— И куда же ты хочешь рвануть?
— Вот этого-то как раз я и не знаю. Может быть, к отцу. Он в Штутгарте.
— А деньги на билет есть?
Йоген покачал головой.
— Ни пфеннига.
— У меня, знаешь ли, сейчас тоже нет. Но до Штутгарта можно добраться и автостопом, это мы организуем.
Аксель продумал буквально каждую мелочь. Он купил особо питательный хлеб в целлофане, колбасы, сыра, две бутылки кока-колы. Чтоб Йоген не голодал в дороге.
Когда Йоген упомянул о записке, оставленной на плите, Аксель поморщился.
— Ну разумно ли это? Сам посуди: как только она прочтет записку, ей тут же станет ясно, что ты не просто где-то там болтаешься, боясь схлопотать по шее, а решил смыться всерьез. Что она сделает в первую очередь. Позвонит в полицию. И когда ты будешь стоять на автобане и махать руками, тут-то они тебя и сцапают.
Йоген удрученно кивнул. Это и ежу ясно. Аксель, как всегда, видел на ход вперед. Мог сразу же все верно оценить.
— Так что лучше, если ты не ударишься в бега, а останешься на день, а то и на два в городе. Полиция решит, что ты уже за тридевять земель, и здесь тебя никто искать не будет.
— А куда же я пока денусь?
Аксель знал и это…
Вокруг не было живой души, когда они перелезали через ограду стадиона. Гаревая дорожка затвердела, как камень. Впервые по-настоящему подморозило.
Двери раздевалок были закрыты, выдавить оконные рамы не удалось, а разбивать окна не хотелось. Они пошли вдоль трибун.
Над сектором со стоячими местами торчал похожий на мухомор буфетный ларек. Аксель толкнул дверь. Она была не заперта.
— Вот, пожалуйста, персональная комната для тебя! До следующей игры сюда железно никто не сунется. Она еще не скоро. Да тебе здесь и нечего особенно засиживаться.
Вдоль стен рядами громоздились ящики с пустыми бутылками из-под пива. Йоген огляделся. Места на полу для ночлега предостаточно, но лежать, безусловно, очень жестко и холодно. Аксель тоже успел это заметить.
— Оставайся пока здесь, Йоген. А я еще разок домой сгоняю. Через час или около того — жди. Притащу одеяло и, может, еще старое пальто.
Сквозь дверную щель в двери Йоген смотрел вслед своему другу, который перебегал футбольное поле. Вскоре он скрылся из глаз. Теперь очень рано темнело. Вернется ли он вообще? Какие разговоры! Аксель ведь друг.
Время тянулось еле-еле, в помещение просачивался холод. Прошло уже намного больше часа, Аксель все еще не объявился.
На стадионе, наверно, есть ночной сторож? Может, даже с собакой?
Мама, скорее всего, уже дома. Интересно, что она подумала, прочитав записку? И что после этого сделала?
А что Эльвира скажет, когда узнает все от Акселя? Должна же она догадаться, что Йоген решился украсть приемник только ради нее. Будет ли он теперь что-нибудь значить для нее?
— Йоген?
Это был Аксель. Он вошел, бросил на пол свернутый рулон и снял с себя пальто, надетое прямо поверх лыжной куртки.
— Гляди! По идее, со всем этим ты не должен замерзнуть.
Они уселись на свернутую в рулон подстилку, а длиннополое пальто накинули на плечи.
— А ты на все сто уверен, что отец тебя примет?
— На все сто — нет. Но ведь не сможет же он меня просто так выставить. Этого он наверняка не сделает — я ему расскажу, как все взаправду было.
— Про меня тоже?
— Нет, даже не упомяну! Ни в коем случае!
Аксель встал.
— Ну, мне пора, Йоген. На сегодняшнюю ночь ты худо-бедно пристроен. А завтра действуй по обстоятельствам. После школы забегу, проверю, как ты тут.
И он снова скрылся в чернильной тьме.
Йоген завернулся в пальто и улегся на подстилку; все равно было жестко.
До Штутгарта он как-нибудь доберется. Затем надо будет узнать, где, собственно, его отец проживает. Есть же там справочная, или адресный стол, или что-то в этом роде. Даже если отец не захочет его принять и оставить у себя, то и тогда еще не все потеряно: можно, например, стать бродягой. Они иногда годами странствуют по белу свету, и никто из них от голода не умирает. Кроме того, они друг дружке помогают. Он сам читал об этом в толстом иллюстрированном журнале.
Холод усиливался.
В хорошеньком положении он оказался! По крайней мере, хоть Аксель не предал. А мама пусть себе немного из-за него поволнуется. Она ведь последнее время почти совершенно его забросила, все этого противного Альберта Мёллера обхаживала.
