, что это мистер Кио и аптекарша. Нужно было встать и уйти, но это оказалось сильней меня: я не могла оторваться от скважины и смотрела, смотрела как завороженная. Мистера Кио я узнала с трудом: он лежал на спине, вытянув ноги; впервые я увидела его ноги – мощные, мускулистые, с курчавой порослью на смуглой коже, – и ступни, казавшиеся огромными, с розовыми подошвами и широко расставленными пальцами. А сверху, поперек мистера Кио, лежала эта шлюха-аптекарша, тоже на спине и совершенно голая. Ее тело выгибалось дугой, ступни и откинутая назад голова с черными волосами упирались в плиточный пол, худые руки были раскинуты крестом; я видела белую кожу ее живота и бедер, выступающие ребра, тяжелые, широко расставленные груди и длинную шею с острым кадыком, похожим на мужской, зато лоно выглядело неоспоримо женским – выпуклый бугорок, заросший черным руном, вздыбленным, как петушиный гребень! Даже в тусклом свете я отчетливо видела все это, каждую мелочь, каждую тень, каждую складочку на телах. Но ни он, ни она уже не казались мне знакомыми – теперь это были просто мужчина и женщина. Вместе они походили на животное, каких не бывает на свете, – нечто вроде крабопаука о восьми конечностях, черно-белого, частично волосатого, почти безголового, – оно двигалось, медленно-медленно, на одном месте, вращаясь вокруг своей оси на скользком плиточном полу, упираясь в него ногами, раскидывая руки, тяжело дыша, что-то невнятно бормоча, снова дыша, испуская стоны… Я не в силах была оторваться от скважины! А восьминогое существо, неспешное, вялое, продолжало шевелиться, и я видела, как по ляжкам пробегает дрожь, как вздувается и опадает живот, прорезанный внизу черной щелью, то зиявшей, то смыкавшейся, как запрокидывается торс, как ходит вверх-вниз адамово яблоко на шее; при этом существо еще и постанывало, и что-то бормотало низким двойным голосом, но это были не слова, а урчание, или всхлипы, или хриплые стоны – так дышит загнанный зверь, так мычит корова в темноте, так скулит убегающий пес, так чмокает раковина, смыкающая створки при отливе, так скрипит нож, всаженный в рыбью голову одним смертельным ударом. И мой взгляд не мог оторваться от скважины! И я уже перестала понимать, что вижу! Кто эти двое, чьи это ноги и руки, кому принадлежат черные волосы, разметавшиеся на плиточном полу, из каких уст исходят эти звуки, эти вздохи, эти шепотки? Что же это такое?.. Не помню, как я выбралась оттуда. Кажется, отползла на четвереньках от двери, ослепленная огоньком свечи, который с удвоенной яркостью посылал мне этот поток образов сквозь замочную скважину. И еще несколько минут я брела по улице сквозь ветер, вытянув руки вперед, как незрячая.
В расщелине среди скал – вот где, помнится, я ждала мать, когда она решила стать женщиной моря. Ветер свистит у меня над головой, волны разбиваются об утесы, но я едва различаю их в предрассветном мареве. Серые валы мерными рядами идут к берегу; я часто сравнивала их с грузными животными, со стадами коров, шагающих в ногу, а когда острые рифы подрезают им поджилки, они с воем рушатся вниз, вздымая пенные фонтаны. Мать выбрала этот уголок, потому что сюда мало кто заглядывал: она еще только осваивала свое новое ремесло и поэтому не осмеливалась нырять в более спокойных водах, например в северной бухте или возле мола. Именно здесь она впервые увидала дельфинов – тени дельфинов, скользившие рядом с ней; они ворошили донные травы своими широкими рылами, пока она переворачивала камни, отыскивая под ними моллюсков. Она даже утверждала, будто вначале один из них указал ей потаенные места, где прятались драгоценные морские ушки. Но позже, когда мать стала собирать их вместе с другими женщинами, она больше этого дельфина не видела.
Буря разразилась во всю свою полную, грозную силу. Ветер остервенело дует с востока, гонит к берегу облака, рвет их в клочья и снова собирает, а над горизонтом уже вздымаются новые. Женщины моря устроили себе отдых в ожидании ясной погоды. По радио говорят об урагане – чудовище, которое грозит поглотить и материк, и острова. Мне чудится, что вот-вот наступит конец света. И тогда все бесследно исчезнет, уцелеем только мы с матерью и поплывем на деревянном плоту, на какой-нибудь широкой двери, вырванной из дома, в поисках другого острова, не такого черного, как наш. В моих грезах это пляж с белым песком, кокосовыми пальмами и нежно-голубым безоблачным небосклоном. Но такого места на свете, конечно, нет.
Похоже, мистер Кио съехал из «Happy Day», я его больше не видела. Он заходил, чтобы попрощаться, и оставил мне письмо с пожеланиями удачи в жизни. Я прочла письмо, скомкала его и выбросила. Что значат слова, если мы больше никогда не встретимся?! Я ненавижу приличия и хорошие манеры. Ненавижу благонамеренные речи и нравоучения. В церкви пастор Давид поведал нам историю Ионы: наверняка решил, что приближение урагана – самый подходящий момент. И хотя я больше ни во что не верю, мне понравились некоторые отрывки, произнесенные его звучным, красивым голосом:
Уже рассвело; я медленно одеваюсь для ныряния. Снимаю джинсы, пуловер и кроссовки, аккуратно складываю все под нависшей скалой, где не так сыро, и прижимаю камнем, чтобы не унес ветер. Натягиваю черный эластичный комбинезон, великоватый мне в плечах и на животе, но, поскольку я выше мамы, его рукава и штанины мне как раз впору. И сразу же чувствую жар от прилива крови в закрытом комбинезоне; это придает мне силы для продолжения. Застегиваю на талии свинцовый пояс. Мамины тапочки мне малы, лучше идти босиком, хотя прибрежные скалы ранят ноги. Надеваю маску. Резиновая шапочка мне не нужна: она слишком мала для моих пышных волос, а потом… мне нравится, когда они плавают в воде вокруг меня, точно водоросли.
Вхожу в море, и волны тут же подхватывают меня. Ноги сами съезжают вниз по склизким камням, я ложусь на воду и плыву навстречу восходящему солнцу. Меня переполняет счастье: я ухожу, я уйду на край света. И встречусь с женщиной, о которой рассказывал мистер Кио; я уверена, что она меня ждет, что она меня узнает. Могучие волны неспешно катятся к берегу; нужно поскорей нырнуть, чтобы миновать то место, где они разбиваются о скалу. Но в открытом море уже легко, оно мерцает звездочками, оно течет, сильный поток подхватывает меня и уносит вдаль, ласкает мое черное тело, гладит лицо и волосы, заключает в дружеские объятия. Море – это не безвкусная речная водица, оно горько-соленое, оно то обнажает, то скрывает свои темные низины, свои тайны и скорби. Мне не терпится увидеть наконец деву моих снов, тучную белую деву, возлежащую на ковре из водорослей, почувствовать на себе ее прозрачный голубовато-водянистый взгляд. Грозовые облака висят над самым морем и бросают мне в лицо пригоршни пресных капель; я запрокидываю голову, глотаю их и с минуту лежу на воде, колыхаясь на волнах, словно щепка. Но тяжелый свинцовый пояс утягивает меня в глубину, и я медленно спускаюсь в донные кущи, где подводный ветер шевелит темные травы. Мало-помалу солнечный свет проникает в море, окрашивая золотом все подряд, белые скалы, кораллы. Я вращаюсь вокруг своей оси, раскинув руки, лечу под небом, преломленным поверхностью моря.
