Буквально каждый вечер, как только Гриша приходит с работы, Кристина поудобнее усаживается с ногами на диван напротив Гриши, закуривает и начинает… Вкусно так, смакуя каждое слово. Она вообще очень отчётливо, можно сказать, хозяйственно произносит слова: не торопится, не суетится:
— Гриша! Давай будем выяснять наши отношения! Садись. Вот сюда. Так. Очень хорошо. Очки протри. Нет, давай я тебе протру. Вот… Замечательно. А теперь, Гриша, давай будем выяснять наши отношения…
Именно не «давай выясним», а «давай будем выяснять». Это намного страшнее. Что-то вроде: «А сейчас, любимый, я буду тебя убивать, долго, вдумчиво и больно».
Гришаня делает лицо человека, который случайно проглотил комара, и мямлит:
— Ну, Христь, ну заяц, ну, чего там выяснять-то?.. Хватит уже… Всё же ясно… Христь, может, не надо, а?.. Сериалов ты, Христь, нагляделась, ток-шоу этих неандертальских вот и… Может, ну его, а?.. Христь…
— Нет, Гриша, — назидательно наклонив голову набок-вниз и, словно вышивая бисером, отчетливо артикулируя каждый звук, продолжает Кристина, — нам давно уже пора серьёзно и обстоятельно поговорить о наших отношениях. Я лично считаю, что наши отношения за последние два дня ужасно, безумно усложнились. И если немедленно не распутать этот безумный, ужасный клубок, то наши отношения могут навсегда-навсегда испортиться! Я в шоке, Гриша! Неужели ты не чувствуешь, что мы катимся к бездне… к ужасной, безумной бездне непонимания и равнодушия?!
И красивые, матово-чёрные глаза Кристины покрываются крупными слезами, как черноплодная рябина под дождём.
— Ба-а-алин, — шепчет Гришаня на глубоком вдохе, глядя сквозь лупы очков куда-то в левый нижний угол.
Но Кристина продолжает:
— Безумие и ужас наших отношений стали для меня особенно очевидны вчера, когда…
Гриша перебрасывает свой взгляд, подчёркнуто траурный благодаря очень сильным очкам, из левого нижнего угла — в правый нижний. Вверх по дуге, через хрустальную люстру над Кристининой головой, как будто из угла в угол через люстру раскинулась некая спасительная радуга.
— … а бездна, которая ждёт нас впереди, Гриша, в случае, если наши безумные отношения не будут выяснены, просто приводит меня в шок, Гриша, в ужасный и безумный шок…
Гриша поднимает глаза. Смотрит сначала на люстру, потом в правый верхний угол, затем — в левый, как будто размышляет, где бы поудобнее повеситься. Тянется к бару, наливает полстакана «Посольской». Смотрит в стакан, как Кабанова в Волгу. Потом на Кристину — как Муму на Герасима. А та, что твой Герасим: любит, но топит, — всё про своё:
— … потому что это безумство, ужасное, шокирующее безумство самим подталкивать себя… мне налей… к бездне подобных отношений, которые не ведут ни к чему, кроме краха и шока…
Гриша берёт стакан в баре.
— Этот ужасный, ужасный шок, который ждёт нас Гриша…
— Тебе сока?
— Да… Ты не можешь даже представить себе, Гриша, тех последствий, которые грозят нашим отношениям… нет, мне не апельсиновый, мне ананасовый… в том случае, если мы… хватит сока… если мы не выясним их сейчас же… Так что давай их, Гриша, — патетически повышает голос Христя. — Давай же выяснять их, наши непростые отношения…
И так — часа три-четыре. Изо дня в день.
