Через пять недель Ной снова оказался в лазарете. У него было выбито еще два зуба и расплющен нос. Зубной врач делал ему мост, чтобы он мог есть, а хирург при каждом посещении извлекал из его носа мелкие, раздробленные кусочки кости.
Майкл теперь с трудом мог разговаривать с Ноем. Он приходил в лазарет, садился на край кровати Ноя, но оба они избегали смотреть друг другу в глаза и были довольны, когда приходил санитар и кричал: «Время посещения окончилось».
Ной к тому времени уже выдержал бой с пятью солдатами из его списка. Его искалеченное лицо было покрыто шрамами, а одно ухо навсегда изуродовано: оно напоминало расплющенную цветную капусту. Правую бровь по диагонали пересекал белый рубец, придававший лицу Ноя дикое, вопросительное выражение. Общее впечатление от его темного изуродованного лица с застывшими дикими глазами внушало сильнейшее беспокойство.
После восьмого боя Ной опять попал в лазарет. От сильного удара в горло были временно парализованы мышцы и повреждена гортань. В течение двух дней у врача не было уверенности в том, что Ной сможет когда-либо говорить.
– Солдат, – сказал доктор, стоя над Ноем, его простое студенческое лицо выражало тревогу, – я не знаю, что вы задумали, но что бы это ни было, игра не стоит свеч. Я хочу предупредить вас, что один человек не может исколотить всех солдат американской армии… – Он наклонился над Ноем и с тревогой посмотрел на него. – Вы можете что-нибудь сказать?
Ной долгое время беззвучно шевелил распухшими губами, потом издал, наконец, еле слышный, хриплый, каркающий звук. Наклонившись еще ниже, доктор переспросил:
– Что вы сказали?
– Идите занимайтесь своими пилюлями, док, – прохрипел Ной, – и оставьте меня в покое.
Доктор вспыхнул. Он был славным парнем, но с тех пор как стал капитаном, не позволял, чтобы с ним так разговаривали.
Он выпрямился и сухо сказал:
– Рад, что вы снова обрели дар речи. – Потом круто повернулся и с достоинством вышел из палаты.
Посетил Ноя и Фаин, другой еврей из их роты. Он встал у кровати и в смущении вертел в своих больших руках фуражку.
– Послушай, друг, – заговорил он, – я не хотел вмешиваться в это дело, но всему есть предел. Ты поступаешь неправильно. Нельзя же размахивать руками всякий раз, как услышишь, что кто-то назвал тебя еврейским ублюдком…
– Почему нельзя? – лицо Ноя исказила болезненная гримаса.
– Потому что это бесполезно, – ответил Фаин, – вот почему. Во-первых, ты маленького роста. Во-вторых, если бы ты даже и был ростом с дом и правая рука у тебя была бы как у Джо Луиса, это все равно не помогло бы. Есть на свете люди, которые произносят слово «еврейский ублюдок» машинально, что бы мы ни делали – ты, я, любой другой еврей – их ничто не изменит. А своим поведением ты заставляешь думать остальных ребят в роте, что все евреи ненормальные. Послушай-ка, они ведь не такие уж плохие, большинство из них. Они кажутся гораздо хуже, чем есть на самом деле, потому что не знают ничего лучшего. Они уже начали было жалеть тебя, но теперь, после этих проклятых боев начинают думать, что евреи – это какие-то дикие звери. Они и на меня теперь начинают коситься…
– Хорошо, – хрипло проговорил Ной, – я очень рад.
– Послушай, – терпеливо продолжал Фаин, – я старше тебя, и я мирный человек. Если мне прикажут, я буду убивать немцев, но я хочу жить в мире с окружающими меня парнями. Самое лучшее оружие еврея – это иметь одно глухое ухо. Когда кто-нибудь из этих негодяев начинает трепать языком о евреях, поверни к нему именно это, глухое ухо… Ты дашь им жить, и, может быть, они дадут жить тебе. Послушай, война не будет длиться вечно, и потом ты сможешь подобрать себе друзей по вкусу. А пока что правительство приказывает нам жить с этими жалкими куклуксклановцами, что же тут поделаешь? Послушай, сынок, если бы все евреи были такими, как ты, то нас всех уничтожили бы еще две тысячи лет назад…
– Хорошо, – повторил Ной.