В какой-то момент он заснул, а когда очнулся, почувствовал, что вконец окоченел. Нет, здесь ему переночевать не удастся. Это невыносимо.
Он встал, сделал несколько наклонов до пола, затем маховые движения руками, попрыгал на месте, чтобы согреться. После чего открыл дверь и увидел, что выпал первый снег. Газон был устлан тончайшим белым покрывалом.
От каждого его шага оставался четкий след. В пальто, с рулоном под мышкой и сумкой в руке он пересекал футбольное поле. Надо было двигаться. Но как можно незаметнее, чтобы не привлечь к себе внимания. Было еще совсем не поздно.
Несколько раз Йоген прижимался к стенам домов, когда его обгоняла машина. Однажды это и в самом деле был полицейский патрульный фургон, но его не увидели или не обратили внимания. К центру города Йоген идти не решился — слишком многолюдно. Еще ходили автобусы. Не так уж долго он проспал.
Хотя он и не собирался этого делать, ноги сами принесли его на улицу, где жил Аксель. Вот он уже перед домом друга. Освещено лишь одно окно, и Йоген вычислил, что комната Акселя именно там.
— Аксель! — позвал он. И еще раз: — Аксель!
Никакого движения за окном. Йоген подобрал с земли несколько мелких камешков и стал бросать их в окно. Сначала промахнулся, затем все-таки попал. За стеклами возникло лицо, и окно открылось. Аксель высунулся наружу. Он был в ночной пижаме.
— В чем дело?
— Это я, Йоген!
— Подожди, я выйду!
Через несколько секунд Аксель появился на пороге. Поверх пижамы он натянул купальный халат.
— Давай, заходи! Родителей дома нет. Они были в театре, а потом, наверное, пошли в ресторан поужинать.
Ребята сидели рядышком, на краю постели.
— Ну так в чем же дело?
— Я там при всем желании остаться не могу, Аксель. Я там дуба дам.
— Что ж тогда делать?
— Сам не знаю.
— Тогда надо идти домой.
— Нет.
Аксель задумался.
— Вот что, Йоген. Сегодня можешь у меня переночевать. Родители больше ко мне не заглянут. Но утром ты должен исчезнуть не позднее чем в полседьмого. Тогда никто ничего не заметит. Разоблачайся в темпе! Надо скорее свет потушить, а то они уже скоро придут.
Под одеялом было тепло, и Йоген чувствовал, как холод постепенно выходит из него. Они перешептывались.
— Знаешь, Йоген, мне кажется, ты с перепугу все слишком трагично воспринимаешь. Может, все-таки лучше не уходить из дома. Если завтра вернешься, мама только обрадуется, что ты жив-здоров, и даже не пикнет. Представь, как она сейчас за тебя трясется.
— Вот уж не уверен.
— А я так уверен. Да и что тебе, собственно, угрожает? Я еще раз все как следует обмозговал. Тебе нет четырнадцати. Значит, суд и все такое прочее сразу отпадает. Да и потом — ты раньше хоть раз попадался?
— Нет. Ты что, думаешь, я все время ворую?
— Я не об этом. Но если это было в первый раз… Оступиться однажды может кто угодно. То, что твоя мама выдаст тебе по первое число, — это ясно. Знал бы ты, как меня мама жучила, когда три месяца назад мне пришлось сменить школу.
— Из-за чего?
— Ах, это я тебе лучше в другой раз расскажу. Теперь-то все давно утряслось.
Перед домом остановился автомобиль.
— Тихо! Родители!
Они замолчали. Вдвоем не так страшно и одиноко, как там, на стадионе. Можно все спокойно обдумать. А что, если Аксель прав и это была бредовая идея — взять и удрать из дома. Ну да ладно, утро вечера мудренее.
А утром решение было принято без долгих размышлений. Когда Йоген крадучись выбрался из дома Акселя, он уже знал, что отправится к маме. Особенного скандала она теперь устроить не должна. Ей на работу пора, а Йоген может взять школьные манатки и пойти на занятия.
Он открыл дверь и увидел маму, которая стояла в такой позе, будто всю ночь прождала его здесь, не сходя с места.
— Откуда тебя только принесло? Ты даже не подумал о том, что я буду с ума сходить? — В мамином голосе не было злости, скорее, облегчение.
Но из гостиной раздался мужской голос, и Йоген вздрогнул: он никак не ожидал, что господин Мёллер тоже окажется дома.
— Только не надо говорить с ним, как с блудным сыном! Сперва этот шалопай крадет, потом удирает из дома, а мы тут всю ночь треплем себе нервы с полицией! — Господин Мёллер вышел в холл. — А ты тот еще фрукт! До сих пор я рассчитывал, что после школы ты сможешь поступить ко мне, учеником. Но из этого ничего не получится, милок! В моем предприятии ворам не место! Не хватало еще, чтоб я пустил к себе в дом такого специалиста, который мне всю кассу — обчистит!
