– Свои.
Бабка, высунув в щелку нос, посмотрела на него подозрительно, ощупала цепким взглядом и только тогда впустила.
– Старший сержант Николай Морозов задание выполнил. Доставил, передал, всё путём. – И скрюченной лопатой ладони Колька из тридцатой квартиры коснулся своего правого уха – отдал генеральше честь.
– Уже нажраться успел, – покачала головой бабка. Затем принюхалась и скривила губы. – Говном закусывал?
– Никак нет, бананом, – скромно отрапортовал Колька. – В говно я вляпался, когда срезал угол. Там у них, в Медицинском, доктора, сволочи, прямо на панель серют. – Он принюхался и пожал плечами. – Не воняет уже почти. Слышь, бабуля… – Колька сунул руку в карман, чтобы показать на живом примере, что денег у него хер-ни-хера и неплохо бы отстегнуть капустки за успешно выполненное задание. Тут лицо его удивленно вытянулось. Рука медленно выползла из кармана, и вместе с рукой – записка. Та самая, особо секретная, которую он должен был передать через вахтера Доценту, замаскированному под лиловокожего негритоса. – Вот ты, ёп-ты! – хлопнул себя по башке Колька. – Это ж я ему вместо твоей писульки бумагу из больницы имени Нахмансона отдал. О том, что за проданный мной скелет выплата будет производиться частями в соответствии с пунктом номер четыре заключенного в марте месяце договора.
Но Карелия Кольку слушала как-то странно. Ее черные, жучьи глазки больше поглядывали на пол перед облупленными Колькиными говнодавами и делались при этом всё удивленней и удивленней, пока она не всплеснула маленькими ладонями и не воскликнула с нервным клёкотом:
– Карл?! Так ты же… ты же должен был… – Она захлебнулась, всхлипнула, схватилась за старушечье сердце. – А ты вон где, паршивец этакий!
Из-под левого Колькиного ботинка, оттаявший, выживший, очумелый, выглядывал арахнид Карл. Проклятая паучья судьба, сыграв с ним, как с каким-нибудь бумерангом, вернула его туда, откуда сама же и запустила. В дом старухи Калерии, его повелительницы и наставницы. Так операция «Троянский конь» закончилась полнейшим провалом.
Часть вторая Из паутины
Глава 1 Медсестра Лёля
Медсестра Лёля Алдынхереловна Кок-оол поставила рюкзак возле ног и принялась выкладывать из него на стол всякие необходимые вещи. Плащ, сшитый из шкуры домашней козы Чеди Кижи, имя которой по-русски означает Чертов Подарок; две вырезанные из лиственницы небольшие фигурки воронов-разведчиков – ийн кара кускун; пластиковую литровую ёмкость с выдохшимся лимонадом «Ситро», купленную на Московском вокзале, на треть отпитую; связку медных трубок конгуралар – дудок-свирелей, – и горсть маленьких колокольчиков конгулдуурлар; несколько пачек крепких сигарет «Забайкальские» из личного запаса Шамбордая Михайловича Лапшицкого и элдик – вышитый кисет из парчи, куда следовало пересыпать сигаретный табак, когда настанет благоприятное время; кольца, ленты и ленточки различной длины и происхождения: какие-то – меховые, из шкуры, содранной с рысьей лапы, – какие-то – просто полоски ткани – синей, красной и белой; сибирские гостинцы для стариков, у которых остановилась: скляночку яркой мази из облепихи и кедровые орешки в коробках, в одной – в сахаре, в другой – в шоколаде; банку с квашенной чилибухою – для отгона волков и приманивания бобров, карих и рыжих; еще несколько мешочков с отлепом – вымятой мелкой стружкой, которая заготавливается зимой из мерзлой лиственничной древесины. Назначение ее было простое – стружка заменяла прокладки, на которые, во-первых, денег не напасешься, а во-вторых, с точки зрения гигиены, всё природное, испытанное веками – привычнее и надежнее покупного.
– напевала она вполголоса, вытаскивая походный бубен и колотушку, а следом и головной убор, украшенный орлиными перьями и сточенными зубами марала, нанизанными на нитку из сухожилий.
