Зазвонил телефон. Майкл прошел в спальню и снял трубку.
– В холодильнике стакан апельсинового соку, – прозвучал голос Пегги из трубки, – я хотела тебе напомнить.
– Благодарю, – ответил Майкл. – Я заметил пыль на книжных полках с правой стороны, хотя мисс Фримэнтл…
– Пустяки, – ответила Пегги.
– Мудрые слова, – сказал Майкл, наслаждаясь голосом Пегги, таким близким и приятным. – Много приходится работать?
– До потери сознания. Когда я уходила, ты не обратил на меня никакого внимания, ты лежал на спине совершенно голый. Я поцеловала тебя и ушла.
– Какая же ты славная девочка! А что я делал?
После короткой паузы Пегги ответила серьезным и немного встревоженным голосом:
– Ты закрыл лицо руками и бормотал: «Я не буду, я не буду…»
Легкая улыбка, игравшая на лице Майкла, исчезла, он в задумчивости потер ухо.
– Во сне мы самым бесстыдным образом выдаем свои мысли.
– У тебя был такой испуганный голос, – проговорила Пегги, – что мне даже стало страшно.
– «Я не буду, я не буду», – в раздумье повторил Майкл. – Не знаю, к чему это относилось… Во всяком случае, сейчас я ничем не напуган. Утро чудесное, «Доджеры» выиграли, моя девушка приготовила мне апельсиновый сок…
– Что ты собираешься делать сегодня? – спросила Пегги.
– Ничего особенного: поброжу немного, посмотрю на небо, посмотрю на девушек, чего-нибудь выпью, оформлю завещание…
– Да замолчи! – серьезным голосом воскликнула Пегги.
– Извини.
– Ты рад, что я позвонила? – спросила Пегги уже нарочито кокетливым тоном.
– Видишь ли, я думаю, что иначе и быть не могло, – небрежно протянул Майкл.
– Ты знаешь свои способности.
– Пегги!
Она рассмеялась.
– Заслужила я сегодня обед?
– А как ты думаешь?
– Думаю, что заслужила. Надень свой серый костюм.
– Он же почти совсем протерся на локтях.
– Надень серый костюм, он мне нравится.
– Хорошо.
– А что мне надеть? – Впервые за все время разговора голос Пегги прозвучал неуверенно, с наивной озабоченностью.
Майкл засмеялся.
– Чего ты смеешься? – резко спросила Пегги.
– Скажи еще раз, повтори: «А что мне надеть?»
– Зачем?
– Потому что от этих слов мне становится смешно, я вспоминаю тебя, и у меня появляется жалость и нежность к тебе и ко всем женщинам на свете.
– Скажи пожалуйста! – обрадовалась Пегги. – Сегодня ты встал с правой ноги, не правда ли?
– Конечно.
– Так что мне надеть? Голубое ситцевое платье или бежевый костюм с кремовой блузкой, или…
– Голубое платье.
– Оно такое старое.
– Голубое платье.
– Хорошо, а волосы как – вверх или вниз?
– Вниз.
– Но…
– Вниз!
– Боже, – сказала Пегги, – я буду выглядеть так, словно меня вытащили из Харлема[37]. Ты не боишься, что кто-нибудь из твоих друзей увидит нас?
– Я рискну.
– И не пей слишком много…
– Послушай, Пегги…
– Ты начнешь обходить всех своих друзей и прощаться с ними.
– Пегги, клянусь жизнью…
– Тебя хотят использовать просто как пушечное мясо. Будь осторожен.
– Я буду осторожен.
– Рад, что я позвонила? – Пегги опять заговорила кокетливым тоном, словно девица, томно прикрывающаяся веером на студенческом балу.
– Рад.
– Это все, что я хотела знать. Выпей апельсиновый сок. – Она повесила трубку.
Майкл с улыбкой медленно опустил трубку. Он сидел и думал о Пегги.
Потом поднялся и через гостиную прошел на кухню; там он поставил кипятить воду, отмерил три полных с верхом ложки кофе, наслаждаясь необыкновенно приятным запахом, исходившим из банки, достал бекон и яйца, нарезал хлеб для гренков, отпивая между делом большими глотками холодный апельсиновый сок. Приготавливая завтрак, он мурлыкал какую-то песенку без слов. Ему нравилось самому готовить завтраки, быть одному в своем холостяцком доме, ходить в свободной пижаме, ступая босыми ногами по холодному полу. Он положил на большую сковороду пять ломтиков бекона и поставил ее на небольшой огонь.
В спальне зазвонил телефон.
– Фу, черт! – выругался Майкл. Он снял с огня сковороду с беконом и пошел через гостиную. Всякий раз, проходя через эту комнату, он не мог нарадоваться: что за приятная комната, с высоким потолком, двусветная, с широкими окнами; по всей комнате у стен книжные шкафы с книгами в разноцветных коленкоровых переплетах, образующих нежный и приятный спектр.
