Были и другие признаки. Гиммлер, который два дня тому назад был в штабе дивизии, слышал по радио, что англичане снова сжигают бумаги в своем штабе в Каире. Видимо, у англичан огромное количество бумаг, которые подлежат сожжению. Они жгли их в июле, потом в августе, сейчас октябрь, а они все еще продолжают жечь бумаги.
Гиммлер слышал также, как по радио говорили, что общий стратегический план немцев состоит в том, чтобы прорваться к Александрии и Иерусалиму, а затем соединиться с японцами в Индии. Правда, тем, кто уже несколько месяцев сидел под палящим солнцем на одном и том же месте, такой план казался слишком грандиозным и кичливым, однако в нем было что-то обнадеживающее. Во всяком случае, было ясно, что у генерала есть какой-то план.
Ночь была совсем тихая, только изредка раздавалась беспорядочная стрельба и вспыхивали осветительные ракеты. Светила луна, и бледное небо, усеянное мягко мерцающими звездами, незаметно сливалось с темным простором пустыни.
Христиан стоял один, свободно держа автомат на согнутой руке, и всматривался в таинственный полумрак, скрывавший противника. В эту безмятежную ночь с той стороны не доносилось ни звука, вокруг тихо спали тысячи солдат.
Ночь имеет свои преимущества: можно свободно передвигаться, не беспокоясь о том, что какой-нибудь англичанин, увидев тебя в бинокль, будет раздумывать, стоит ли потратить на тебя один-два снаряда; ночью ослабевает зловоние – этот вечный спутник войны в пустыне. Воды не хватало даже для питья, поэтому никто не умывался. Весь день люди истекали потом, неделями не меняли белья. Одежда начинала гнить от пота и колом стояла да спине. Кожа покрылась непроходящей сыпью, зудела и горела. Но больше всего страдал нос. Люди терпимы только тогда, когда они регулярно смывают неприятные выделения организма. К собственному запаху, конечно, привыкаешь, иначе можно было бы покончить с собой, но стоит подойти к любой группе солдат, как зловоние чуть не сшибает с ног.
Так что ночь была утешением, хотя с тех пор, как он прибыл в Африку, утешительного было мало. Правда, они одерживали победы, и он прошел от самой Бардии до этого пункта, откуда оставалось каких-нибудь сто с небольшим километров до Александрии. Однако победа, как она ни приятна, все-таки мало что дает солдату на передовых позициях. Она, несомненно, имеет большое Значение для щеголеватых штабных офицеров, которые, вероятно, отмечают взятие городов торжественными обедами с вином и пивом, а для солдата победы означают только то, что он все еще сохраняет шансы быть убитым на следующее утро, а пока по-прежнему будет жить в мелком песчаном окопе, и от его соседей будет так же нестерпимо вонять при знойном ветре победы, как и при поражении.
Хорошо провел Христиан только две недели, когда его, больного малярией, отправили в тыл, в Кирену. Там было прохладнее и больше зелени, можно было искупаться в Средиземном море.
Когда Гиммлер передал услышанное им по радио сообщение, что план немецкого генерального штаба состоит в том, чтобы пройти через Александрию и Каир и соединиться с японцами в Индии, то недавно прибывший с пополнением Кнулен, отчасти заменивший Гиммлера в роли ротного шута, заявил: «Кто хочет, пусть идет и соединяется с япошками, а лично я, если никто не возражает, останусь в Александрии».
Христиан усмехнулся в темноте, вспомнив грубую шутку Кнулена. «Там, на другой стороне минного поля, – подумал он, – сегодня, наверно, было не до шуток».
Вдруг небо на сотню километров озарилось вспышками, а через секунду дошел и звук. Христиан упал на песок как раз в тот момент, когда вокруг начали рваться снаряды.
Христиан открыл глаза: было темно, он почувствовал, что куда-то едет и что он не один, потому что вокруг был все тот же запах, напоминавший запах запущенных парижских писсуаров, запекшихся ран и грязных лохмотьев нищих детей. Он вспомнил звук снарядов над головой и снова закрыл глаза.
Это, несомненно, грузовик, а где-то все еще продолжается бой, потому что невдалеке слышен грохот артиллерийских выстрелов и разрывов. Произошло что-то неладное, потому что около него в темноте кто-то плакал и повторял сквозь рыдания: «Меня зовут Рихард Кнулен», словно стараясь доказать самому себе, что он совершенно нормален и хорошо знает, кто он и что делает.
Христиан уставился в непроницаемую тьму на вонючий брезент, который колыхался и трепетал над его головой. Ему казалось, что у него поломаны руки и ноги, а уши вдавились в голову. Некоторое время он лежал на дощатом полу в полной темноте, думая, что умирает.