– А может быть, они правы, – возмутился Фаин, – может быть, ты в самом деле выжил из ума. Послушай, во мне двести фунтов весу, я мог бы избить любого в роте с завязанной за спиной рукой. Но ведь ты никогда не видел, чтобы я дрался? Я ни разу не дрался с тех пор, как надел военную форму. Я практичный человек!
Вздохнув, Ной проговорил:
– Больной устал, Фаин, он не в состоянии больше выслушивать советы практичных людей.
Фаин смотрел на него в упор, отчаянно стараясь найти какое-то решение.
– Я все спрашиваю себя, – сказал он, – чего ты хочешь, какого черта тебе надо?
Ной болезненно усмехнулся.
– Я хочу, чтобы с каждым евреем обращались так, словно он весит двести фунтов.
– Ничего из этого не выйдет, – возразил Фаин. – А вообще, черт с тобой: хочешь драться – иди и дерись. Если хочешь знать, я, кажется, понимаю этих бедняков из Джорджии, которые никогда не носили башмаков, пока их не обул каптенармус, лучше, чем тебя. – И, надевая с решительным видом фуражку, добавил: – Парни маленького роста – это какая-то особая раса, и я никак не могу их понять.
Он направился к выходу, показывая каждым мускулом своих могучих плеч, толстой шеей и круглой головой полное несогласие с этим изувеченным парнем, который по капризу судьбы и призывной комиссии оказался как-то связан с ним.
Шел последний бой, и, если только он останется на месте, на этом все кончится. Горящими ненавистью глазами, он смотрел вверх на Брейлсфорда, стоявшего перед ним в брюках и фуфайке. Ему казалось, что Брейлсфорд колышется на фоне слившихся в сплошной белый круг лиц и мутного неба. Брейлсфорд уже во второй раз сбил его с ног. Но и Ной успел подбить ему глаз, так что он совсем заплыл, и нанес Брейлсфорду такой удар в живот, что тот взвыл от боли. Если он останется на месте, если только он простоит вот так на одном колене, тряся головой, чтобы она прояснилась, еще каких-нибудь пять секунд, все окончится. Все будет уже позади: десять боев, сломанные кости, долгие дни пребывания в лазарете, нервная рвота в те дни, когда предстояли бои, ошеломляющий, болезненный стук крови в ушах, когда надо подняться еще раз, чтобы встретиться с враждебными, самоуверенными, ненавидящими лицами и с тяжелыми ударами кулаков.
Еще пять секунд, и все будет доказано. Он добьется своего. Так и надо бы сделать. Что бы он ни намеревался доказать – хотя теперь все это представлялось ему как в тумане и лишь причиняло мучительную боль, – будет доказано. Им придется признать, что он одержал над ними победу. Но нет: девяти поражений и одного выхода из драки до ее окончания для этого недостаточно. Дух побеждает только тогда, когда пройдешь полный круг испытаний и муки. Даже эти невежественные, грубые люди поймут теперь, когда он будет шагать рядом с ними сначала по дорогам Флориды, а потом и по другим дорогам, под огнем противника, что он продемонстрировал такую волю и храбрость, на которую способны только лучшие из них…
Все, что от него требуется, – это остаться стоять на одном колене.
Но он встал.
Он поднял руки, ожидая, когда подойдет Брейлсфорд. Постепенно лицо Брейлсфорда снова приняло четкие очертания. Оно» было белое с красными пятнами и очень взволнованное. Ной прошел несколько шагов по траве и нанес сильный удар по этому белому лицу. Брейлсфорд упал. Ной тупо уставился на распростертую у его ног фигуру. Брейлсфорд тяжело дышал, хватаясь руками за траву.
– Поднимайся, ты, трусливая сволочь, – выкрикнул кто-то из наблюдавших солдат. Ной удивился: в первый раз на этом месте обругали не его, а кого-то другого.
Брейлсфорд встал. Это был толстый и физически неразвитый парень, он служил ротным писарем и всегда ухитрялся найти отговорку, чтобы увильнуть от тяжелой работы. При каждом вдохе у него клокотало в горле. Когда Ной стал приближаться к нему, на его лице отразился ужас. Он бестолково размахивал перед собой руками.
– Нет, нет… – умоляюще проговорил он.
Ной остановился и пристально посмотрел на него. Потом отрицательно покачал головой и медленно пошел на противника. Они размахнулись одновременно, и Ной от удара снова повалился. Брейлсфорд был высокий парень, и удар пришелся Ною прямо в висок. Подогнув под себя ноги, Ной глубоко и медленно дышал. Он взглянул на Брейлсфорда.
Писарь стоял над ним, выставив вперед крепко сжатые в кулаки руки. Тяжело дыша, он шептал: «Прошу тебя, прошу тебя…» Ной продолжал сидеть в прежней позе, в голове у него шумело, но он усмехнулся, потому что понял, что хотел этим сказать Брейлсфорд: он просил Ноя не вставать.
– Ах ты, несчастная деревенщина, сукин ты сын, – отчетливо произнес Ной, – сейчас я из тебя вышибу дух. – Он поднялся и, широко размахнувшись, снова усмехнулся, увидев в глазах Брейлсфорда страдание.
Брейлсфорд тяжело повис на нем, стараясь захватить его и продолжая, больше для виду, размахивать руками, но удары его были слабыми и неточными, и Ной их не чувствовал. Зажатый в объятия толстяка, вдыхая запах пота, обильно катившегося по его телу, Ной знал, что уже победил Брейлсфорда, победил одним лишь тем, что сумел встать. Теперь это был только вопрос времени. Нервы Брейлсфорда не выдержали.
– Ах ты, несчастная деревенщина, сукин ты сын, – отчетливо произнес Ной, – сейчас я из тебя вышибу дух. – Он поднялся и, широко размахнувшись, снова усмехнулся, увидев в глазах Брейлсфорда страдание.
Брейлсфорд тяжело повис на нем, стараясь захватить его и продолжая, больше для виду, размахивать руками, но удары его были слабыми и неточными, и Ной их не чувствовал. Зажатый в объятия толстяка, вдыхая запах пота, обильно катившегося по его телу, Ной знал, что уже победил Брейлсфорда, победил одним лишь тем, что сумел встать. Теперь это был только вопрос времени. Нервы Брейлсфорда не выдержали.
Ной внезапно вывернулся и нанес ему сильный удар снизу. Он почувствовал, как его кулак ушел в мягкий живот писаря.
Брейлсфорд беспомощно опустил руки и стоял, слегка покачиваясь и взглядом моля о пощаде. Ной рассмеялся.
– Получай, капрал, – сказал он, метясь в бледное окровавленное лицо. Брейлсфорд не двигался с места. Он не падал и не защищался. Ной, привстав на цыпочки, продолжал колотить по смякшему лицу. – Вот тебе, – крикнул он, далеко откинув руку и развернувшись всем корпусом для нового режущего удара, – вот тебе, вот тебе. – Он почувствовал прилив сил, словно по его рукам, наполняя кулаки, стекало электричество. Все его враги – те, кто украл у него деньги, кто проклинал его на марше, кто прогнал его жену, – стояли здесь перед ним, измотанные и окровавленные. Всякий раз, когда он ударял Брейлсфорда в лицо, полное муки, с широко раскрытыми глазами, у него из суставов пальцев брызгала кровь.
– Не падай, капрал, – приговаривал Ной, – еще рано, пожалуйста, не падай. – А сам снова и снова размахивался и все быстрее колотил кулаками. Удары звучали так, словно били обернутым в мокрую тряпку деревянным молотком. Увидев, что Брейлсфорд, наконец, падает, Ной подхватил его и старался удержать одной рукой, чтобы успеть нанести еще два, три, дюжину ударов. И когда он уже не смог больше удерживать это размякшее окровавленное месиво, он заплакал от досады. Брейлсфорд соскользнул на землю.
