— То есть вы с самого начала знали, что используете их в качестве подставки?
— Почти. Конечно, если бы удался их авантюрный план, было бы хорошо. А если нет, то они должны были привлечь своими активными действиями внимание комиссии генерала Машкова, которая была создана сразу после того, как Хеккет передал через знакомого эксперта предложение Дзевоньского. С этой минуты наш поляк и вся его группа по существу были под прицелом.
— Я не понимаю ваших рассуждений. Выходит, что вы тратили наши деньги впустую, заранее зная, что у них ничего не выйдет? — разозлился приехавший, отодвигая от себя чашку уже остывшего кофе.
— Мы не исключали такой возможности. Если бы мы не тратили деньги, внимание спецслужб переключилось бы на другие варианты, что могло привести к ненужным для нас последствиям. Поэтому мы так спокойно расстались с группой Дзевоньского. А теперь готовы нанести свой собственный удар.
— «Резервный» вариант генерала Гейтлера?
— Нет. Это вторая линия прикрытия. Он, конечно, гений, но я уже давно не верю в гениев-одиночек. Их время закончилось.
— Тогда объясните подробнее.
— Не буду. Вам нужен результат, и вы его получите. А каким образом — это мое дело. Я не выйду за рамки составленной нами сметы.
— Ясно. