Завтрак прошел натянуто. Хойт на днях обещал Кэхуну снова прочитать во время уик-энда пьесу и дать сегодня окончательный ответ, согласен ли он играть в ней. Хойт был хорошим актером – лучшего и не найти для этой роли, и если бы он отказался, то подобрать кого-нибудь вместо него оказалось бы делом нелегким. Слипер с надутым видом бокал за бокалом тянул двойное виски, а Кэхун рассеянно тыкал вилкой в тарелку.
За столиком у противоположной стены Майкл заметил Лауру в обществе двух женщин и небрежно кивнул ей. Он впервые увидел ее после развода. Восьмидесяти долларов в неделю ей не надолго хватит, подумал Майкл, если она будет сама расплачиваться в таких ресторанах. Он чуть было не рассердился на нее за расточительность, но тут же отругал себя: ему-то, собственно, что за дело? Лаура выглядела очень хорошенькой, и Майклу не верилось, что она когда-то принадлежала ему и что он мог злиться на нее. «Вот еще один человек, – грустно вздохнул он, – при мимолетной встрече с которым печально заноет сердце».
– Я перечитал пьесу, Кэхун, – с несколько неестественной торопливостью заговорил Хойт, – и должен сказать, что она мне очень понравилась.
– Прекрасно! – лицо Кэхуна стало расплываться в улыбке.
– Но, к сожалению, – тем же тоном добавил Хойт, – я, видимо, не смогу в ней играть.
Улыбка на лице Кэхуна погасла, а у Слипера вырвался какой-то нечленораздельный возглас.
– Это почему же? – спросил Кэхун.
– Видите ли, – Хойт смущенно улыбнулся, – война и все такое… Мои планы меняются, старина. Дело в том, что если я буду играть в пьесе, то, боюсь, меня сцапают в армию. Здесь же… – Он набил рот салатом и, прожевав, продолжал: – Здесь же, в кино, дело обстоит иначе. Студия уверяет, что добьется для меня отсрочки. По сведениям из Вашингтона, кинопромышленность будет считаться оборонной, а тех, кто занят в ней, не станут призывать в армию. Не знаю, как с театрами, но рисковать я не хочу… Надеюсь, вы понимаете меня…
– Еще бы, – буркнул Кэхун.
– Боже милосердный! – воскликнул Слипер. – Тогда я бегу на студию крепить оборону страны.
Он встал и, тяжело, не совсем твердо ступая, направился к выходу.
Хойт неприязненно посмотрел ему вслед.
– Терпеть не могу этого типа! Совсем не джентльмен, – заметил он и принялся усердно доедать салат.
У столика появился Ролли Вон. У него было багровое улыбающееся лицо. В руке он держал рюмку с коньяком. Он тоже был англичанин, несколько старше Хойта, и вместе с ним снимался в фильме в роли командира авиационного полка. Сегодня он был свободен и мог пить сколько душе угодно.
– Величайший день в истории Англии! – провозгласил он, обращаясь к Хойту все с той же радостной улыбкой. – Дни поражений – позади, дни побед – впереди. За Франклина Делано Рузвельта! – Он поднял рюмку, и остальные из вежливости последовали его примеру. Майкл опасался, что Ролли, раз уж он служит в английских военно-воздушных силах (хотя бы только в киностудии «Парамаунт» в Голливуде), чего доброго, хлопнет рюмкой об пол, но все обошлось благополучно. – За Америку! – Ролли снова поднял свою рюмку.
«Не сомневаюсь, что в действительности он пьет за японский флот, который, собственно, и вовлек нас в войну, – поморщился Майкл. – Но что можно взять с англичанина…»
– Мы будем драться на берегах, – декламировал Ролли, – мы будем драться в горах. – Он сел. – Мы будем драться на улицах… Больше никаких Критов, никаких Норвегии… И ниоткуда нас больше не вышвырнут!
– А знаете, старина, – остановил его Хойт, – на вашем месте я не стал бы вести подобные разговоры. Недавно я имел конфиденциальную беседу с человеком из адмиралтейства. Вы бы удивились, если бы я назвал его фамилию. Он мне объяснил все, что касается Крита.
– Что же он сказал вам о Крите? – Ролли с некоторой враждебностью уставился на Хойта.
– Все осуществляется в соответствии с генеральным стратегическим планом, дружище. Мы наносим противнику потери и отходим. Невероятно умный план! Пусть противник пользуется Критом. Что такое Крит, и кому он нужен?!
Ролли с величественным видом встал из-за стола.
– Яне могу здесь больше оставаться, – хрипло заявил он, дико сверкая глазами. – Я не могу слушать, как ренегат-англичанин оскорбляет британские вооруженные силы.
– Что вы, что вы! – попытался успокоить его Кэхун. – Садитесь.
– Что особенного я сказал, старина? – встревожился Хойт.