Майкл взял трубку:
– Алло.
– Голливуд, Калифорния, вызывает мистера Уайтэкра.
– Уайтэкр слушает.
С другого конца континента раздался голос Лауры, низкий и неестественный.
– Это Майкл? Майкл, дорогой…
Майкл чуть слышно вздохнул:
– Здравствуй, Лаура.
– В Калифорнии сейчас семь часов утра, – сказала Лаура с легким упреком, – я поднялась так рано, чтобы поговорить с тобой.
– Благодарю.
– Я знаю все, – возбужденно заговорила Лаура. – Это ужасно! Почему тебя берут рядовым?..
Майкл усмехнулся.
– Это не так уж ужасно. Много людей служат на таком же положении.
– Здесь уже почти все по крайней мере майоры.
– Знаю, – сказал Майкл, – может быть, именно поэтому есть смысл остаться рядовым.
– Да перестань ты, черт возьми, оригинальничать, – вспылила Лаура, – тебе ни за что не вынести этой службы. Я знаю, какой у тебя желудок.
– Моему желудку, – серьезно ответил Майкл, – придется пойти в армию вместе со мной.
– Послезавтра ты будешь сожалеть об этом.
– Возможно, – согласился Майкл.
– Через два дня ты попадешь на гауптвахту, – громко сказала Лаура. – Сержант скажет что-нибудь такое, что тебе не понравится, и ты ударишь его. Я знаю тебя.
– Послушай, – спокойно произнес Майкл, – никто не собирается бить сержантов – и я тоже.
– За всю свою жизнь ты ни от кого не получал приказаний, Майкл. Я знаю тебя. Это одна из причин, почему с тобой невозможно было жить. Во всяком случае, я прожила с тобой три года и знаю лучше, чем кто…
– Правильно, дорогая Лаура, – терпеливо сказал Майкл.
– Пусть мы разведены и всякое такое, – торопливо продолжала Лаура, – но во всем мире нет никого, кого бы я любила больше тебя, ты знаешь это.
– Знаю, – произнес Майкл. Он верил ей.
– И я не хочу, чтобы тебя убили. – Она заплакала.
– Меня не убьют.
– И мне противно думать о том, что кто-то будет тобой командовать. Это несправедливо.
Майкл покачал головой, лишний раз убеждаясь, какая глубокая пропасть отделяет реальный мир от мира в представлении женщины.
– Не беспокойся обо мне, Лаура, дорогая, – сказал он. – Очень мило, что ты позвонила мне.
– Я кое-что решила, – твердо сказала Лаура, – я не хочу больше брать твоих денег.
Майкл вздохнул.
– Ты получила работу?
– Нет, но сегодня днем я встречаюсь с Макдональдом в «Метро-Голдвин-Мейер»[38] и…
– Ну что ж, когда будешь работать, тогда и перестанешь брать деньги. – Майкл поспешил сменить тему и, не давая Лауре ответить, спросил ее: – Я читал в газете, что ты собираешься замуж, это правда?
– Нет. Может быть, после войны. Он поступает во флот и собирается работать в Вашингтоне.
– Везет, – пробормотал Майкл.
– Одного помощника директора из «Рипаблик»[39] взяли в авиацию первым лейтенантом. Всю войну он просидит в Санта-Аните. Служба информации. А ты собираешься стать рядовым…
– Прошу тебя, Лаура, дорогая, – сказал Майкл, – этот разговор будет стоить тебе пятьсот долларов.
– Ты странный, глупый человек, и всегда был таким.
– Да, дорогая.
– Ты напишешь мне оттуда, куда тебя пошлют?
– Да.
– Я приеду повидаться с тобой.
– Это было бы замечательно. – Майкл представил себе, как около Форт-Силла, в Оклахоме, его ожидает бывшая жена – красавица в норковой шубке, с замечательным лицом и прекрасной фигурой, а проходящие мимо солдаты приветствуют ее свистом.
– Я совсем из-за, тебя запуталась, – тихо и искренне плакала Лаура, – у меня всегда было такое чувство, и, видно, от него не избавиться.
– Я тебя понимаю. – Майкл вспомнил, как Лаура укладывала волосы перед зеркалом, как танцевала, какой она была в праздники. На мгновение его тронули далекие слезы, и он с сожалением подумал о потерянных годах, годах без войны, годах без разлук…
– Что ты беспокоишься? – тихо сказал он. – Меня, наверно, направят куда-нибудь в штаб.
– Ты не допустишь этого, – всхлипывала она, – я знаю тебя, ты не пойдешь на это.