– Меня зовут Рихард Кнулен, – раздался голос, – я живу на Карл-Людвигштрассе, дом три. Меня зовут Рихард Кнулен, я живу…
– Заткнись, – сказал Христиан, и ему сразу стало гораздо лучше. Он даже попытался сесть, но это оказалось свыше его сил, и он снова лег, наблюдая, как под закрытыми веками стремительно проносятся радужные пятна. Плач прекратился, и кто-то сказал:
– Мы собираемся соединиться с японцами, и я знаю где. – Потом раздался дикий смех: – В Риме! На балконе Бенито Муссолини в Риме! Я должен сказать об этом тому типу.
Тут Христиан понял, что голос принадлежит Гиммлеру, и он вспомнил многое из того, что произошло за последние десять дней.
В первую ночь был жестокий огневой налет, но все хорошо окопались, и убиты были только Мейер и Хейсс. Вспыхивали ракеты, шарили лучи прожекторов, позади горел танк, а впереди виднелись небольшие факелы там, где томми под прикрытием артиллерийского огня пытались проделать проходы в минном поле для танков и пехоты; при свете ракет то тут, то там появлялись суетливо бегавшие темные фигурки. Потом открыли огонь немецкие орудия. Близко подошел только один танк, и все орудия в радиусе тысячи метров открыли по нему огонь. Вскоре поднялся люк, и они с изумлением увидели, что человек, пытавшийся вылезти из танка, горит ярким пламенем.
Когда закончился огневой налет, англичане тремя последовательными волнами атаковали их позиции. Атака на их участке продолжалась только два часа. В результате на поле боя осталось семь обгоревших танков с порванными гусеницами, застрявших в песке с повернутыми в сторону противника орудиями, и множество разбросанных вокруг неподвижных тел. Все в роте были довольны, они потеряли только пять человек, и Гарденбург, отправляясь в утренней тишине на доклад в батальон, широко ухмылялся.
Но в полдень артиллерия снова открыла огонь, и на минном поле, неуверенно покачиваясь в клубах пыли, появилась чуть не целая рота танков. На этот раз танки ворвались на передний край, но английская пехота была остановлена. Уцелевшие танки начали отходить, время от времени злобно поворачивалась башня, поливая немецкие окопы огнем, до тех пор пока позволяло расстояние. И не успели они перевести дух, как английская артиллерия снова открыла огонь, захватив на открытом месте группы санитаров, оказывавших помощь раненым. Они кричали и падали, сраженные осколками, но никто не мог выйти из окопов, чтобы помочь им. Видимо, именно тогда и начал кричать Кнулен, и Христиан вспомнил, что в то время он с удивлением подумал: «А они, кажется, не шутят».
Потом его начало трясти. Он крепко обхватил себя руками и плотно прижался к стенке окопа. Когда он выглянул через край окопа, ему показалось, что на него бегут, то и дело подрываясь на минах, тысячи томми, а среди них снуют маленькие, причудливые, похожие на клопов транспортеры, непрерывно ведя огонь из пулеметов. Ему хотелось подняться и закричать: «Что вы делаете? Ведь я болен малярией, неужели вам хочется брать на себя грех и убивать больного человека?»
Так продолжалось много дней и ночей, а лихорадка то стихала, то обострялась вновь, и в жаркий полдень в пустыне его пробирал озноб. Время от времени с тупой злобой он думал: «Нам никогда не говорили, что это может длиться так долго и что в это время нас будет трясти малярия».
Потом все почему-то затихло, и он подумал: «Мы все еще здесь. Ну не глупо ли было с их стороны пытаться нас взять?» – и он заснул, опустившись на колени в своем окопе. Через секунду его уже тряс Гарденбург и, глядя ему в лицо, кричал: «Черт побери, ты еще жив?» Христиан пытался ответить, но у него отчаянно стучали зубы и никак не открывались глаза, и он только нежно улыбнулся в ответ. Гарденбург схватил его за шиворот и потащил, как мешок с картошкой. Голова Христиана болталась, словно он печально кивал лежавшим по обеим сторонам телам. Он с удивлением заметил, что было уже совершенно темно, что рядом стоит грузовик с включенным мотором, и довольно громко произнес: «Тише вы там». А рядом с ним кто-то сквозь рыдания повторял: «Меня зовут Рихард Кнулен». И уже много позднее на темном дощатом полу, под вонючим брезентом, при каждом вытряхивающем душу толчке машины тот же голос вскрикивал и повторял: «Меня зовут Рихард Кнулен, я живу на Карл-Людвигштрассе дом три». Когда Христиан наконец окончательно пришел в себя и понял, что, видимо, пока еще не умирает, что они вовсю отступают, а он все еще болен малярией, он рассеянно подумал: «Хотел бы я сейчас увидеть того генерала. Интересно, по-прежнему ли он такой самонадеянный?»
