Все было бы ничего, к Манечке и ее капризам Костя привык, но вот сыновья, которых он любил, о которых мечтал, что вырастут они достойными людьми, стали огорчать его еще в школе. Они унаследовали, как думал Костя, от матери не только внешность, но и все ее пороки. Сколько и чего только ни пришлось давать и репетиторам, и в школе, чтобы его оболтусы получили аттестаты, но этим занималась сама Манечка, и у нее неплохо получалось.
Такого тройного пресса дяде Косте бы не выдержать, но наступили «золотые» годы дефицита: народ стал жить получше, и чтобы заполучить хорошую вещь, покупатель не скупился. Не какой-нибудь там четвертной — полсотни сверху давали, а иная дефицитная вещь стоила две цены; с другим же товаром дядя Костя даже и не связывался.
Одно время в узком кругу к нему даже приклеилась кличка Мистер Бельгийское Пальто. Сколько он продал этих пальто — не счесть! А Манечка тем временем устраивала, переводила из института в институт, с курса на курс сыночков. Каждый переход, каждая сессия обходились Мистеру Бельгийское Пальто в кругленькую сумму. В некоторых институтах, как и у него в магазине, существовала твердая такса на все, и это возмущало дядю Костю: такса казалась ему чрезмерно завышенной. Но для сыновей ему ничего не было жаль, верилось — выучатся, образумятся.
Образумились… Уехали вдвоем на новых «жигулях» отдыхать на море, в Сочи,— вернулись через два месяца самолетом, прогуляв машину. А однажды, когда они с Манечкой отдыхали в Крыму, получили от любимых сыночков телеграмму: «Предлагают выгодный размен квартир: Чиланзар пятый этаж совмещенный санузел доплата три тысячи заодно можно продать и мебель как быть». Дядю Костю чуть инфаркт не хватил: квартира в центре, в пять комнат, перестроенная «от и до», мебель под старину — все находилось под угрозой, своих деток они хорошо знали. Пришлось срочно переводить деньги. Откуда только дядя Костя ни выкупал сынков: из милиции, ГАИ, вытрезвителя, даже из цыганского табора, когда они уговорили цыган всю ночь играть и петь для своих друзей, наобещав золотые горы.
Свадьбы, квартиры, разводы, снова свадьбы — от этой круговерти дядя Костя так устал, так ему все надоело и осточертело, что в один прекрасный день он тайком уложил чемодан и… сбежал. Это был, как он сам признавался, кажется, единственно достойный поступок в его жизни.
Говорят, однажды дядя Костя, рассказывая про своих удальцов, заявил в сердцах, что сыновья стали ему в такую копеечку, что гораздо дешевле было бы отлить две их статуи в натуральную величину из чистого золота, чем содержать их. От судьбы не уйдешь, философски замечал он: догонит — не так, так этак…
Жил здесь дядя Костя спокойно, ревизоров не боялся: он «завязал», ему самому уже ничего не было нужно. От прежнего у него осталось лишь некоторое профессиональное самолюбие: он считал себя в силах помочь кому-то и помогал, но теперь это был не «нужный» или денежный человек, как раньше, а уважаемый лично им, дядей Костей, человек, как, например, архитектор-садовод.
В Ташкент Максуд прилетел, как и предполагал, к обеду. Рекомендация дяди Кости сработала безотказно, и он поселился в прекрасной гостинице, в просторном номере с кондиционером. Возвращая документы, администратор, красивая, еще молодая женщина, игриво сказала:
— Поздравляю вас с днем рождения, Максуд Ибрагимович.
Гимаев опешил… Да, у него действительно был день рождения, и не просто день рождения, ему сегодня стукнуло тридцать лет… Он ходил из угла в угол в своей прохладной комнате и усмехался. День рождения… Этот день он теперь никогда не забудет: считай, с самого утра сплошные подарки — освобождение, встреча с дядей Костей, неожиданно принявшим доброе участие в его судьбе, роскошная гостиница, в которую ему самому никогда не попасть бы… В общем, было чему радоваться, и он решил отметить это событие.
К вечеру, когда жара немного спала, Гимаев решил прогуляться. Окна его номера на десятом этаже выходили на большой тщательно спланированный парк, и сверху ему хорошо были видны гуляющие люди, столики на открытом воздухе, аттракционы — картина счастливой праздной жизни так взволновала, что у него защемило сердце. В этот парк через дорогу он и направился.
«Наверное, нашему архитектору этот парк понравился бы»,— думал Гимаев, гуляя по дорожкам, посыпанным влажным красноватым песком.
Когда он проходил мимо аттракционов, его окликнули с качелей две девушки — попросили раскачать их немножко. Девушки были юны, милы, азарт уже разрумянил их щеки, просьба звучала как требование, но Гимаеву это было приятно.
Тяжелые, давно не смазывавшиеся качели были словно рассчитаны на силу Максуда, и через минуту девушки уже визжали от радости и страха, взлетая намного выше соседней люльки. На лету он вновь подхватывал туго натянутую цепь, смеющиеся девушки улетали дальше и выше всех, азарт захватил самого Максуда, он уже смеялся, охваченный весельем, кричал что-то озорное, и если не слышал ответа, то догадывался: говорили ему девушки что-то приятное, даже ласковое — это он читал на их славных лицах. Они бы катались еще, но образовалась очередь жаждущих, привлеченных азартом и весельем. Максуд остановил качели. Доверчиво, как старому знакомому, девушки позволили ему снять их с высоких лодок.
— Вам не мешает остыть,— сказал Максуд, лишь только они вышли за ограду аттракциона, и показал рукой на кафе-мороженое, что расположилось у пруда, напротив.
— Пожалуй, не помешает,— согласились девушки, переглянувшись, и рассмеялись: у них было отменное настроение.
— Может, вы представитесь, наш неожиданный и великодушный спутник,— сказала та, что была бойчее.
— Максуд. Меня зовут Максуд.
— А меня Каринэ,— ответила девушка,— а подружку Наташа,— и они протянули ему по очереди руки.
За столиком все в том же шутливом тоне Каринэ сказала:
— А теперь подивитесь нашей проницательности: вы только что с моря, у вас такой загар, просто зависть берет. Вы ловкий, хорошо тренированный — значит, спортсмен. Наверное, на корте бываете каждый день?..
Максуд улыбался, не перебивал.
— А нам в этом году отдохнуть не удалось, только вчера вернулись из стройотряда, кашеварили все лето с Наташей.
— Да, за нами такой талант замечен,— вставила молчавшая доселе Наташа.— Да сегодня вот решили в светскую жизнь удариться, и сразу такая удача — приятное знакомство…— Наташа улыбнулась.
— В светскую — так в светскую,— подхватил Максуд, уже освоившийся с их шутливой манерой разговора.
Гимаев был благодарен им за то, что они, сами того не ведая, праздновали его вхождение в новую жизнь. Что и говорить, в последние годы стиль, манера, лексика его разговора были иными, хотя он усиленно избегал жаргона, этой трудно смываемой накипи. Гимаев был признателен Алену Делону. Это он с первого дня знакомства внушал Инженеру, что сначала усваивают жаргон, затем стиль, а это уже дорога в другую жизнь.
— Я приглашаю вас в ресторан, тут рядом, при гостинице.
— Так сразу? В «Юлдуз»? Это чересчур дорогое заведение, молодой человек, мы туда каждый день не ходим,— призналась Каринэ.
— Ах, как хочется танцевать! — Наташа кокетливо повела плечиками. — Жаль, никогда не была в «Юлдузе», там, говорят, такой оркестр! — и девушка вновь озорно, как на качелях, рассмеялась.
— Я думаю, сегодня можно пойти. У меня событие — день рождения, даже в некотором роде юбилей — тридцать лет.
— Ах, вон вы, оказывается, какой? А мы уж подумали: наш рыцарь не только силен и ловок, но и серьезен, а вы — день рождения! Как банально, примитивно, учтите, мы таких не любим, правда, Наташа? — и Каринэ шутя взялась за сумочку.
— Но он действительно производит серьезное и положительное впечатление, так подсказывает мое сердце,— заступилась за Гимаева Наташа.
Так или приблизительно так, шутливо препираясь, они двинулись к гостинице. Прежде чем войти в ресторан, девушки решили позвонить домой, предупредить родителей, но все автоматы поблизости оказались неисправными. Гимаев, видя их огорчение и растерянность, предложил подняться к нему в номер и позвонить.
— Так вы живете в этом мраморном дворце, мистер Икс? — поразились девушки.
— Да, я проездом, на несколько дней,— ответил Максуд.
— Какая скромность — проездом! Море, курорт, корты. Ташкент, немного Востока! Небось, и номер у вас «люкс»,— продолжали весело наседать на него девушки, но подняться к нему согласились, уж очень разбирало их любопытство, да и позвонить нужно было обязательно.
— Наташа, непременно следует выяснить, не шейх ли арабский наш знакомый? — сказала Каринэ, оглядывая его просторный и прохладный номер.
— А это мы сейчас,— ответила Наташа, увидев на столе документы. Открыла страничку и радостно вскрикнула:— Каринэ, а я все-таки права, мое сердце не проведешь: у него действительно день рождения!
— А я думала, он гораздо моложе,— оставила за собой последнее слово Каринэ, набиравшая номер телефона.