Ной опустил руки и повернулся к зрителям. Все избегали встречаться с ним взглядом.
– Все в порядке, – громко заявил он, – конец.
Но все молчали, а затем, словно по сигналу, повернулись и стали расходиться. Ной смотрел, как удаляющиеся фигуры растворяются в сумерках среди казарменных стен. Брейлсфорд лежал на том же месте, никто не остался, чтобы оказать ему помощь.
Положив руку на плечо Ноя, Майкл сказал:
– Теперь давай подождем до встречи с немецкой армией.
Ной стряхнул дружескую руку.
– Все ушли. Все эти мерзавцы просто взяли да ушли, – сказал Ной и взглянул на Брейлсфорда. Писарь пришел в себя, хотя все еще продолжал лежать на траве лицом вниз. Он плакал. Он медленно поднес руку к глазам. Ной подошел к нему и опустился на колени.
– Не трогай глаз, – приказал он, – а то вотрешь в него грязь.
С помощью Майкла он начал поднимать Брейлсфорда на ноги. Им пришлось поддерживать писаря на всем пути до казармы. Там они вымыли ему лицо, промыли раны, а он, беспомощно опустив руки, стоял перед зеркалом и плакал.
На следующий день Ной дезертировал.
Майкла вызвали в ротную канцелярию.
– Где он? – закричал Колклаф.
– Кто, сэр? – спросил Майкл, вытянувшись по команде «смирно».
– Вы прекрасно знаете, черт возьми, кого я имею в виду. Вашего друга. Где он?
– Я не знаю, сэр.
– Вы мне сказки не рассказывайте! – заорал Колклаф. Все сержанты роты были собраны в канцелярии. Стоя позади Майкла, они напряженно смотрели на своего капитана. – Ведь вы были его другом, не так ли?
Майкл колебался: трудно было назвать их отношения дружбой.
– Отвечайте быстрее. Были вы его другом?
– Я полагаю, что был, сэр.
– Отвечайте прямо: «да, сэр» или «нет, сэр» и больше ничего! Были вы его другом или нет?
– Да, сэр, был.
– Куда он уехал?
– Я не знаю, сэр.
– Врете! – лицо Колклафа побледнело, кончик носа задергался. – Вы помогли ему убежать. Если вы забыли воинский кодекс, я вам кое-что напомню, Уайтэкр: за содействие дезертирству или несообщение о нем предусмотрено точно такое же наказание, как и за само дезертирство. Вы знаете, что за это полагается в военное время?
– Да, сэр.
– Что? – голос Колклафа неожиданно зазвучал спокойно, почти мягко. Он сполз ниже и, откинувшись на спинку стула, кротко взглянул на Майкла.
– Может быть, и смертная казнь, сэр.
– Смертная казнь, – повторил Колклаф, – смертная казнь. Вот что, Уайтэкр, можно считать, что вашего друга уже поймали, и, когда он будет в наших руках, мы спросим его, не помогли ли вы ему дезертировать и не говорил ли он вам, что собирается бежать. Больше ничего не требуется. Если он говорил вам об этом, а вы не доложили, это рассматривается как содействие дезертирству. Вы знали об этом, Уайтэкр?
– Да, сэр, – произнес Майкл, думая про себя: «Невероятно, не может быть, что это происходит со мной, ведь это же смешной анекдот об армейских чудаках, который я слышал в компании за коктейлем».
– Я допускаю, Уайтэкр, что военный суд вряд ли приговорит вас к смертной казни только за то, что вы не доложили об этом, но вас вполне могут упрятать в тюрьму на двадцать-тридцать лет или пожизненно. Федеральная тюрьма, Уайтэкр, это не Голливуд и не Бродвей. В Ливенуэрте вам не очень часто придется встречать свое имя на столбцах газет. Если ваш друг скажет, что он говорил вам о своем намерении бежать, этого будет достаточно. А он вполне может сказать это, Уайтэкр, вполне… Вот так… – Колклаф с важным видом положил руки на стол. – Но я не хочу раздувать это дело. Меня интересует боевая подготовка роты, и я не хочу, чтобы этому мешали подобные дела. Единственное, что от вас требуется, – это сказать мне, где находится Аккерман, и мы сразу же позабудем обо всем. Вот и все. Скажите только, где, по-вашему, он может быть… Ведь это не так уж много, не правда ли?