Рядом скользит тень, смутная тень, и мое сердце взволнованно трепещет: я узнаю дельфина, о котором говорили женщины моря, дельфина старухи Кандо. Это тот же самый, что встретил мою мать – давно, когда она только-только приехала на этот остров. Вот он приближается, скользит, вертится вокруг меня, поглядывая одним глазом, блестящим черным шариком в складчатых веках. И я невольно радуюсь, потому что вдруг нахожу ответ на вопрос, который задавала старой Кандо: черные, ну конечно, глаза у него черные! Дельфин проплывает у меня за спиной, чуть ли не вплотную, и начинает вращаться на месте, подняв голову к небу. На свету видно, что он держится почти вертикально. Он ждет меня. Он хочет показать мне – и мне тоже! – то место среди камней, где прячутся моллюски. Когда я выныриваю из воды, чтобы набрать воздуха, он тоже поднимается на поверхность и громко пыхтит, а я кричу, выкрикиваю свое имя на языке женщин моря, на языке дельфинов: эээаарр-йяаар! Вот оно – мое имя, и никакого другого у меня теперь не будет. Уже совсем рассвело, стена дождя растаяла под солнцем, у берега поблескивает кружево пены, остров остался далеко-далеко, он похож на большой черный корабль, и я знаю, что больше туда не вернусь и никогда не увижу всех этих людей, жалких людишек из деревни, из школы, из кафе, слабых и никчемных, этих животных с вялыми телами, которые совокупляются на задах лавок; мне жаль только мою мать, но я должна уйти, и она меня поймет, она-то уж меня не разлюбит.
И я ухожу – далеко, в глубину, мне нужно отыскать юную деву, лежащую на дне морском, снова увидеть ее широко открытые глаза, найти всех женщин, которые исчезли, всех, кого бросили. Сейчас я нырну, задержав дыхание, медленно опущусь на дно под тяжестью своего пояса, увижу разноцветные подводные сады, длинные извивающиеся ленты водорослей – зеленых, коричневых, красных, – и мерцание морских звезд на черном песке, и полосатых рыбок, и прозрачных кальмаров. Сейчас я усну навсегда, встретив смерть с широко открытыми глазами. Я изменю свою природу – стану утопленницей, стану другой. Так хотел мистер Кио: это он подарил мне свое прошлое, отравил мое сердце горечью и желанием, избавился от своей судьбы, взвалив ее на меня. И я спускаюсь в бездну, запрокинув голову, в белом свете дня, в безмолвии, полном таинственных шорохов. Раскидываю крестом руки, ладонями кверху, погружаюсь лежа на спине. И вдруг чувствую прикосновение чьего-то тела с нежной серой кожей, упругой, теплой и знакомой; кто-то подхватывает меня, обнимает и, прижав к себе, увлекает наверх, к солнечному свету, а когда я выныриваю на поверхность, то слышу крик, пронзительный, хриплый крик моей матери; в свой черед запрокидываю голову, открываю рот, пытаюсь крикнуть и наконец, извергнув морскую воду, выкрикиваю свое имя, свое единственное имя. Эээаарр-йяаар!
«Мой друг уезжает». Она не кричит, не устраивает сцен. Просто сидит на полу, в заднем помещении аптеки, где мы занимались любовью.
На улице вечер. В прошлые вечера все начиналось примерно в это же время, когда небо еще не померкло, а внизу тьма уже выползала из своего укрытия, проникая в дома. Мне ничего не пришлось ей объяснять, она уже в курсе. Вот преимущество жизни на острове: здесь все узнаётся мгновенно.
Сегодня она не стала зажигать свои ароматические свечи. Только включила свисающую с потолка на проводе электрическую лампочку, около которой носятся и сгорают ночные бабочки. Мы молчим. Да и о чем нам с ней говорить? Впрочем, мы никогда по-настоящему и не разговаривали. Так, перебрасывались словечками – шутливыми, чтобы посмеяться, сладкими, чтобы ласкать друг друга, и другими, чтобы выразить какие-нибудь порочные желания. Или же просто тихо вскрикивали, бормотали, пыхтели, прищелкивали языком. Так, словно у нее не было имени. Впрочем, если люди не называют друг друга по имени, это не значит, что они не существуют. У девушки из Хюэ тоже не было имени. И солдаты, которые ее насиловали, были не мужчинами, а просто инструментами войны. Я гляжу на эту женщину, сидящую на корточках в кладовке, заставленной коробками, и мне кажется, что я опять, как тридцать лет назад, стою на пороге темной каморки, где готовилось преступление.