— Добрый вечер, Андрей Петрович, Ольга Алексеевна, — сказал охранник, открывая водителю ворота.
— Здрасьте. Въезжать на участок не надо. Машину в город, — распорядился Андрей Петрович. — Ольга Алексеевна, выходи…
О чем только не успела подумать Ольга Алексеевна за сорок минут, что заняла дорога из Ленинграда в Комарово: и о Боге, и о Фире Резник, и о Крупской, и о репрессированных большевиках, и — неотступно — о судьбе Андрея Петровича и своей. А сам Андрей Петрович, о чем он думал? Честно говоря, проще сказать, о чем он не думал.
Он не думал, почему судьба опять сводит его, человека безупречного, с подонком, второй раз разрушающим его жизнь. Он не думал, что ему и его семье придется пройти через позор. «Судьба», «позор», «отчаяние» были слова не из его лексикона, и если бы его спросили, думал ли он хотя бы раз за это страшное время о таком, он бы хмыкнул — баба он, что ли, думать?.. Он думал — жалко доски. Доски остались от строительства беседки пять лет назад, выбросить было не по-хозяйски, и каждый год он их перебирал, аккуратно складывал за сараем, покрывал полиэтиленом, чтобы не сгнили под дождем и снегом. На удивленное «зачем тебе?..» усмехался — мало ли что, веранду подлатать, или, может, он домик для деток построит, Алениных и Аришиных… Новым хозяевам доски не понадобятся — зачем старые доски, когда можно заказать и привезут сколько надо. Доски жалко.
А вообще… был у него в детстве такой случай: шел в соседнюю деревню, вывихнул ногу, упал в сугроб, не смог встать… не плакал, не кричал, замерзал, знал, что умирает. Сейчас было, как будто он замерзает — такое сладкое забытье. Замереть, замерзнуть — это естественная реакция психики на то, что психика не может вынести, в данном случае на ожидание страшного события. Но если бы Смирнов услышал это, он бы презрительно хмыкнул и сказал: «Это у Ольги Алексеевны психика, а у меня работа».
На работе Андрей Петрович тоже не раздумывал ни о судьбе, ни о позоре — работал. Каждый день метался по предприятиям, только в НИИ-3 провел несколько совещаний — НИИ-3 десятилетиями обеспечивал всю документацию для ракетной техники, но почему-то при Королеве все работало бесперебойно, а сейчас ракеты не взлетают, погибают люди, военно-промышленный комплекс вообще в последние годы дал сбой… Кроме этого решил уделить внимание проблеме молодежи: молодежь начала увлекаться рок-музыкой, это непатриотично и политически неправильно. Обсудил с секретарем обкома по идеологии новые формы досуга — эту встречу провел в обход своего зама по идеологии, ну не мог он с Витюшей иметь дела, не мог себя преодолеть.
— …Смотри, птица, — сказала Ольга Алексеевна.
— Эх ты, городская… Дрозд это. Где сосна повыше, там и дрозд. А если береза-ольха, тогда еловый подрост нужен. Дрозд, он только когда поет, виден, а так он во-он где, высоко на сосне… — И, не выделяя голосом: — Если все нормально будет, построим дачу, маленькую… Вон как пикает. До средины июля будет пикать…
…На даче всегда действовали слаженно, по заведенному порядку. Она ставила на стол привезенные с собой закуски и бутылку «Столичной», он обходил участок, проверял, как смородина, как малина, входил в дом и с порога кричал: «Ну что, по рюмочке?..» После «по рюмочке» он переодевался в… Это ужас, в чем он ходил на даче.
В дачном виде Андрей Петрович был как кукла на руке кукольника: сверху кукла, а внизу рука кукольника, сверху одно, а внизу другое. На нем оставалась рубашка с галстуком, а внизу были синие затрапезные шаровары, которые в народе называли «треники коленками назад»… А ботинки, ботинки… Ольга Алексеевна говорила девочкам: «Пусик так расслабляется», а ему, смеясь: «Ты низом припадаешь к своим корням», — снизу Смирнов припадал к деревенским корням, а сверху оставался первым секретарем.
В сарае у Андрея Петровича был верстак, там он копошился до вечера, вечером опять по рюмочке и, подробно обсудив, что он будет делать завтра по хозяйству и какие передачи они завтра вместе посмотрят, — спать. Таким всегда был их первый выходной день на даче, а с самого утра он начинал смотреть сердито, мимо нее… К обеду он уже всегда был на работе.