– Англичане проливают кровь! – Ролли стукнул кулаком по столу. – Они ведут отчаянную, беспощадную борьбу, защищая землю союзников. Англичане гибнут тысячами… а он болтает, что это делается в соответствии с каким-то планом! «Пусть противник пользуется Критом…» Знаете, Хойт, я давно наблюдаю за вами и пытаюсь понять, что вы за птица. Боюсь, как бы мне не пришлось поверить тому, что говорят о вас люди.
– Послушайте, дружище! – Хойт покраснел, его голос зазвучал пронзительно, срываясь на высоких-нотах. – Я думаю, что вы просто-напросто жертва страшного недоразумения.
– Вот если бы вы были в Англии, – с угрозой проговорил Ролли, – вы бы запели совсем по-другому. Вас отдали бы под суд еще до того, как вы сказали бы десяток слов. Вы же распространяете уныние и панику, а это в военное время, да будет вам известно, является уголовным преступлением.
– Ну, знаете… – едва слышно пробормотал Хойт. – Ролли, старина!
– Хотел бы я знать, кто вам за это платит. – Ролли вызывающе выставил подбородок к самому лицу Хойта. – Очень хотел бы… и не надейтесь, что все это останется между нами. Об этом узнают все англичане этого города. Можете не сомневаться. «Пусть противник пользуется Критом»! Каково, а? – Он с силой поставил рюмку на стол и отправился обратно к стойке.
Хойт вытер платком вспотевший лоб и с тревогой посмотрел по сторонам, пытаясь определить, кто из окружающих слышал эту тираду.
– Боже мой! – горестно покачал он головой. – Вы даже не представляете, как трудно сейчас быть англичанином! Вокруг либо сумасшедшие, либо неврастеники, и ты не смеешь разинуть рот… – Он встал. – Надеюсь, вы простите меня, но я в самом деле спешу в студию.
– Пожалуйста, – ответил Кэхун.
– Очень жаль, что я не смогу участвовать в пьесе, но вы же сами видите, как все складывается.
– Да, конечно.
– Всего хорошего.
– До свидания. – Кэхун кивнул все с тем же бесстрастным выражением лица.
Они с Майклом молча смотрели на красивую спину элегантного киноактера, получающего семь с половиной тысяч долларов в неделю. Хойт прошел мимо стойки, мимо защитника Крита и отправился на студию «Парамаунт», где сегодня в десяти милях от английского побережья должен был загореться на фоне декоративных облаков его бутафорский самолет.
– Если бы у меня и не было язвы, – вздыхая, проговорил наконец Кэхун, – то теперь она все равно появилась бы. – Он подозвал официанта и попросил счет.
Майкл увидел, что к их столику направляется Лаура. Он углубился было в изучение своей тарелки, но Лаура остановилась перед ними.
– Пригласите меня сесть, – сказала она.
Майкл равнодушно взглянул на нее, Кэхун же сразу заулыбался.
– Хэлло, Лаура, – приветствовал он ее. – Может, ты присядешь с нами?
Лаура не заставила себя просить и заняла место напротив Майкла.
– Я все равно сейчас ухожу, – добавил Кэхун и, прежде чем Майкл успел что-нибудь возразить, оплатил счет и поднялся. – Вечером встретимся, Майкл, – бросил он на ходу и медленно побрел к двери. Майкл проводил его взглядом.
– Ты мог бы быть повежливее, – проговорила Лаура. – Мы разведены, но это не значит, что мы не можем оставаться друзьями.
Майкл взглянул на сержанта, который пил пиво за стойкой. Сержант заметил Лауру, когда она шла по залу, и сейчас смотрел на нее с откровенной жадностью.
– Я вообще не одобряю так называемых дружественных разводов, – пожал плечами Майкл. – Если люди развелись, то никакой дружбы между ними быть не может.
Веки Лауры дрогнули. «О боже мой! – подумал Майкл. – Она все еще не отвыкла плакать по каждому поводу».
– Я просто подошла, чтобы предупредить тебя… – робко проговорила Лаура.
– Меня? О чем? – удивленно спросил Майкл.
– Чтобы ты не сделал какого-нибудь необдуманного шага. Я имею в виду войну.
– Я и не собираюсь.
– А может, ты все-таки предложишь мне что-нибудь выпить? – тихо сказала Лаура.
– Официант, два виски с содовой! – попросил Майкл.
– Я слышала, что ты в Лос-Анджелесе.
– Да. – Майкл снова взглянул на сержанта, который по-прежнему не спускал глаз с Лауры.
– Я надеялась, что ты позвонишь мне.
«Вот они, женщины! – мысленно усмехнулся Майкл. – Они ухитряются играть своими чувствами, как жонглеры шарами».
– Я был занят, – ответил он. – Как у тебя дела?