Ночь. Водка выпита. Сок тоже. Ярко, как в хирургическом кабинете, горит хрустальная люстра. Звенит монотонно, как высоковольтка, голос Кристины. На словах «безумно» и «бездна» хрусталики люстры нежно позванивают: бзм! бзд! Они, сволочи, с ней заодно. Заодно с Кристиной и сигаретный дым, запутавшийся в люстре. Его отношения с люстрой достигли шокирущих бездн безумия. И шторы-подпевалы шуршат, поддакивая Кристине: «Шок, шок… отношения… шок, шок… отношения»
У Гриши в голове что-то вроде разжёванной забродившей яблочной мякоти, в которой зудят осы. Осы увязли в бездне мякоти и безумно зудят. Они в шоке. Иногда ни с того ни с сего выплывает из мякоти какой-нибудь дурацкий стишок, типа:
Или:
Или ещё какая-нибудь ахинея. Гриша вообще пописывает стихи. Лирические. Но в часы выяснения отношений к Грише приходят совсем другие стихи. Так сказать, трагииронические.
И вот однажды (дело было в конце сентября, ночью, часа в два) Гриша не выдержал. То ли пол-литра водки наконец подействовали, то ли, действительно, отношения зашли слишком далеко, трудно сказать.
Гриша сделал так.
Сначала он очень громко икнул. Так громко, что Кристина вздрогнула и обожглась сигаретой. Затем снял очки, нетвёрдым голосом произнёс загадочную фразу: «Стрельбы отменяются: снайпер опоросился», — и изо всей силы долбанул очками по столу. Очки звонко всхлипнули и разбились. Гриша встал и сказал:
— Моя пошла.
— Куда? — Кристина настежь распахнула глаза. В каждом зрачке — по маленькой люстре.
— Туда… — он слегка покачнулся, махнув рукой в сторону двери, — где … огни большого города.
Кристина с Гришей живут в загородном доме, в пяти километрах от МКАДа.
— Что… пешком?!.
— Пешком. Как Ломоносов-Кривоглазов.
— Но зачем?!! — в распахнутых глазах Кристины ужас, безумие, шок и бездны.
— Не могу больше, — ответил Гриша и опять икнул так, что хором серебристо ахнули все до единой хрусталики люстры.
Когда Гриша вышел, Кристина сказала сама себе шёпотом:
— Я в шоке, — и заревела.
Проревела она минут пять. Отревевшись, стала соображать. Двадцать километров. Пешком. По холоду. В чём он пошёл? Кажется, в тапочках. Без очков. Без очков он ничего не видит. У него же минус десять. Он же без очков за три метра собаку от кошки не отличает. Пьяный ещё. Без денег. Автобусы не ходят. Метро закрыто. Что ещё? Милиция. Хулиганы. Какой ужас! Какое безумие!
Кристина метнулась к полке, схватила ключи от машины. Накинула плащ с капюшоном.
На улице было холодно. За забором в соседнем доме лаяла собака, как будто монотонно кричала прокуренным басом «бра-во!», «бра-во!». Морось. Машина долго не заводилась. Наконец завелась.
Жидкое, тусклое золото мокрого асфальта под фонарями шуршало как-то жалобно-вопросительно: почему? зачем? как так могла случиться? подумаешь, немножко повыясняли отношения, а он…
Он показался. Гришаня шёл по обочине, слегка пошатываясь, но в целом довольно твёрдо. В тапочках. В мокрой майке. С Ломоносовым — ничего общего. Лёгкая кривоглазость — это да, но в целом похож просто на пьяного Гришу.
Кристина подъехала и остановилась. Гриша подслеповато заглянул в приоткрытое стекло и спросил:
— Девушка, вы в Москву?
«Ни фига себе…» — подумала Кристина и утвердительно покачала головой.
— Подбросите?
«Во даёт!» — и снова покачала. Гриша сел на заднее сидение. Поехали. Помолчали.
— Спасибо, что вы меня подобра… подобрали, девушка, — начала Гриша. — Это, наверное, судьба.
«Да что он, вообще, что ли, ни фига не видит? Наверное, капюшон… Хорошо, что я его накинула».
— Я вообще-то от жены ушёл.
— Ммм?!.. — удивилась Кристина. «То есть всё-таки ушёл?»
— Ну… не насовсем, конечно. А вы на неё, кстати, чем-то похожи. И даже очень. И машина ваша на нашу похожа.