В этот раз все было как обычно, с небольшими отступлениями. Андрей Петрович переоделся в любимые синие штаны, но белую рубашку с галстуком поменял на дачную, клетчатую, и на удивленный взгляд Ольги Алексеевны хмыкнул: «Чего это мне в галстуке на даче?..» И — внезапно охрипшим голосом: «Оля?..» Ольга Алексеевна смущенно потупилась — ну что ты, Андрюша, прямо сейчас?.. Это было частью игры — по особенной внимательности к ней, пристальности взгляда она прекрасно знала, что прямо сейчас.
Был еще один обычай в их распорядке: если они были одни, без девочек, обязательно была любовь.
Поездка на дачу вдвоем была любовным свиданием. Любовь на даче была всегда особенная, с привкусом недозволенности: Андрей Петрович бросался к Ольге Алексеевне сразу же, не дожидаясь ночи, как будто они не прожившие вместе много лет муж с женой, а любовники. Днем, одни в доме посреди сосен, ему можно вскрикнуть громко, не опасаясь, что девочки услышат, ей — еще разнообразней, чем дома, притвориться. Ольга Алексеевна была большая мастерица притвориться, ее притворство было особого рода: не оргазм разыграть, а наоборот — разыграть недотрогу, с начала до конца пройти весь приятный ему цикл — смутиться его яростным желанием, его силой, нехотя уступить, как будто он вынудил ее уступить, и лишь затем разделить его жар. И послевкусием этой любви на даче всегда была особенная нежность друг к другу: у него благодарность за яркое переживание, у нее — за то, что рык его только что звучал в пустом доме, что ему так с ней хорошо.
В этот раз к привычному предвкушению любви добавлялось особенно яркое, нетерпеливое желание обоих — давно уже ничего не было, две недели, для других не срок, но для них удивительно долго. Их влечение друг к другу шло пунктиром сквозь повседневную жизнь, и за всю жизнь так надолго прервалось лишь однажды — когда она пришла из роддома с близнецами. И через две недели он не выдержал, стесняясь своего нетерпеливого эгоизма, ждал знака и дождался, и… ну, как-то осторожно, согласно обстоятельствам, было. Еще раз — когда Алена обгорела, а больше никогда.
И сейчас все было, как должно было быть: он подошел к ней с выражением, которое всегда предшествовало любви, — напора и застенчивости, как будто он смущается силы своего желания, как будто она сейчас откажет ему, холодно скривит губы — ты что?! Такая игра, как будто она уступает, а он ее добивается, как будто берет ее в первый раз. Ничего не вышло.
Все было по правилам: Ольга Алексеевна как будто не ожидала, и была как будто недовольна, и по-девичьи была смущена, и словно нехотя уступила, и… вдруг ее удивленное «…Андрюша, что?..» и его обиженное в ответ «Оля, что?.. Я не кончил…».
Она могла бы не унижать его своим изумлением, и так понятно — что. Он обмяк в ней, совершенно как тряпочка. Но Андрей Петрович никогда, за всю жизнь ни разу… и Ольга Алексеевна соответственно никогда, за всю жизнь ни разу… Это случилось с ними, с ним — впервые в жизни.
И опять — его напор, ее смущение… и ничего.
— Чего-то не получается, — стыдясь, сказал он.
Она принужденно рассмеялась — какая ерунда, у тебя не получается…
На третий раз что-то уже стало получаться, и она, прикрыв глаза, радостно начала считать про себя — досчитаю до пятидесяти, и все… Ольга Алексеевна была горячая, но сейчас она уже не думала о себе — только чтобы у него все получилось, все закончилось, — и все. Но опять нет, он опять обмяк в ней…
Общим счетом три раза Андрей Петрович брал высоту и три раза ее оставлял. На четвертый раз вообще ничего не вышло, не то что кончить, а даже начать… Господи, что же это, что же ей с ним делать?..
— Оль, у меня не получается… — удивленно сказал он.
Ольга Алексеевна растерялась, попыталась изменить игру — как будто она его хочет и даже как будто она его соблазняет, что было для них совершенно внове, — перевернулась на живот, эта поза всегда действовала на него мгновенно… Но только он сам всегда переворачивал ее, сам, а тут — она… Лежала, ждала и, не выдержав паузы, оглянулась, посмотрела — он стоял над ней с виноватым лицом, и эта его виноватость была хуже всего, хуже всего…
— Я стал им-патент, что ли?..
— Ты что?! Ты расстроен, это у всех бывает, — заторопилась она, прекрасно зная, что лукавит, что у него не бывает, что это унижение для него невыносимое — вот только мыслей об импотенции ему сейчас и не хватало… — Ты нервничаешь и поэтому… Каждый сексуально грамотный человек знает, что…
Андрей Петрович поморщился — фу, разве этот иностранный «секс» можно отнести к их любви?!..
Андрей Петрович поморщился — фу, разве этот иностранный «секс» можно отнести к их любви?!..