Окна комнаты, где она временно поселилась, выходили на шумный сад, в народе называемый Палевским. Сад невзрачным своим лицом (если можно так говорить о саде) глядел на длинную опасную магистраль, названную в честь известного русского покорителя Арктики Георгия Яковлевича Седова (1877–1914); боковыми же сторонами сад выходил на недорощенный проспект Елизарова, бывший Палевский, и на две тихие, небольшие улочки: Пинегина и Ольги Берггольц.
Лёля поселилась на квартире у стариков Нетаевых, Веры Игнатьевны и Василия Тимофеевича, у которых в былые годы останавливался учитель ее, Шамбордай, когда наездами бывал в Ленинграде. Старики были люди добрые, жили небогато, но чисто, с расспросами приставали мало, и Лёлю это вполне устраивало.
Основные вещи, необходимые для Ванечкиного лечения, Лёля привезла с собой из Сибири, но некоторые, не менее нужные, следовало найти на месте. Например, змей, которых требовалось не много не мало, а восемнадцать. Можно было, в общем-то, обойтись и лентами, разрисованными змеиной символикой, но учитель ей всегда говорил, что главная сила в подлиннике, а копия, какой бы точной и умелой она ни была, содержит лишь отпечаток силы, которого при сильном противнике наверняка окажется недостаточно, чтобы выйти победителем в поединке.
В дверь тихонечко постучали.
– Вера Игнатьевна, вы? – Медсестра Лёля отложила в сторону свой лекарский инвентарь и повернулась от стола к двери.
– Я, Лёлинька. Чай вскипел, пойдем почаюем.
Седая хозяйкина голова заглянула в комнатку квартирантки.
– Ой, страсти какие! – кивнула она на оперенный черными орлиными перьями головной убор. – Я, когда Михалыч-то в первый раз эту свою трихомудию из чемодана достал да к голове-то своей примерил, ночь потом не спала, ворочалась, всё рыба мне какая-то снилась, как она у меня в брюхе сидит да наружу через мой пуп выглядывает. Чур меня, чур, пойдем, не то чай простынет.
– А это, Вера Игнатьевна, вам и вашему супругу мазь и гостинцы. – Медсестра Лёля взяла склянку и коробки с орешками и отдала хозяйке.
Та всплеснула руками, взяла, повернулась и понесла на кухню.
– Только от чужих людей добра и дождешься, – доносился уже оттуда ее ломкий, с хрипотцой голос, – а от своего-то чугрея и эскимо на палочке, как Брежнев умер, ни разу с тех пор не видела. Ты когда мне последний раз конфет подушечек покупал? Год уже прошел? Или два? И то – сахару тогда не было, на самогонку конфеты брал, вот твоей старухе и перепало.
– Ты, Вера Игнатьевна, говори да не заговаривайся, – волновался невидимый из Лёлиной комнаты Василий Тимофеевич, хозяйкин супруг. – Кто тебе мороженое крем-брюле покупал в позатот четверг, забыла? А триста грамм халвы в воскресенье?
– Ты еще лавровый лист и укроп вспомни, когда мы осенью помидоры мариновали. Ишь чего выдумал – халвой меня попрекать…
В кухню на легких ножках вошла маленькая Медсестра Лёля. На ней был шелковый расшитый халат и в волосах изумрудный гребень в виде быстрой летучей рыбки. Хозяйка Вера Игнатьевна разлила по чашкам пахучий индийский чай и поставила блюдце с сушками. Коробки с гостинцами из Сибири хозяйка к чаю не подала, не увидела в этом надобности.
На кухне, кроме хозяина и хозяйки, присутствовал также их близкий родственник, тридцатилетний молодой человек приятной, но весьма помятой наружности. Это был муж дочери родной сестры Веры Игнатьевны, Парасковьи Игнатьевны, проживавшей в поселке Хвойная Новгородской области. Муж сестриной дочери находился в Питере по работе, повышал свою квалификацию сварщика, обучаясь на соответствующих курсах при заводе имени Котлякова, и чуть ли не каждый день приходил к старикам на обед, плавно переходящий в ужин, а иногда оставался и ночевать, прихватывая заодно и завтрак.