— Ммм?!..
— Да. Тоже красивая… Это я про вас, а не про машину. И даже, я бы сказал, красивее.
«Вот гад!»
— То есть не внешне… Не это самое: руки… брови… шея… и так далее. Нет! Это… не главное. Вы врунт… внутренне красивее.
Кристина сделала косой кивок удивления. Она не могла понять: страдает она или злится.
— Потому что вы — молчаливая. А моя Христя, у неё не рот, а… рерпо… репродуктор какой-то. Вот сразу видно, что у вас богатый внутренний мир. Да. Потому что если женщина молчит, значит, она думает. А если она думает, значит, ей есть о чём думать. Логично? Логично. А если она всё время говорит, значит в мозгах у неё — тишина. Правильно? Правильно. Тишина и пустота. Вакуум.
Гришаня немного помолчал, потом продолжил:
— А вы замужем?
Кристина подумала и отрицательно покачала головой. «Интересно, что дальше будет?» К страданию и злости прибавилось любопытство. Жгучее, как паприка.
— Жалко, что я вас раньше не встретил.
«С-с-скотина!»
— Нет, у меня о-о-очень хорошая жена. Добрая, весёлая. Но как начнёт говорить — хоть топись, ей-богу. Какую-то чумш… чушму и несёт и несёт, и несёт… Какие-то отношения выясняет… про какой-то клубок запутанный… Я ведь понимаю, ей просто поговорить хочется, как эти… пустолайки по телеку. Но я-то тут при чём, что именно Хуан, блин, Антонио, или как его там, отец этой Кончиты, а не Луис какой-нибудь Альберто? Я-то, Гриша, тут при чём? Я же Кончиту эту с Марией-Изабеллой не зачинал, блин… За что же меня всю ночь мучить?.. Да еще после работы.
Помолчал Гриша. Помолчала Кристина. Любопытство и злость умерли. Осталось одно страдание.
Помолчал Гриша. Помолчала Кристина. Любопытство и злость умерли. Осталось одно страдание.
— Я вас не очень своими откровениями замучил?
Кристина отрицательно покачала головой. Она бы, может быть, и ответила. Но побоялась заплакать. Ей, чтобы заплакать, надо что-то сказать. А чтобы не заплакать, надо промолчать.
— Спасибо. А вас как зовут?
Кристина отмахнулась, дескать, не важно.
— Это правильно, — сказал Гриша. — Молчаливая, безымянная, загадочная пирн… принцесса подобрала несчастного юношу в тапочках и везёт его в город. К верному другу.
«Это что ещё за друг, Васька, что ли, Булкин?»
— Вы меня поближе к Чертанову не подвезёте?
«Значит, к Вовке…»
Это — ко мне. Скажу, забегая вперёд: Гриша в эту ночь приехал ко мне.
Кристина утвердительно кивнула.
— Спасибо вам, девушка, большое. Вы очень добрая девушка.
Кристина махнула рукой: ерунда, мол.
— Я деньги у друга возьму. Поднимусь, возьму, спущусь — и вам отдам. Очень быстро.
Кристина опять махнула рукой. Гриша с чувством, выраженным в сиплом присвисте, вздохнул:
— Вы очень хорошая! Спасибо вам!
Он, щурясь, глядел в окно.
— А где это мы?… А! Узнал. Вот она — дура полосатая в сорок этажей. Построили, тоже… Пет…петн…пентхауз… Высадите меня, пожалуйста, здесь. Тут близко. Я пешком.
Кристина затормозила. Гриша внезапно как-то боднул лбом воздух и сказал, почему-то сердито:
— А можно я вас… понце… поцелую?..
Користина отрицательно покачала головой. Решительно. Как партизанка на допросе.
— Ну, хотя бы… руку…
Кристина опять показала: нет. Гриша вздохнул. Отчего-то удовлетворённо.