«Каждый сексуально грамотный человек» — получилось неудачно, по-преподавательски, это Ольга Алексеевна от волнения, от старания как можно скорее заговорить, заласкать, поскорей замазать пятно. Но Смирнов именно что был сексуально неграмотным, он не читал книг о сексе, он был деревенский человек, и секс с ним никогда не был изысканным, он всегда любил ее как будто брал высоту — а в этот раз не взял.
— Андрюшонок, не думай об этом…
— А-а-а, брось… — Андрей Петрович отвел ее руки, отодвинул ее. Встал, махнул рукой, надел рубашку и штаны, ушел, коротко бросив через плечо: — Все, Оля. Пойду… там птички.
«Не думать об этом?.. Не думать об этом?» Вся эта история, униженное ожидание позора без всякой вины было невыносимо, а еще это, мягкая тряпочка, безжизненно повисшая посреди любви, — совсем уже невыносимое унижение. И почему-то именно этот провал был как будто знак, как будто кто-то мигнул ему свыше — все, Смирнов, тебе конец. Ты не хозяин Петроградки, ты — импотент.
Жег старые листья в костре — развел костер, сгребал граблями листья, пожелтевшую прошлогоднюю траву, а Ольга Алексеевна смотрела на него из окна и думала: «Он сам как прошлогодняя трава… Бедный, бедный…» Ольга Алексеевна внезапно сделала семантическое открытие: оказалось, что просторечные выражения, те, что она так не любила, фантастически точно выражают состояние страдающего человека, ее состояние. «Разрывается сердце», «болеть душой», «сама не своя», «не находить себе места» — все это было про нее. Сейчас она была, конечно, собой, но не прежней собой, не своей, от жалости к мужу у нее в буквальном смысле разрывалось сердце, словно от сердца отщипывали по кусочку. И не было места, где у нее не болело бы, где не трепыхалось бы болезненно внутри, это не был конкретный орган с определенным местоположением, — но что тогда, как не душа?.. Она встрепенулась — к Андрею Петровичу подошел охранник, Андрей Петрович стоял к ней спиной, но она видела, как он напрягся… бросил грабли, направился к воротам, охранник сопровождал его, соблюдая предписанную дистанцию — два шага… Что-то случилось! Что?!
Перед мысленным взором Ольги Алексеевны возникла картинка: тихий вечер на даче, внезапный стук в дверь, требовательное «Товарищ комкор, пройдите с нами», возмущенный ответ «Что вы себе позволяете?!» — и комкору удар под дых, руки за спину и в машину, в «черный ворон», и все, нет больше комкора… По дороге на дачу она так много думала о сталинских репрессиях, о старых большевиках и безымянных комкорах, думала, как это было, вот и додумалась до того, что увидела… Она выскочила из дома, бросилась к воротам — «Андрюша, что?..», он, не оглядываясь, махнул рукой — иди в дом, и она пошла домой, не замечая, что говорит вслух «что случилось, что?..». Может, она вспомнила бы «А это нас арестовывать идут», по своей привычке цитировать не к месту все, что вспомнилось, но Ольга Алексеевна не читала Булгакова и сказала себе просто и четко «они пришли», не заметив, что «они» теперь стали те, кто прежде были «мы». Они пришли. Счастье, что его арестуют не на глазах у девочек, что девочки не выбегут в ночных рубашках, не встанут у ворот смотреть вслед.
— …Андрюша, давай от охранников отойдем… Не зови охрану… если ты сейчас охрану позовешь, они у меня паспорт попросят, возникнут вопросы, кто да что… а так, если что, скажешь, старый знакомый, бывший сосед, дальний родственник, никто, хуй в пальто, хрен в ступе… Ну же, Андрюша, не стой как истукан, давай двигай к сирени…
— …Ты, блядь, охуел сюда приезжать… и что это у тебя за словесный понос?.. Что это за маскарад такой? — коротко и зло выстреливал Смирнов, отступая к сирени.
Охранник сказал ему: «Андрей Петрович, там у ворот какой-то турист, вас спрашивает, по имени вас назвал… Прогнать?» Ник действительно был одет как турист, в синие тренировочные штаны, в точности такие, как на Смирнове, на голове шапочка с помпоном, за плечами рюкзачок, в руке авоська, в авоське скомканный клетчатый плед.
— Немного нервничаю, Андрюша, как-никак меня через пару дней арестуют. Я вот что приехал. Я решил Витюшу не сдавать… — Ник потряс Смирнова за плечо. — Андрюша?..
Смирнов напрягся, напружинился, задышал тяжело, молча, не мигая, глядел в темноту мимо Ника.
— Ты что, не понял или недопонял?.. Если я твоего зама сдам, мне светит восемь лет вместо двенадцати. Лишние четыре года на зоне — это много. Но я решил. Я прикинул, что на весах: для меня плюс четыре года на зоне, а для тебя — все, пиздец.
— Чего ж вдруг так-то? — выдавил из себя Смирнов.
— Что «чего ж вдруг так-то»? Девочка… ну, моя дочка. Дело в ней. Я ведь после нашего с тобой разговора мог ее на улице подстеречь, открыть ей правду, а потом подумал — зачем? Прижать ее к груди со слезами «доченька, я твой папа» — не мой стиль. Да и папа-то кто? Бывший зэк и уже опять одной ногой в тюрьме… Я, конечно, не чадолюбив, но все же… Я ведь действительно тебе благодарен. Девочка не пропала, растет в семье. Пусть остается дочерью не зэка, а первого секретаря. Что я еще могу для нее сделать?.. Ну, и еще кое-что… Ты ведь понимаешь — я выиграл. Ты мою дочь растишь, а я — тебя спасаю. Учти, Андрюша, в конечном счете победа за мной.
Андрей Петрович коротко кивнул. Казалось, он не вполне понимал, что происходит, не понял еще — все, все страшное позади.
— Скажи хотя бы, какая она? — попросил Ник. — Ну, не знаю… куда будет поступать?
— Она? Да какая… нормальная. Хорошо учится, занимается спортом… ну, еще это… матери по дому помогает, — перечислил Андрей Петрович и тяжело задумался, что еще сказать. — А поступать… будет поступать. Или работать пойдет. Она такая… как должно быть.
Он не смог бы выразить свою мысль словами. Нина — комсорг, спортсменка, простая, обыкновенная — была такой, какой первый секретарь райкома Смирнов хотел видеть всю страну. Всю страну, но не своих дочерей. Нина будет поступать — или работать, с ней все будет в порядке, она сама несет ответственность за свою жизнь. А девочкам — девочкам он даст самое лучшее, самое красивое, что есть в стране, — университет, филфак. Английское отделение, скандинавское отделение — звучит как сказка. Девочки станут литературоведами, переводчиками, искусствоведами, перейдут в иной круг, в интеллигентную жизнь. Если, конечно, он останется первым секретарем.
— Не плачь, Андрюша, останешься начальником, — словно прочитав его мысли, хохотнул Ник. — Не буду врать, это было приятное ощущение — держать твою жизнь в своих руках. Ну, теперь можешь спать спокойно. Я не разрушу твою жизнь. Я так решил. Но ты возьмешь деньги.
Ник поднял руку, помахал в воздухе авоськой. В авоське тюк, как будто Ник принес с собой скомканный плед, чтобы, подложив под голову, переночевать на земле.
— Понял, — медленно произнес Смирнов и, пригнувшись, пошел на Ника. — Ты… ты… ты… мне… деньги… воровские… — рычал Смирнов. И вдруг легко, со смешком: — Ну, ты даешь!..
Вот теперь он понял. Ник не сдаст Витюшу, а за это… За это он должен взять на хранение воровской общак. Ловко придумано — хранить воровской общак у первого секретаря райкома! Такой, значит, у Ника расчет — повязать его этими деньгами. Эта его авоська — гарантия их связи, хозяина Петроградки и преступника-цеховика.
— Я все понимаю, Андрюша. Вступая со мной в сговор, ты принимаешь решение не только взять мои деньги, ты одновременно покрываешь своего зама — ты сам становишься преступником, в твоих, конечно, координатах. — Ник осторожно улыбнулся. — …Ты спасаешь себя, свою шкуру, совершая преступление, но что делать… Ты должен мне поверить, а я тебе. Мы в одной связке, и ты не белый и пушистый. По-другому никак. Выбирай.
— Это что же, мы с тобой будем сотрудничать?.. Будем подельники?.. Ты что, клоун, правда считаешь, я могу на это пойти?.. — удивленно сказал Смирнов. Поддал ногой авоську, и Ник, отступая назад, наткнулся на кочку, пошатнулся.
— Ну что ж. Тебе решать.
— На хуй, иди ты на хуй… Давай. — Смирнов протянул руку.
Ник только сказал «ты возьмешь деньги», а он уже знал, что возьмет. Рука повисла в воздухе — Ник отчего-то медлил.
— А ты ведь знаешь, Смирнов, что тебя не арестуют. Если ты со мной не договоришься, ты должность свою потеряешь, из партии тебя вышибут, но не посадят. Ты не ареста боишься, ты…
Смирнов опустил руку.
— Ты врешь! Ты сказал, ради дочки выбрал… это… лишние четыре года на зоне… Врешь! Ты, сука, хотел меня прищучить, доказать. Вот теперь победу надо мной празднуешь… А у меня девочки. Они в чем виноваты? Они привыкли… У девочек отец я, а не никто.