– Да. – Майкл снова взглянул на сержанта, который по-прежнему не спускал глаз с Лауры.
– Я надеялась, что ты позвонишь мне.
«Вот они, женщины! – мысленно усмехнулся Майкл. – Они ухитряются играть своими чувствами, как жонглеры шарами».
– Я был занят, – ответил он. – Как у тебя дела?
– Неплохо. Сейчас я занята на пробной съемке в студии «Фоке».
– Желаю успеха.
– Спасибо.
Сержант у стойки принял позу, которая позволяла ему, не вытягивая шею, разглядывать Лауру. Майкл понимал, почему он проявляет такой интерес к его бывшей жене. В своем строгом черном платье и крохотной, сдвинутой за затылок шляпке она выглядела прямо-таки очаровательной. На лице сержанта ясно читалось выражение одиночества и затаенного желания. Военная форма особенно подчеркивала эти чувства.
«Вот оно, одинокое человеческое существо, барахтающееся в водовороте войны. – Майкл задумчиво посмотрел на сержанта. – Возможно, завтра его пошлют умирать за какой-нибудь покрытый джунглями остров, названия которого никто и не слышал, или месяц за месяцем, год за годом гнить в забытом богом и людьми гарнизоне. У него, вероятно, нет в городе ни одной знакомой девушки, а тут, в этом дорогом ресторане, он видит штатского чуть постарше себя, который сидит с красивой женщиной… Возможно, он представляет сейчас, как я буду беззаботно пьянствовать и развратничать то с одной хорошенькой девушкой, то с другой, а ему придется в это время обливаться потом, плакать и умирать вдали от родины…»
У Майкла возникла безумная мысль – подойти к сержанту и сказать: «Послушай, я угадываю твои мысли, но ты ошибаешься. Я не собираюсь проводить время с этой женщиной ни сегодня, ни когда-либо вообще. Будь это в моих силах, я отправил бы ее сегодня с тобой. Клянусь богом».
Но он не мог этого сделать. Он продолжал сидеть, чувствуя себя виноватым, словно присвоил награду, предназначенную кому-то другому. Майкл понимал, что отныне эта мысль не даст ему покоя. Всякий раз, входя в ресторан с девушкой и заметив там одинокого солдата, он будет испытывать чувство вины; всякий раз, нежно и нетерпеливо прикасаясь к женщине, он будет чувствовать, что она куплена чьей-то кровью.
– Майкл! – обратилась к нему Лаура и с легкой улыбкой посмотрела на него поверх своего бокала. – Что ты делаешь сегодня вечером?
Майкл оторвал взгляд от сержанта.
– Буду работать, – ответил он. – Ты допила виски? Мне пора идти.
10
Если бы не ветер, можно было бы кое-как терпеть. Христиан тяжело заворочался под одеялом и провел кончиком языка по обветренным губам. Песок… Всюду этот проклятый песок! Ветер нес его с невысоких каменистых хребтов и злобно швырял в лицо, в глаза, забивал горло и легкие.
Христиан с трудом приподнялся и сел, кутаясь в одеяло. Только начинало светать, и пустыня все еще была скована безжалостным холодом ночи. У него стучали зубы. Пытаясь согреться, он сидя сделал несколько вялых движений.
Некоторые из солдат спали. Христиан с удивлением и ненавистью посмотрел на них. Гарденбург и пятеро солдат лежали у самого гребня. Над зубчатой кромкой виднелась только голова Гарденбурга. Лейтенант внимательно рассматривал в бинокль расположившуюся неподалеку транспортную колонну англичан. На нем была длинная толстая шинель, но даже под ее складками было видно, как напряглось его тело.
«Черт бы его побрал! – мысленно выругался Христиан. – Да уж спит ли он когда-нибудь? Вот было бы здорово, если бы Гарденбурга сейчас убили!»
Христиан с наслаждением стал развивать эту мысль, но тут же отбросил ее и вздохнул. Нет, это невозможно. В это утро могут убить всех, только не Гарденбурга. Достаточно раз взглянуть на него, чтобы понять: этот выживет до конца войны.
Гиммлер, лежавший у гребня рядом с Гарденбургом, осторожно, стараясь не поднимать пыли, сполз вниз, разбудил спавших и что-то шепнул каждому из них. Солдаты зашевелились, двигаясь с осторожностью людей, которые находятся в темной комнате, сплошь заставленной хрупкой стеклянной посудой.
Гиммлер на четвереньках добрался до Христиана и осторожно присел рядом с ним.
– Он тебя вызывает, – шепнул он, хотя до англичан было добрых триста метров.
– Хорошо, – не двигаясь ответил Христиан.