Грузовик остановился, и Гарденбург, зайдя сзади, крикнул:
– Выходите, выходите все!
Солдаты медленно, словно шли по густой грязи, двинулись к заднему борту. Двое-трое из них упали, прыгая через борт, и остались лежать, не жалуясь, когда другие прыгали и падали на них. Христиан слез с грузовика последним. «Я стою, – торжествующе подумал он, – я стою».
При лунном свете он увидел Гарденбурга, который смотрел на него испытующим взглядом. С обеих сторон сверкали вспышки орудий, и в воздухе стоял сплошной гул, но Христиан был так упоен своей маленькой победой – тем, что ему удалось самому вылезти из машины и не упасть, что он не заметил в окружающем ничего необычного.
Он внимательно осмотрел полусонных, с трудом державшихся на ногах людей и узнал лишь очень немногих. Может быть, при дневном свете он вспомнит их лица.
– Где же рота? – спросил он.
– Это и есть рота, – ответил Гарденбург каким-то чужим голосом. У Христиана вдруг появилось подозрение, что кто-то другой выдает себя за лейтенанта. Впрочем, по виду он был похож на Гарденбурга, но Христиан решил разобраться в этом потом, когда все более или менее уладится.
Гарденбург поднял руку и резко ткнул Христиана в лицо. От руки пахло смазочным маслом и потом. Христиан заморгал и отшатнулся назад.
– Ты здоров? – спросил Гарденбург.
– Да, господин лейтенант, – ответил Христиан, – совершенно здоров. Надо бы узнать, где остальная часть роты, но с этим тоже можно подождать.
Грузовик тронулся с места, скользя по песчаной колее, и двое солдат тяжелой рысцой побежали за ним.
– Стой! – приказал Гарденбург. Солдаты остановились, глядя вслед грузовику, который, набрав скорость, с шумом уносился на запад по блестящему в лунном свете песку. Они стояли у подножия небольшого холма и молча наблюдали, как грузовик, стуча подшипниками, прошел мимо мотоцикла Гарденбурга и полез в гору. На мгновение он появился на вершине холма, огромный, качающийся, по-домашнему уютный, и, перевалив за гребень, скрылся из виду.
– Мы окопаемся здесь, – сказал Гарденбург, резким движением руки указывая на блестящий песчаный склон. Солдаты тупо посмотрели на холм.
– Приступайте немедленно! – приказал он и, обращаясь к Христиану, добавил: – Дистль, останетесь со мной.
– Слушаюсь, – поспешно ответил Христиан и подошел к Гарденбургу, довольный тем, что может двигаться.
Гарденбург начал подниматься на холм, как показалось Христиану, с необыкновенной быстротой. «Удивительно, – думал он, идя вслед за лейтенантом, – такой худой и щуплый, после этих десяти дней…»
Солдаты медленно шли за ними. Резкими жестами руки Гарденбург указывал каждому, где он должен окопаться. Их было тридцать семь, и Христиан опять вспомнил, что нужно будет потом спросить, что же случилось с остальной частью роты. Гарденбург разместил людей на склоне холма очень редко, длинной неровной линией на расстоянии одной трети пути до вершины. После того как он указал место каждому солдату, они с Христианом обернулись и окинули взглядом склонившиеся фигуры, медленно копавшие песок. Христиан вдруг понял, что, если их атакуют, им придется стоять до конца, потому что отступать вверх по открытому склону холма с той линии, где их расположил Гарденбург, было невозможно. Теперь он начал понимать, что происходит.
– Ладно, Дистль, – проговорил Гарденбург, – пойдешь со мной.
Вслед за лейтенантом Христиан направился назад к дороге. Не говоря ни слова, он помог Гарденбургу втащить мотоцикл на вершину холма. Время от времени кто-нибудь из солдат переставал копать, оборачивался и пристально следил, как эти двое медленно тащили мотоцикл к гребню холма. Когда они наконец дотащили машину до места, Христиан совсем запыхался. Они обернулись и посмотрели вниз на извилистую ленту солдат, мирно копавших землю. Луна, безлюдная пустыня, вялые движения людей – все это выглядело нереально, как пригрезившаяся картина из далеких библейских времен.
– Если они ввяжутся в бой, отступить они уже не смогут, – почти бессознательно заметил он.
– Правильно, – решительно подтвердил Гарденбург.
– Им придется умирать здесь, – сказал Христиан.
– Правильно, – повторил Гарденбург. И тут Христиан вспомнил слова Гарденбурга, сказанные ему еще в Эль-Агейле: «В тяжелой обстановке, когда нужно продержаться как можно дольше, умный офицер расставит своих солдат так, чтобы у них не было возможности отступать. Если они будут поставлены перед выбором – сражаться или умереть, значит, офицер сделал свое дело».