– Сушки не жалейте, берите, – суетился супруг хозяйки, стараясь не показаться негостеприимным и не ударить лицом в грязь перед заезжей сибирской гостьей. – Сушка свежая, сегодняшняя, это я в магазин при хлебозаводе езжу, там дешевле, потому что своя продукция. Сушка, – хозяин загадочно поднял вверх палец, – она любит, когда ее с чаем-то. Вот лимон, кладите лимон. Я их резаными беру, в стекляшке. Так-то они вкусные, хоть и резаные. Это, где бок помят или с плесенью, отрезают, а внутри оно цельное, не помятое. Игнатьевна! – позвал он отвернувшуюся к плите хозяйку. – Ну, а может, того-сь? По рюмочке? Из самой Сибири к нам человек приехал, с морозов…
– Да тебе что с морозов, что не с морозов, главное – повод чтоб. Да и какое тебе по рюмочке-то, рассмешил. Тебе ж как капля на зуб попала, так меньше чем поллитрой не обойдешься, а после будешь спать на горшке, людям настроение портить.
– Вот же ведь, етить твою, женщина! Ей слово, она – четыре. – Супруг печально развел руками: мол, и рад бы угостить человека, да разве эту бабу проймешь с её-то разъетитским характером.
Хрустнув хозяйской сушкой в разговор вступил муж сестриной дочери.
– Вот же ведь, етить твою, женщина! Ей слово, она – четыре. – Супруг печально развел руками: мол, и рад бы угостить человека, да разве эту бабу проймешь с её-то разъетитским характером.
Хрустнув хозяйской сушкой в разговор вступил муж сестриной дочери.
– А вот, – прихлебнув из чашки, начал он после короткой заминки, – говорят, что есть в Сибири такой народ, что бабы в этом народе у мужиков ищут вшей ощупью, а после, когда найдут, едят их, ну вроде как эти сушки? Правда это или так, брешут? – Он внимательно уставился на Медсестру Лёлю.
Та подула на обжигающий чай, и туманная змейка пара изогнулась немым вопросом, затем медленно растаяла над столом. Гостьины оленьи глаза наполнились звенящим весельем. Она сказала:
– В Сибири много чего особенного. Рыбу у нас и ту добывают мордами, а медведи вместе с коровами на лугах пасутся. А народ такой, про который вы спрашиваете, живет около Чукотского носа, их у нас носоедами называют, пыегооурта, по-ихнему, это потому, что они живых людей ловят, им носы разбивают и кровь сосут, пока теплая.
– Вот ведь етить твою! – восторженно выматерился хозяин. – Прямо так и сосут? Пока теплая?
Лёля носом уткнулась в чай, дыша его терпковатой свежестью. Узкими смоляными бровками она сделала легкий взмах, затем брови опустились на место.
– Каких только иродов Господь на земле ни терпит, – наморщившись, сказала хозяйка. – Вон чеченцы чего с нашими людьми делают, глядеть телевизор страшно.
– Да уж, – согласился хозяин. – Спирт «Рояль» на Сенной площади весь скупили и продают его теперь по ой-ей-ей каким сумасшедшим ценам. Моя б воля, я бы всех этих черножопых посадил в одно большое ведро и утопил бы их в глубоком колодце к ебеней матери!
– Ну-ну, старый! Ты при девке-то того, помолчал бы со своей матерщиной при девке-то.
– Так ведь я ж это не за так – я ж это за родину голосую.
– Это ты за Ельцина голосуешь, который черножопым волю-то с похмелья и дал, а своим-то, русским, вместо воли спирт этот сраный.
– Но-но, бабка! Ельцина не тронь. Ельцин, он нам пенсию прибавляет, и вообще…
– Вот именно что вообще. – Размахнувшись вафельным полотенцем, будто бы отгоняя муху, Вера Игнатьевна накрыла им заварной чайник, укутала его фаянсовые бока. – Ты уж нас прости, деревенских, если что говорим не так, – повернулась она к Медсестре Лёле. – С моим чугреем много-то не поговоришь, это он при тебе такой бойкий, а так, без людей-то, всё молчит да дремлет у телевизора. Мне, бывает, так поговорить хочется, а с ним какой, кроме ругани, разговор. – Она вздохнула. – Вот к сестре Пане этим летом поеду, наговорюсь. Она мне все по ночам чудится, зовет, значит. – Вера Игнатьевна улыбнулась и махнула рукой. – «Чудится» – это по-нашему, по-деревенски, так говорят, а по-вашему, по-медицински, это называется «ностальгия». Ты ведь, милая, вроде как медсестра будешь? Вроде как по врачебной части?