Что это господину Мёллеру в голову взбрело! Йоген не обязан с ним разговаривать. Он с мамой должен поговорить, а не с этим господином Мёллером! Йоген набычился:
— А я к вам и не собирался идти!
— Ты еще и нахальничаешь! — И господин Мёллер неожиданно хлестнул его.
Йоген почувствовал, как обожгло щеку. Он бросился в свою комнату, схватил школьную сумку и мигом выскочил за дверь.
— Йоген! — крикнула вдогонку мать, выбежав на лестничную клетку.
Но он не слышал ее, не оглядывался, бежал со всех ног, пока не выскочил, хлопнув дверью, на улицу.
4
Противный чавкающе-скрежещущий звук, насмешливое стрекотание ножниц и убаюкивающий голос парикмахера, который, срезая прядь за прядью, увещевает Йогена так, будто имеет дело с норовистым псом.
— Все понимаю, мальчик мой. Жаль чудесных кудрей. Меня бы это тоже расстроило, вполне допускаю. Но я тут сбоку припека, сам видишь. Я лишь исполняю свои обязанности, а это каждому надлежит. Господин Катц вот не считает, что длинные волосы — это здорово, а господин Шаумель тем более. Впрочем, особенно длинными они и не были. Но из-за того, что волос вьется, впечатление сразу такое, будто их слишком много. Лучше не порть себе кровь, мой мальчик. Волосы отрастут снова. А я все сделаю исключительно нежно. Если мы снимем самую малость сверху и с боков, да еще сзади чуть-чуть уберем, будет казаться, что снято много, и в то же время я тебя не оболваню. Останется вполне достаточно.
У Йогена было прочное ощущение, что скоро уже ничего не останется, исподлобья он следил за тем, как темные пряди одна за другой падали на сероватую салфетку.
— Все равно ты какое-то время пробудешь у нас, а прическа тут роли не играет. На люди тебе выходить не придется.
Какая чушь! Что Йогену до людей и до их мнения по поводу его прически? Но ему-то самому придется несколько раз на дню смотреться в зеркало!
— Ну вот, готово. Думаю, теперь господин Катц ничего не будет иметь против твоей головы. А если все-таки господин Шаумель выразит некоторое недовольство, сошлись на меня: я, мол, утверждал, короче не получается. Иначе ты будешь смахивать на плохо выбритый кактус. Ну-ка, юноша, взгляни на себя в зеркало. Совсем недурно смотрится, а?
Парикмахер действительно постарался на славу, но Йоген растерянно глядел на свое отражение, он хотел было ответить, но закусил губу. Что толку? Здесь все совершалось не по его хотению. Может, волосы и должны быть коротко подстрижены, раз из него решили сделать порядочного человека. Специально, чтоб уж никаких желаний не возникало. Или чтоб ты их, по крайней мере, не проявлял. Перечить — себе дороже. Он сглотнул слюну, дождался, пока снимут салфетку, и под сочувственно-благожелательный взгляд старого мастера соскользнул с кресла.
— Ты тут, наверное, недавно? У меня, во всяком случае, не бывал.
— Со вчерашнего дня.
Старик понимающе кивнул:
— Тогда тебе все должно в мрачном свете видеться, а? Ничего, мой мальчик, привыкнешь. Обязательно. Я-то знаю. Сколько тут на моих глазах разных ребят перебывало… Сперва все они немного упрямятся. Их ведь и понять можно. Но скоро это проходит. Тут упрямство до добра не доведет, и, если ты это с самого начала поймешь, тебе же легче будет. Самое правильное — во всем чуточку уступать. В следующий раз я тебе сделаю стрижку на три миллиметра длиннее, а через раз — еще прибавим. Так что они там даже и не заметят, как твои волосы станут точно такими, какими были. Можешь мне поверить.
Он выдул волоски из машинки.
— Только не вздумай удирать отсюда. Ни в коем случае. Иначе опять ко мне попадешь, и тогда уж от всех твоих роскошных локонов ничего не останется. Но ты такого наверняка не выкинешь. Ты же вполне разумный малый, а?
— До свидания, — сказал Йоген и вышел: надо было немедленно доложиться господину Шаумелю.
— Вот теперь ты почти похож на приличного человека, — сказал воспитатель, внимательно осмотрев Йогена. — И все же старый Вольтер опять проявил излишнюю щедрость. Хотя прекрасно знает, что я требую максимально короткую стрижку. Ладно, это не твоя вина. Но это вот, — он ткнул указательным пальцем в листок бумаги, лежащий перед ним на столе, и Йоген узнал свое сочинение, — это целиком и полностью на твоей совести. Я называю это твердолобостью, Боксер. Элементарной твердолобостью. Но если мы хотим чего-либо сообща добиться, то все будет зависеть от твоей сознательности. Мы из тебя ничего не сможем сделать, пока ты сам не осознаешь свои ошибки. — Он улыбнулся. — В следующие выходные напишешь мне еще одно сочинение. Тема — та же. И если я опять не буду вполне удовлетворен, то через неделю тебе придется еще одно написать. И так далее — до тех пор, пока я не замечу по твоему сочинению, что ты все же осознал, в чем истинная причина твоего пребывания здесь. Я понятно говорю?