Жили девушки неподалеку, на набережной Анхора, и Гимаев провожал их после ресторана по вечернему Ташкенту пешком. Наташа жила ближе, чем Каринэ, и распрощалась первой. Прощалась с заметным сожалением: вечер удался на славу, и расставаться было жаль.
Едва Наташа скрылась в подъезде, Каринэ взяла Гимаева под руку и, несмотря на поздний час, предложила пройтись еще немного вдоль реки.
— Знаете, я весь вечер внимательно наблюдала за вами… вас радовали какие-то мелочи, которым другие обычно не придают значения. И танцевали вы с радостью — я чувствовала это ваше состояние. Что за всем этим кроется?
— Каринэ, мне бы не хотелось вас огорчать, омрачать такой приятный вечер. Я очень благодарен вам с Наташей. Но если уж вы настаиваете… То, что я скажу, вас удивит, пожалуй… — Он усмехнулся. — Только сегодня утром я освободился из заключения, сегодня же прилетел в ваш прекрасный город, встретился с вами, отметил день рождения. Я думаю, это слишком много для одного дня, поэтому, пожалуйста, больше не расспрашивайте меня ни о чем…
— Конечно, конечно, извините меня за назойливость, я об этом и подумать не могла…
— Я инженер. И у меня была авария на работе.
— Бога ради, не объясняйте, я ни на секунду не усомнилась в вашей порядочности, я чувствую: вы не могли сделать подлость.
Они повернули от реки и долго шли молча. Прощаясь у ее дома, Каринэ предложила встретиться завтра пораньше, с утра, чтобы по прохладе показать Максуду Ташкент, и пригласила составить компанию на пляж; они с Наташей давно решили, что в воскресенье поедут на озеро Рохат, где ташкентцы любят проводить жаркие летние дни.
В эту ночь ему впервые за три года приснился сон. Он уже считал, что сны ушли от него навсегда, и жалел об этом. Такой сдвиг он обнаружил только у себя, другие, считай, только снами и жили, а какие цветные сны снились Алену Делону! Заслушаешься, от зависти умереть можно! И вдруг сон, пусть не самый желанный, красивый, но все же сон.
Приснился ему следственный изолятор, где его содержали до суда, и неожиданный визит к нему аккуратного тихого старичка. Он оглядел камеру печальными глазами и, не решаясь присесть на единственный табурет, сказал совсем не по-казенному:
— Молодой человек, назначен день суда по вашему делу, по закону вам положен адвокат…
Гимаев перебил его:
— Я уже говорил, что виновным себя не считаю, а на адвокатов у меня денег нет, не успел еще заработать…
— Не горячитесь, молодой человек, вы и так, на мой взгляд, уже наломали дров,— и, видя, что заключенный не собирается предлагать сесть, прошел к табурету.
Максуд не ожидал от старика такой настойчивости.
— То, что вы отказались от защиты, зафиксировано в деле, это ваше право, вы вольны защищать себя сами. Но вы, видимо, не знаете, что суд предоставляет, при желании, обвиняемому защиту бесплатно, и я, ваш адвокат, буду представлять ваши интересы в суде. Теперь, когда вы немного остыли, пойдем дальше. Расскажите, как проходили встречи со следователями? По вашему делу не обязательно брать под стражу до суда, вы не уголовник, не потенциальный преступник, и у вас, как мне кажется, не было мысли пуститься в бега.
Гимаев, опершись о плохо оштукатуренную стену, долго молчал. Он вспоминал следователя, своего ровесника, холеного сытого парня, юриста в третьем поколении; дед его до сих пор был бессменным судьей, отец — прокурором, так сказать, трудовая династия. Сестра и брат следователя тоже были юристами. Держался он как Бог, только к тому же был зол и властен. Вызовы он назначал в рабочие часы, и дважды, как назло, в это время на объект Гимаева подавали вагоны. Считая, что вагоны важнее,— козе понятно, Максуд опаздывал на допрос. Хотя следователь и маялся от безделья в конце дня, в первый раз Гимаева не принял, а во второй раз, когда тот опоздал на час, спросил строго, намерен ли Гимаев еще мешать следствию. Максуд, не предполагая, чем это для него обернется, честно признался, что, если случится что-то важное на объекте, может, и опоздает, такая, мол, работа начальника участка, а вагоны — не шутка, один час простоя оценивается в тысячи рублей.
Это признание вывело следователя из себя: ах, незаменимый человек, занят он, а тут бездельники, значит… и понесло. Закончил злым шепотом: вот, мол, сейчас, сию минуту покажу тебе, какая ты незаменимая личность,— и выписал ордер на арест, как уклоняющемуся от допросов.