— И правильно. Спасибо. Ведь это тогда была бы… чуть-чуть ну… типа, измена? Да? Да, была бы. А я Христе не хочу изменять. Не-е-ет! Я бы себе это… никогда не простил. Лучше уж пусть так. По-честному. Да. До свидания, девушка. Спасибо вам, Большое Человеческое Спасибо.
Он вышел, держа руку у груди, и побрёл, прямо с рукой на груди и пошатываясь, куда-то в сторону детского магазина «Кораблик». Кристина, как писали в советских романах, «долго смотрела ему вслед». Потом с нежным упрёком шепнула:
— Гришенька… — и заплакала.
Эту ночь Гриша, как я уже сказал, провёл у меня. Через полчаса после того, как он пришёл, позвонила Кристина и всё мне рассказала.
— Только не говори ему, что это была я.
— Не скажу, Кристинчик.
А потом на кухне ту же историю рассказал мне Гриша.
— Только не говори ей, что я того… ну… целоваться предлагал…
— Не буду, Гришань.
Поскольку эту историю я изучил, так сказать, в двухмерном пространстве, то, добавив ещё одно, своё измерение, — добился трёхмерного эффекта. Стереоскопического.
На следующий день Гриша, конечно же, вернулся к Христе. Живут они дружно. Никаких выяснений отношений между ними больше нет. Но вместо Гриши Кристина теперь часами говорит по телефону со мной:
— Давай, Вовка, будем с тобой обсуждать наши с Гришей отношения. Наши с Гришей отношения, Вовка, безумно, ужасно осложнились за последние трое суток…
Я кладу на стол трубку, из которой мерно моросит Кристинин рассказ про отношения, и открываю конспекты лекций, которые завтра я буду читать студентам.
Именно «буду читать», а не «прочитаю». Для студентов, думаю, звучит страшновато.
Аси нет
Ася Печерица, моя приятельница по университету, — очень невезучая. Неудачница. Это бывает. По себе знаю.
Вообще-то я не понимаю, что такое «неудачник». Бывает, что человеку по жизни не везет, а он счастливый. И наоборот: пруха обормоту — сказочная, а он вечно в депрессии. Темное это дело. Но предположим, что все-таки есть люди везучие и невезучие. О везучих людях говорить скучно и неинтересно, а вот о лузерах — одно удовольствие.
Невезучие люди бывают разные. Но в целом, по моим скромным наблюдениям, их можно разделить на два типа.
Одни всю жизнь страдают от своего невезения. Ноют, плачут, обижаются. Достают окружающих.
Другие — над своими неудачами ржут, тем самым продлевая себе жизнь и улучшая цвет лица. Мало того: они просто не могут без лузерства. Если вдруг с ними хотя бы день не происходит ничего невезучего, они начинают тревожиться, потому что — непорядок. Кроме того, такие люди вообще склонны относиться ко всему на свете весело.
То есть всех неудачников можно разделить на неудачников-пьеро и неудачников-арлекино.
Ася (в отличие от меня, типичного пьерошки, который упорно прикидывается залихватским арлекино) относится ко второй категории. Более жизнерадостного человека я никогда не встречал.
Общую невезучесть Ася унаследовала у своей мамы, Татьяны Ивановны, которая, наоборот, классический пьеро. Ее (Татьяны Ивановны) недолгий (двухлетний) муж, Семен Сергеевич, автор Аси, а также хронический бабник, алиментщик и игроман, говорил: «Таня — тихая, как моль, и несчастная, как окурок».
Помню, как ни позвоню Асе домой, слышу плачущий бас Татьяны Ивановны:
— Аси нет.
И тут же Асин колокольчик:
— Мам, дай сюда… Привет, Вовешка, дай денег немножко…
Семен Сергеевич всю жизнь был классическим жизнеутверждающим балбесом. Даже в тюрьме, куда он все-таки сел за неуплату алиментов, Семен Сергеевич (кликуха — «Лыба») заведовал художественной самодеятельностью и был массовиком-затейником.
А Ася стала удачным гибридом мамы и папы.
Аська вообще умеет во всем видеть смешное. И находит его в самых неожиданных местах.