Сегодня Гарденбург сделал свое дело отлично.
– Что произошло? – спросил Христиан.
Гарденбург пожал плечами.
– Они прорвались по обе стороны от нас.
– Где они сейчас?
Гарденбург устало посмотрел на вспышки артиллерийского огня на юге и более отдаленное мерцание на севере.
– Ты сам мне лучше скажи где, – ответил он и, наклонившись, стал рассматривать показание бензомера на мотоцикле. – Хватит на сто километров, – сказал он. – Ты хорошо себя чувствуешь? Удержишься на заднем сиденье?
Христиан сморщил лоб, изо всех сил стараясь понять, что это значит, потом медленно начал соображать.
– Да, господин лейтенант. – Он повернулся и посмотрел вниз на цепочку шатающихся от усталости, увязающих в песке людей, которых он оставляет умирать на этом холме. У него мелькнула было мысль сказать Гарденбургу: «Нет, господин лейтенант, я останусь здесь». Но какой от этого толк?
Война имеет свои законы, и он знал, что если они отступали, сохраняя себя для грядущих дней, то это не была трусость со стороны Гарденбурга и шкурничество с его, Христиана, стороны. Что может сделать эта жалкая горстка людей? В лучшем случае они задержат на какой-нибудь час английскую роту на этом голом скате, а потом погибнут. Если бы они с Гарденбургом остались здесь, то, несмотря на все свои усилия, не смогли бы прибавить к этому часу хотя бы десять минут. Вот так обстояло дело. Может быть, в следующий раз его самого оставят на холме без всякой надежды на спасение, а кто-нибудь другой будет мчаться по дороге в поисках сомнительной безопасности.
– Оставайся здесь, – сказал Гарденбург, – садись и отдыхай. Я пойду скажу им, что мы едем за минометным взводом для поддержки нашей обороны.
– Слушаюсь, – ответил Христиан и тут же сел на песок. Он видел, как Гарденбург быстро соскользнул вниз, туда, где медленно окапывался Гиммлер. Потом он медленно повалился на бок и, не успев коснуться плечом земли, сразу же уснул.
Кто-то сильно тряс его за плечи. Он открыл глаза и увидел Гарденбурга. Он чувствовал себя не в состоянии подняться и сделать хотя бы несколько шагов. Ему хотелось сказать: «Оставьте, пожалуйста, меня в покое» – и снова уснуть, но Гарденбург схватил его за шиворот и с силой потянул вверх. Христиан с трудом нашел в себе силы подняться. Он пошел, Механически переставляя ноги, его ботинки хрустели по песку, напоминая ему хруст жесткого, накрахмаленного белья под утюгом в доме матери. Он помог Гарденбургу подтащить мотоцикл. Гарденбург проворно перекинул ногу через сиденье и начал ударять по педали. Мотоцикл трещал, но не Заводился.
Христиан смотрел, как Гарденбург при тусклом свете луны изо всех сил старается завести машину. Вдруг он почувствовал, что кто-то стоит рядом, и понял, что за ними наблюдают. Всмотревшись, он узнал Кнулена, того самого, что плакал в машине. Кнулен бросил копать и пошел за лейтенантом вверх по склону. Он ничего не говорил, просто стоял и безучастно наблюдал, как Гарденбург снова и снова ударял по педали.
Гарденбург тоже заметил его. Он медленно и глубоко вздохнул, перекинул обратно ногу и встал около мотоцикла.
– Кнулен, марш на свое место! – приказал он.
– Слушаюсь, – ответил тот, но не пошевелился.
Тогда Гарденбург подошел к нему и сильно ударил его кулаком по носу. У Кнулена брызнула из носа кровь, он засопел, но не двинулся с места, руки его как плети висели по бокам, как будто они ему были больше не нужны. Винтовку и лопату он оставил внизу, в окопе. Гарденбург отошел назад и с любопытством и без всякой злобы посмотрел на Кнулена, словно тот представлял собой несложную техническую задачу, которую надо будет решить в свое время. Затем он снова подошел к солдату и дважды очень сильно ударил его. Кнулен медленно опустился на колени. Стоя на коленях, он беспомощно смотрел на Гарденбурга.
– Встать! – скомандовал Гарденбург.
Кнулен медленно поднялся, продолжая молчать, руки его по-прежнему безвольно висели по бокам.
Христиан с недоумением посмотрел на него. «Почему ты не остался лежать? – подумал он, ненавидя этого мешковатого, некрасивого парня, стоящего здесь, на гребне залитого лунным светом холма, молчаливым, страстным упреком. – Почему ты не умираешь?»