Ничего этого Гимаев старику рассказывать не стал, только с нескрываемой иронией признался:
— Я думаю, он был строг, но справедлив, я ведь срывал ему плановые сроки.
Старик был дока в своем деле; лично зная следователя, ясно представил его встречи с этим ершистым парнем, потому вопрос не повторил.
Сон был рваный, странный: то смещалось время, то в драматические минуты персонажи начинали вдруг нести ахинею, никакого отношения к делу не имеющую; так случалось, когда появлялся прокурор. Он говорил о каких-то полевых цветах, но Гимаев-то точно помнил его речь. Прокурор доказывал, что такому безответственному специалисту, высказывающему вредные и обидные слова в адрес погибшего, представляющего Его Величество рабочий класс (так и сказал),— не место на свободе, и требовал не только предельного срока по статье обвинения, но считал, что не мешало бы еще какую-нибудь статью подыскать. Прокурор был тучен, вальяжен, имел хорошо поставленный голос и удивительно напоминал следователя. Потом, гораздо позже, Гимаев узнал, что это был один из членов династии.
«Попал под семейные жернова»,— прокомментировал Ален Делон уже в колонии.
Гимаев видел пустой зал суда — процесс никого не заинтересовал. Не интересовал даже семью погибшего — пенсию ей назначат при любом исходе. Говорят, жена погибшего, маляр из соседнего управления, в сердцах даже обронила: слава Богу, что Господь прибрал. Бедная женщина, тащившая семью, не только никогда не видела зарплаты мужа, но и не чаяла, как от него, пьяницы, избавиться. А тут такой исход, и ежемесячная пенсия детям — как не обрадоваться, хотя и кощунственно, вроде.
Но все становилось на место, когда давали слово адвокату, это уже напоминало хронику — никаких вольностей, сплошные документы.
Адвокат был немолод, если бы позволялось, ему было бы сподручнее говорить сидя, но ритуал оставался ритуалом, и старик, опираясь на спинку стула, говорил долго и поначалу, казалось, нудно.
— Я многие годы проработал в суде, и это мое последнее дело, я ухожу на пенсию, вы знаете об этом,— адвокат почтительно поклонился в сторону судьи.— В нашем городе никогда не было ни большого строительства, ни такого крупного предприятия, как этот строящийся комбинат, где произошел несчастный случай со смертельным исходом, поэтому у нас прежде не встречалось в суде подобных дел. Мы с вами — специалисты по кражам, хищениям, разводам и прочим, более привычным делам, даже стали экспертами по автомобильным авариям, с тех пор как автомобили забили тесные улицы нашего некогда дремотного городка. Поэтому к такому уникальному в нашей практике делу нужно подойти очень внимательно, осторожно, ведь наше решение станет прецедентом, на нас будут оглядываться.
В деле нет корысти, преднамеренности, нет запутанной интриги, невыясненных обстоятельств, все, вроде бы, предельно ясно, только эта ясность столкнула диаметрально противоположные взгляды, один взгляд, к сожалению, со скамьи подсудимых. К этому я еще вернусь, а пока перейду к личности обвиняемого. Однако прежде я должен сказать, что за свою долгую практику я никогда публично не признавался в симпатии к своему подзащитному. Это запрещенный адвокатский прием, но мой последний подсудимый мне глубоко симпатичен, и я не боюсь, что такое признание помешает моей репутации адвоката.
Мой подзащитный не сделал ничего, чтобы помочь себе в суде. К сожалению, так же он, видимо, вел себя и на следствии. Я убежден — это должно быть истолковано не только как максимализм молодости, но и как сознание абсолютной правоты своей позиции. Ни единым словом он не обмолвился о своей биографии, а она у него, несмотря на молодость, интересная, это уже сознательный и, смею считать, достойный гражданин. Все, что я знаю о нем и доложу вам,— он сделал вновь легкий поклон в сторону судьи,— я собрал по крупицам сам.
Трудовая биография его началась еще до армии, работал на стройке, потом служил в стройбате. Служил и работал в армии достойно, я прилагаю к делу справку, присланную из части. После армии закончил в Москве один из старейших и уважаемых технических вузов — Бауманское училище. Закончил с отличием. В характеристике из института говорится, что последние три курса Гимаев был председателем научного студенческого общества. Оказывается, это по его предложению на всех домостроительных комбинатах страны используются технология декоративного покрытия наружных панелей. Вот старый номер журнала «Рационализатор-изобретатель», кто хочет, может посмотреть,— адвокат показал в сторону пустого зала журнал.— В наш город мой подзащитный прибыл по направлению, за два года прошел путь от мастера до начальника хозрасчетного участка. Скажу вам, что это единственный хозрасчетный участок на такой огромной стройке, так сказать, первая ласточка.