– Гарденбург добьется, что нас всех перебьют, – пожаловался Гиммлер. Он заметно похудел, его давно небритое, заросшее щетиной лицо имело болезненный вид, глаза запали, как у пойманного, затравленного зверя. С тех пор как три месяца назад под Бардией над ними разорвался первый снаряд, Гиммлер перестал паясничать и забавлять офицеров своими шуточками. Казалось, что унтер-офицера подменили, что с прибытием в Африку в него вселился кто-то другой, тощий и отчаявшийся, а дух прежнего добродушного весельчака уютно устроился где-то в захолустном уголке Европы и преспокойно поджидает возвращения Гиммлера, чтобы вновь завладеть его телом.
– Он лежит себе там, наблюдает за томми[26] и напевает, – снова зашептал Гиммлер.
– Напевает? – переспросил Христиан и тряхнул головой, чтобы отогнать сон.
– Напевает и улыбается. Он не спал всю ночь. С той минуты, как колонна остановилась там вчера вечером, он лежит, не отрывая глаз от бинокля, и все улыбается. – Гиммлер со злостью взглянул в ту сторону, где у гребня притаился лейтенант.
– Нет бы ударить по англичанам вчера вечером. Мы легко бы расправились с ними, но он, видите ли, боится, что какой-нибудь томми, не дай бог, спасется. И вот пожалуйста! Мы должны торчать тут целых десять часов и ожидать наступления дня, чтобы прикончить их всех до одного. Ведь какую тогда можно будет написать реляцию! – Гиммлер раздраженно плюнул на непрерывно пересыпающийся под ветром песок. – Вот увидишь, он дождется, что нас всех тут прихлопнут.
– Сколько всего англичан? – спросил Христиан. Он сбросил наконец одеяло и, дрожа от холода, нагнулся, чтобы взятье земли свой тщательно завернутый автомат.
– Восемьдесят, – ответил Гиммлер и с горечью осмотрелся по сторонам. – А нас тринадцать. Тринадцать! Только этот сукин сын мог взять с собой в дозор тринадцать человек. Не двенадцать, не четырнадцать, не…
– Они уже проснулись? – перебил его Христиан.
– Да. Кругом у них часовые. Просто чудо, что они до сих пор нас не обнаружили.
– Чего же он ждет? – Христиан посмотрел на лейтенанта, лежавшего под самым гребнем в позе притаившегося зверя.
– А ты сам его спроси, – буркнул Гиммлер. – Он, может, ждет, что приедет Роммель – полюбоваться на его действия и после завтрака пришпилить ему орден.
Лейтенант соскользнул с верхушки склона и нетерпеливо махнул Христиану. Дистль и Гиммлер медленно поползли ему навстречу.
– Решил сам навести миномет, – продолжал ворчать Гиммлер. – Мне он, видите ли, не доверяет, я, видите ли, недостаточно учен. Всю ночь ползал взад и вперед, забавляясь подъемным механизмом. Ей-богу, если бы нашего лейтенанта осмотрели доктора, они тут же надели бы на него смирительную рубаху.
– Живо! Живо! – хрипло прошептал Гарденбург. Приблизившись к нему, Христиан заметил, что глаза его буквально горят от счастья. Лейтенант давно побрился, его фуражка была вся в песке, но выглядел он таким свеженьким, словно проспал десять часов подряд.
– Через минуту все по местам, – приказал Гарденбург. – Без моего приказания никто не должен шевелиться. Первым открывает огонь миномет. Сигнал рукой я подам отсюда.
Стоя на четвереньках, Христиан кивнул головой.
– По сигналу два пулемета выдвигаются на этот гребень и при поддержке стрелков ведут непрерывный огонь, пока я не скомандую отбой. Ясно?
– Так точно, господин лейтенант, – шепотом ответил Христиан.
– Корректировать огонь миномета буду я сам. Минометному расчету все время следить за мной. Понятно?
– Так точно, господин лейтенант, – повторил Христиан. – Когда мы откроем огонь?
– Когда я найду нужным. А сейчас обойдите людей, проверьте, все ли в порядке, и возвращайтесь ко мне.
– Слушаюсь.
Христиан и Гиммлер повернулись и поползли к миномету, около которого рядом с минами скорчились солдаты расчета.
– Если бы только этот ублюдок получил сегодня пулю в задницу, я умер бы счастливейшим человеком на земле, – вполголоса заметил Гиммлер.
– Замолчи, – огрызнулся Христиан, которому стала передаваться нервозность унтер-офицера. – Занимайся своим делом, а лейтенант сам о себе позаботится.
– Обо мне беспокоиться нечего, – обиделся Гиммлер. – Никто не может сказать, что я не выполняю свой долг.
– Никто этого и не говорит.
– Но ты-то хотел сказать, – сварливо ответил Гиммлер, радуясь возможности поспорить со своим постоянным врагом и хотя бы на минуту «забыть о восьмидесяти англичанах, расположившихся в каких-нибудь трехстах метрах.