– Армия не спрашивает у нас разрешения. Она делает то, что хочет, а мы делаем то, что нам приказывают. Армия – это не «Братья Уорнер»[40], дорогая.
– Обещай мне… обещай мне… – Ее голос то появлялся, то исчезал, потом раздался щелчок, и связь прервалась. Майкл посмотрел на трубку и опустил ее.
– Армия не спрашивает у нас разрешения. Она делает то, что хочет, а мы делаем то, что нам приказывают. Армия – это не «Братья Уорнер»[40], дорогая.
– Обещай мне… обещай мне… – Ее голос то появлялся, то исчезал, потом раздался щелчок, и связь прервалась. Майкл посмотрел на трубку и опустил ее.
Он встал, прошел на кухню и закончил приготовление завтрака; затем отнес в гостиную яичницу с беконом, черный, густой кофе, гренки и поставил все на широкий стол перед большим окном, ярко освещенным солнцем.
Он включил приемник – исполнялся фортепьянный концерт Брамса, из динамика лились то мягкие и грустные, то бурные звуки.
Он ел медленно, густо намазывая на гренки варенье, наслаждаясь вкусом яиц, масла и крепкого кофе, гордый своими кулинарными способностями, и с удовольствием слушал грустную, нежную музыку.
Затем он открыл «Таймс» на театральной странице, которая была полна толков о бесчисленных пьесах и актерах. С каждым днем театральная страница «Таймс» наводила на него все большее уныние. Несбывшиеся мечты, потерянные деньги, горькие упреки в адрес людей его профессии – читая все это, он испытывал беспокойство и чувствовал себя в каком-то глупом положении.
Он отложил газету и, допив кофе, закурил первую в этот день сигарету. Он выключил приемник, и последние звуки мелодии Респиги замерли в утреннем воздухе. Залитый солнцем дом погрузился в приятную тишину. Майкл сидел за столом, покуривая и мечтательно глядя на сады, на улицу, на работавших внизу людей.
Потом он встал, побрился, принял ванну и надел старые фланелевые брюки и мягкую голубую рубашку. Она слегка поблекла от частой стирки, но зато приобрела приятный оттенок. Почти вся его одежда была уже упакована, но в стенном шкафу еще висели две куртки. Он постоял перед шкафом, думая, какую куртку надеть, потом достал серую. Это была старая поношенная куртка, мягко и свободно облегавшая плечи.
Внизу около тротуара стояла его машина, сверкая свежевымытой краской и хромированными частями. Он включил мотор и нажал кнопку для спуска тента. Майкла, как всегда, забавляло плавное и величественное движение складывающегося тента.
Он медленно поехал по Пятой авеню. Всякий раз, когда в рабочий день он ехал на машине по городу, он испытывал немного злорадное наслаждение, которое почувствовал в первый раз, когда проезжал в полдень по этой же улице на своей первой новой марки машине с опущенным тентом и посматривал на мужчин и женщин, спешивших с работы на завтрак, как богатый и свободный аристократ.
Майкл ехал по широкой улице, между рядами богато и со вкусом, хотя и несколько фривольно, украшенных витрин, сверкавших в лучах солнца.
Он оставил машину у дверей дома, где жил Кэхун, и отдал ключи швейцару. Они договорились, что Кэхун будет пользоваться машиной и ухаживать за ней до возвращения Майкла. Возможно, было бы разумнее продать машину, но у Майкла было какое-то суеверное убеждение, что раз эта маленькая яркая машина была свидетельницей его лучших довоенных дней, длительных весенних поездок по стране и беззаботных праздников, то, если хочешь вернуться с войны, надо хранить ее, как талисман.
С сожалением расставшись с машиной, он медленно пошел по городу. День вдруг показался ему пустым, и, не зная чем его заполнить, он зашел в аптеку и позвонил Пегги.
– В конце концов, – сказал он, услышав ее голос, – нет такого закона, по которому я не имею права видеть тебя дважды в один и тот же день.
Пегги радостно засмеялась.
– Я проголодаюсь к часу дня, – сказала она.
– Я угощу тебя завтраком, если хочешь.
– Да, хочу, – ответила она и с расстановкой добавила: – Я рада, что ты позвонил, я должна сказать тебе что-то очень серьезное.
– Хорошо, – согласился Майкл, – я настроен сегодня довольно серьезно. Итак, в час.