– Да, сэр, – ответил Майкл.
– Вот и хорошо, – быстро проговорил Колклаф, – куда он уехал?
– Я не знаю, сэр.
Кончик носа Колклафа опять задергался. Он нервно зевнул:
– Послушайте, Уайтэкр, – сказал он, – надо отбросить ложное чувство товарищества в отношении такого человека, как Аккерман. Все равно он в нашей роте пришелся не ко двору. Как солдат, он никуда не годился, ни у кого в роте не пользовался доверием и с начала до конца был постоянным источником неприятностей. Надо быть безумцем, чтобы ради такого человека идти на риск пожизненного тюремного заключения. Мне бы не хотелось, чтобы вы, Уайтэкр, сделали такую глупость. Вы интеллигентный человек, Уайтэкр, до армии вы преуспевали в жизни и со временем можете стать хорошим солдатом. Я хочу помочь вам… А теперь… – и он победоносно улыбнулся, – где рядовой Аккерман?
– Извините, сэр, – ответил Майкл, – но я не знаю.
Колклаф поднялся.
– Ну хорошо, – тихо сказал он, – уходите отсюда, вы, покровитель евреев.
– Слушаюсь, сэр, благодарю вас, сэр. – Майкл отдал честь и вышел.
У входа в столовую Майкла ожидал Брейлсфорд. Прислонясь к стене, он ковырял в зубах и сплевывал. После памятной драки с Ноем он еще больше растолстел, но в его чертах появилось выражение затаенной обиды, а в голосе стали звучать жалобные нотки. Выходя из столовой, отяжелевший после сытного обеда, состоявшего из свиных отбивных котлет с картофелем и макаронами и пирога с персиками, Майкл заметил, что Брейлсфорд машет ему рукой. Майкл хотел было сделать вид, что не заметил ротного писаря, но тот поспешил вслед за ним, крича: «Уайтэкр, подожди минуточку». Майкл повернулся и посмотрел ему в лицо.
– Привет, Уайтэкр, – сказал Брейлсфорд, – а я тебя искал.
– В чем дело? – спросил Майкл.
Брейлсфорд беспокойно огляделся вокруг. Разомлевшие от обильной пищи солдаты медленным потоком выходили из столовой и проходили мимо них.
– Здесь неудобно, – сказал он, – давай пройдемся немного.
– Мне еще надо кое-что сделать перед парадом… – возразил было Майкл.
– Это займет не больше минуты. – Брейлсфорд многозначительно подмигнул: – Я думаю, тебе будет интересно послушать.
Майкл пожал плечами.
– Ладно, – согласился он и пошел рядом с писарем по направлению к плацу.
– Эта рота, – начал Брейлсфорд, – мне осточертела. Сейчас я добиваюсь перевода. В штабе полка есть один сержант, которого должны уволить по болезни, у него артрит, и я уже говорил кое с кем. Как подумаю об этой роте, меня просто бросает в дрожь…
Майкл вздохнул: ведь он собирался эти драгоценные двадцать минут послеобеденного отдыха полежать на койке.
– Послушай-ка, – прервал Майкл, – к чему ты клонишь?
– После того боя, – продолжал Брейлсфорд, – эти мерзавцы не дают мне прохода. Знаешь, ведь я не хотел подписываться на том листке. Но они уверяли меня, что это только шутка, что он ни за что не станет драться с десятью самыми крупными парнями в роте. Я ничего не имел против этого еврея. Я не хотел драться. Да я и не умею. Каждый мальчишка в нашем городе, бывало, побивал меня, хотя я был большого роста. Какого черта, разве это преступление, если не любишь драться?