Йоген кивнул.
Если б еще не такая скука в школе!
Восьмой и девятый классы занимались вместе. Тем не менее набралось всего девятнадцать подростков; у Йогена сложилось впечатление, что все, что объясняет учитель, он знал уже с седьмого или даже с шестого класса.
Большинство ребят раньше учились в специальных школах для неблагополучных детей, и им, судя по всему, было безразлично, что их зачислили в основную школу и перетаскивали из класса в класс.
Единственной отрадой во всей школе был Свен, сосед по парте, который наплевательски относился к занятиям, потому что они не требовали от него ровным счетом никаких усилий; к тому же он давно изобрел собственный способ, как с пользой проводить время.
После того как Йоген минут пятнадцать свободно порешал в уме задачки, над которыми безрезультатно потели другие, он оставил это занятие и с жаром принялся играть со Свеном в морской бой; они столь увлеченно топили свои корабли на разлинованных в клеточку листках, что напрочь отключились от унылой игры остального класса — в вопросы-ответы.
— Йегер!
Йоген вздрогнул.
— Ну-с?
— Да?..
— Прошу, я слушаю!
— Я не знаю, господин Лёффлер.
Учитель, уже перешагнувший пенсионный рубеж, считал, однако, гуманным и полезным давать здесь хоть несколько часов в неделю. Слова Йогена, очевидно, удивили его.
— То есть как не знаешь? — Он полистал свою записную книжку. — У меня записано, что ты к нам попал из девятого класса. Верно?
— Да.
— Из основной школы, не из какой-нибудь специальной?
— Из основной.
— И при этом ты не знаешь, чему равняется одна треть в процентах? У тебя, видно, были чересчур добренькие учителя. Наверное, следовало бы тебя для начала отправить в восьмой класс.
— Тридцать три и три десятых, господин Лёффлер.
— Свен, нечего все время подсказывать. То, что ты это знаешь, я не сомневаюсь.
— Йойо это и сам знает, господин Лёффлер, — сказал Свен, привстав. — Я не подсказывал.
— Что ж, в ближайшее время мы его как следует прощупаем, тогда и увидим, что он знает, а чего нет.
Пришлось Йогену вполуха, маясь от тоски, следить за уроком. Еще не хватало, чтоб в такой школе его перевели в младший класс!
— Эй! Пошли-ка с нами к ограде!
Убедившись, что господин Шаумель у себя в кабинете и видеть их не может, Йоген вместе с Пуделем и Таксой выскочили после ужина из здания. Они обогнули кухонную пристройку, перемахнули через ряд мусорных баков, пробрались сквозь тисовые кусты, наводившие на мысль о кладбище, и очутились перед высокой живой изгородью, плотной, как стена, и ограничивающей территорию интерната с тыла.
Пудель выудил откуда-то из штанов мятую пачку сигарет, разгладил ее, достал три штуки, дал по одной Свену и Йогену, а третью сигарету зажал в губах и чиркнул спичкой.
Они курили торопливо, поглядывая в просветы между кустами и прикрывая огоньки ладонями.
— Где взял? — спросил Свен.
Пудель ухмыльнулся:
— Разве по марке не видно? У Рыжей Бороды.
— Он тебе что, подарил их?
— Не сказать чтобы подарил. На столе оставил. Но он столько курит, что наверняка решит, будто продымил все подчистую.
Они помолчали, потом Пудель спросил:
— А ты из-за чего сюда попал, Йойо?
Вопрос был неприятен. Мало того, что Йоген должен сочинение переписать, тут еще Пудель с тем же привязался.
— С матерью поскандалил и тэ дэ. А ты?
Пудель присел на корточки, остальные последовали его примеру.
— Ну, во всяком случае, не из-за таких детских шалостей, — ответил он с видимой гордостью. — У большинства здесь всего-то делов, что школу прогуляли или в магазинах шуровали — по мелочи. На моем счету малость побольше будет.
— Что именно?
— Двадцать два налета.
— Как это?
— Кража со взломом, салага. У нас банда была. Парни мировецкие, уж будьте любезны. Трое из нас киоски потрошили. Сигареты, шоколад, а то и кассу брали, если там что оставалось. Жратвы всякой у нас не переводилось, плюс еще куча товара. На продажу. Главное, всегда иметь полные карманы. А мы все по-умному делали, доложу тебе! Никто нас сцапать не мог.