Улыбаясь, он повесил трубку, вышел на освещенную солнцем улицу и, думая о Пегги, направился в деловую часть города к конторе своего адвоката. Он знал, что за серьезный разговор Пегги будет вести с ним за завтраком. Они были знакомы около двух лет – ярких, наполненных чувствами, хотя и несколько омраченных тем, что с каждым днем война надвигалась все ближе и ближе. Женитьба в такой кровопролитный год, когда будущее так неясно, только разбила бы ей сердце. Жениться и погибнуть; могилы и вдовы; муж-солдат носит и ранце фотографию жены, словно сто фунтов свинца; одинокий мужчина в полных ночными звуками джунглях в отчаянии скорбит об упущенном моменте, когда он отказался от торжественной церемонии; ослепший ветеран слушает шаги прикованной к нему жены…
– Эй, Майкл! – Кто-то хлопнул его по плечу. Он обернулся. Это был Джонсон, в грубой фетровой шляпе с цветной лентой, в нарядной кремовой рубашке с пышным вязаным галстуком под мягкой синей курткой. – Я давно хотел повидать тебя… Ты бываешь когда-нибудь дома?
– Последнее время редко. Я взял отпуск. – Майклу нравилось время от времени встречаться с Джонсоном, обедать с ним, слушать, как он рассуждает своим глубоким актерским голосом. Но с тех пор как развернулись ожесточенные споры вокруг германо-советского пакта[41], Майкл не мог спокойно разговаривать целый вечер с Джонсоном или с его друзьями.
– …А я послал тебе обращение, – продолжал Джонсон, взяв Майкла под руку и быстро увлекая его за собой по улице: он ничего не мог делать медленно. – Оно очень важное, и под ним должна стоять твоя подпись.
– Что за обращение?
– К президенту, об открытии второго фронта. Все подписывают. – Лицо Джонсона выражало неподдельную злость. – Это преступление – допускать, чтобы русские выносили на себе всю тяжесть войны…
Майкл ничего не ответил.
– Ты не веришь во второй фронт? – спросил Джонсон.
– Конечно, верю, – сказал Майкл. – Если бы только можно было открыть его.
– Это вполне осуществимо.
– Пожалуй. А может быть, они боятся слишком больших потерь, – сказал Майкл, вдруг осознав, что завтра он будет одет в хаки и, возможно, будет отправлен за океан для участия в высадке на берега Европы. – Может быть, это будет стоить миллион, полтора миллиона жизней…
– Что ж, ради этого стоит потерять и миллион и полтора миллиона жизней, – громко говорил Джонсон, все ускоряя шаг, – это сразу отвлечет огромные силы немцев…
Майкл с удивлением посмотрел на своего друга, в призывной регистрационной карте которого аккуратно выведено «Негоден», друга, который, прохаживаясь здесь, по красивому городскому бульвару, с таким подъемом и, как ему кажется, справедливо требует, чтобы другие пролили свою кровь, потому что далеко на Другом континенте русские сражаются как львы. Что подумает русский солдат из Сталинграда, притаившийся с гранатой в руке за разрушенной стеной в ожидании приближающегося танка, об этом патриоте с мягким голосом, в пушистой шляпе, который называет его братом здесь, на шумной улице не тронутого войной американского города?
– Извини, – сказал Майкл, – я бы охотно сделал все, что могу, чтобы помочь русским, но думаю, что лучше предоставить это тем, кому положено этим заниматься.
Джонсон остановился и выхватил свою руку из-под руки Майкла. Его лицо выражало злость и презрение.
– Я хочу откровенно сказать тебе, Майкл, – сказал он, – мне стыдно за тебя.
Майкл сухо кивнул головой. Ему было неловко, потому что он не мог сказать, что у него на душе, без того чтобы навсегда не обидеть Джонсона.
– Я давно чувствовал, что этим кончится, – сказал Джонсон, – я видел, что ты становишься все более мягкотелым…
– Извини, – ответил Майкл, – я принял присягу как солдат Республики, а солдаты Республики не посылают обращений к своим главнокомандующим и не поучают их в вопросах высшей стратегии.
– Это увертка.
– Может быть. До свидания… – Майкл повернулся и пошел прочь. Когда он прошел шагов десять, Джонсон холодно крикнул ему вслед:
– Желаю успеха, Майкл!
Не оглядываясь, Майкл махнул ему рукой. Он с досадой думал о Джонсоне и его приятелях. Либо они были не в меру воинственны, как сам Джонсон, зная, что ничто не помешает им продолжать свои гражданские занятия, либо скрывали под тонкой пленкой патриотизма цинизм и безразличие. Но сейчас не время уходить в сторону, не время говорить «нет» или «может быть», сейчас настало время сказать во весь голос «да!». Правильно, что он решил вступить в армию. Он избавится от сверхчувствительных смиренников, поэтических паникеров и благородных самоубийц. Он вырос в век критики, в стране критиков. Каждый считал своим долгом критиковать книги, поэзию, пьесы, правительство, политику Англии, Франции, России. За последние двадцать лет Америка уподобилась обществу театральных критиков, непрерывно повторяющих одно и то же: «Да, я знаю, что в Барселоне погибло три тысячи, но как нелепо во втором акте…»