– Это у меня имя такое – Медсестра Лёля. Мне его на родине дали.
– Интересное какое-то у вас имя, непривычное – Медсестра, – крутя на мизинце сушку, удивился муж сестриной дочери. – У нас в поселке тоже был один Автархан, так мы его Автокраном звали. Он чучмек был, то есть, в смысле, – узбек. Хороший мужик, но нервный. Он потом нашего одного убил, Ваську Полоротова, тракториста.
– А мне мое имя нравится, – сказала Медсестра Лёля. – В Торгалыге, это у нас в Туве, я там родилась, у многих интересные имена. У нас же не как у вас, у нас имя не родителями дается, а выбирается из фонда имен особым человеком – хранителем. В каждом роду имена свои, и по имени много чего можно узнать – какой род, богатый он или бедный, откуда твой род пошел, чем в твоем роду занимаются. У меня, например, в роду все потомственные шаманы, а соседи наши из Сергек-Хема работают в рыболовецком совхозе – пыжьянов и кунжей промышляют специальными такими пущальницами. Наш хранитель, мой дядя, Кок-оол Аркадий Дамбаевич, он, когда на фронте с немцами воевал… Ой, тут своя история! Ведь из тувинцев в армию до войны никого не брали, это дядя под мобилизацию попал, когда в Кемерово по делам ездил, судили вроде в Кемерово кого-то, ну а дядю вызывали свидетелем. Вот его тогда и призвали. Так мой дядя мне имя дал в честь своей фронтовой подруги, с которой он воевал вместе, в их полку она медсестрой служила. Убили ее под Новгородом, и имя ее мне перешло. А двух моих двоюродных братьев звать – одного Радист Ян, а другого Майор Телиани, тоже в честь дядиных погибших товарищей.
– А что, имена красивые, особенно, который майор, – с протяжным и долгим вздохом сказала Вера Игнатьевна.
– Я всё хочу спросить, а где у вас в Питере Чайна-таун? – спросила вдруг Медсестра Лёля и, словно бы оправдывая свою провинциальную неучёность, добавила чуть смущенно: – Я же здесь первый раз.
– Чайна, простите, что? – удивился муж сестриной дочери, глядя на сибирскую гостью через дырку от надкушенной сушки.
– Чайна-таун. Ну, китайский район, там, где местные китайцы живут.
– Китай-город? Так это же в Москве Китай-город, это ты Ленинград с Москвой перепутала. – Довольный Василий Тимофеевич улыбнулся и отрицательно покрутил головой. – А у нас в Питере такого района отродясь не было.
– Как же так? – удивилась в свою очередь Медсестра Лёля. – Не может быть, чтобы не было. Петербург такой большой город – значит, здесь живут и китайцы. А если живут китайцы, значит, есть китайский квартал.
– У нас в поселке тоже китаец жил. Мы его Вазелином звали… – начал было муж сестриной дочери, но Василий Тимофеевич не дал ему договорить до конца.
– Китайцы, – сказал он веско, – конечно, в нашем городе проживают. Теперь они, конечно, не те, что раньше, когда мы с Мао Дзэдуном дружили. Раньше они за велосипедами сюда ездили, очень у них в Китае русские велосипеды ценились. И посуда для кухни – чайники, сковородки, сервизы всякие. Вот ты про них говоришь «чайна». Так их в народе «чайниками» и звали, потому что они как в поезд на вокзале садились, так все чайниками были увешаны производства ленинградского завода Калинина. Ну а нынешние китайцы-то, те всё больше барахлом спекулируют, этими, ну, как их, – пуховиками. Так что нет у нас такого района, чтобы в нем китайцы отдельно жили.
– В любом городе есть Чайна-таун, – упрямо стояла на своем Медсестра Лёля. – В Анкоридже, в Портленде, в Детройте, в Чикаго… – Она замолкла, увидев круглые, как луны, глаза, какими на нее смотрели хозяева.
– Ты что, бывала в Чикаго? – строгим голосом, как на допросе в следственных органах, спросил у нее Василий Тимофеевич. – То есть в Питере не была ни разу, а Америку чуть не всю объездила?
– Да, а что? – просто ответила Медсестра Лёля. – В Америке я бывала дважды. Наш фольклорный коллектив выступал на Фестивале малых народов мира. Первый раз нас от республиканского этнографического музея имени Шестидесяти богатырей посылали, а во второй уже приглашали так, очень мы американцам понравились. Там мы исполняли тувинский народный танец «Прилет геологов». В Кызыле в Красном чуме даже грамота висит по-английски… – Медсестра Лёля остановилась, чтобы отхлебнуть чаю.
– Ну так вот, – ловко воспользовался паузой муж сестриной дочери. – Вазелин этот, ну, который китаец…
– Да иди ты со своим Вазелином, – нервно оборвал его хозяин квартиры. Затем, уже другим тоном, пододвигая к гостье банку с засахаренными лимонами, спросил: – Слушай, Лёля, а на кой они тебе хрен сдались, эти китайцы? Что-нибудь по родственной линии?
– Мне вообще-то не сами китайцы нужны, – ответила ему Медсестра Лёля. – Мне змеи нужны.
– Змеи, китайцы… Что-то у меня голова ходуном ходит от всей этой трихомудии. – Вера Игнатьевна поднялась и повернулась лицом к буфету. – Ладно уж, по рюмочке, так по рюмочке.
Глава 2 Подпольная торговля гадами в криминальной столице России
– Да, Николай Юрьевич. Спасибо, Николай Юрьевич. Бывший ресторан «Арык» на Садовой, теперь «Сяньшань», я поняла. Метро «Гостиный Двор» и через Невский по переходу. Как дела? Хорошо дела. Вот заканчиваю последние приготовления. Почему с кем-то? Ни с кем. Я одна иду, мне по делу. Какое дело в китайском ресторане? Мне там змеи нужны. Восемнадцать штук. Нет, не шучу, это для лечения Ивана Васильевича, без змей нельзя. Спасибо, обязательно буду держать в курсе. Когда загляну? Скоро. Возможно, завтра. Да, Николай Юрьевич, до свидания. И вам того же. И Ольге Александровне от меня привет. До встречи. Да, да. Спасибо.
Вскоре после звонка в издательство Медсестра Лёля Алдынхереловна Кок-оол уже сидела в уютном зале фирменного ресторана «Сяньшань» и листала объемистое меню с золотым драконом на переплете. Напечатано было меню на тонкой хрустящей бумаге золотисто-желтого цвета, и бумага, похоже, была пропитана какими-то ароматическими составами, потому что, пока Лёля листала, запах менялся от легчайших гвоздичного и жасминового до приятного, но тяжелого запаха тернового меда, получаемого из «бараньей колючки», растения приманьчжурских равнин. Маленький коренастый китаец молчаливо следил глазами, как она перелистывает страницы и морщит свой невысокий лоб. Поза его была почтительной, чуть склоненная к посетителю голова готова была отделиться от тела и лететь за тысячи ли, через леса и пустоши Ляояна, за розовые вершины Куньлуня, вперед, через Яшмовые Ворота, туда, где среди гор и равнин возносится, как цветок над миром, столица Поднебесной империи. Лететь за тысячи ли, чтобы ей, Медсестре Лёле, единственной в этот ранний час посетительнице «Горы благовоний», так на русский переводилось «Сяньшань», доставить в одно мгновение из лучшего ресторана «Цюаньцзюйдэ», что за воротами Цяньмынь в Жоуши, хубо-я-бан – янтарные крылышки жаренной на подвесе утки, – или курицу по-ганьсуски, или дуичуские пирожки шаомай с начинкой из саньсяньского сыра, или – из кондитерской «Чжэнминчжай» – засахаренные боярки танхулу.