Помню, как-то раз мы, студенты (была вторая половина восьмидесятых), на день филолога стояли в длиннющей очереди за вином. Стоим уже больше часа. Обстановочка, мягко говоря, стрессовая. Вино, говорят, кончается. Все кругом злые, как голодные бульдоги. А Аська ржет. В чем дело?
Оказывается, она втихаря сняла со стены официальную бумажку (такие, кстати, и сейчас еще висят, особенно в сельмагах), где черным по белому угрожающе пропечатано, что «алкоголь разрушающе действует на сердце, печень, почки, желудок, головной мозг и другие органы пищеварения».
Вина нам не досталось: кончилось прямо перед нами. Наши органы пищеварения в виде головного мозга остались неразрушенными. Но больше мы Асю с собой в очереди за вином никогда не брали.
Личная жизнь у Аськи, естественно, не сложилась и вряд ли уже сложится.
Еще на студенческой картошке ей очень понравился один ангелоподобный юноша Ваня из Сибири. Физик. С филологом Асей они романтично собирали свеклу.
Сентябрь. Аквамариновое небо. Нежные, лениво-золотистые молнии паутинок томятся в теплом воздухе. Поле. Сладко пахнет землей и соляркой (обожаю это сочетание). Кругом — груды свеклы, похожей на жирные уснувшие кометы.
Ася и Ваня, взявшись за руки, идут в счастливую даль. Даль — это бывший свинарник, оборудованный под барак для студентов.
— Надоела мне эта свекла́, - говорит ангел-физик Ваня.
— Ваня… не «свекла́», а «свёкла», — мягко парирует Ася. Ее любящее девичье сердце вступает в конфликт с филологическими мозгами. И другими органами пищеварения.
— А! Наплювать. Все равно свиня́м пойдет…
— Ваня… не «наплювать», а «наплевать». И не «свиня́м», а «сви́ньям» — постепенно затухает Ася.
— Дак то ж одноимённо… Где букву ни ударь — смысел ровный.
На этом роман с Ваней закончился.
Потом у Аси было еще много романов. И они продолжаются до сих пор. Но — всё «одноимённо». Но Асе — «наплювать».
Самый последний раз у Аси возник роман в городе Париже.
Дело в том, что у Аси всегда была одна заветная мечта — отметить день рождения в Париже. Желательно — юбилей.
Не удержусь и скажу: по мне Асина мечта не то чтобы пошловатая, но какая-то слишком плоская, что ли.
Я, скажу честно, к Парижу остался равнодушен. Такое ощущение, что Париж как бы выветрился. Сдулся. Что-то по-настоящему щемящее в нем действительно было. Может быть, лет сто назад. Даже пятьдесят. Это чувствуешь, и даже немного жалко, что не застал. А сейчас… Город — как молодящийся старичок, экс-сердцеед. Плейбой с простатитом. Да к тому же жадный, чопорный, капризный, брюзгливый. Конечно, это дело вкуса, но мне больше по душе Прага или, скажем, Неаполь. А еще лучше Ярославль с Новгородом. Не говоря уже о Москве. А в Париже опять же кругом — французы. Как в том самом старом анекдоте. Помните? Решил Господь Бог сотворить самую прекрасную в мире страну и сотворил Францию. Посмотрел-посмотрел на дело рук своих и думает: нет, слишком хорошо, перебор. И населил Францию французами.
Но все это, как говорится, мои проблемы. Старею, выветриваюсь, брюзжу. Как Париж.
Переубеждать Аську я, разумеется, не стал. Мечты, даже самые завалящие, должны осуществляться. Особенно женские. И вот в свой сорокалетний юбилей Ася полетела в свою плейбойскую мечту. На неделю. Вместе со своей «закадыкой» Маней Запаровой, тоже ветераном невезения, но из разряда пьеро. У неудачников, к слову сказать, есть свои специализации. Маня — заслуженный мастер по переломам рук и ног, простудам, отравлениям, покусаниям осами и падениям на голову всевозможных полок и люстр.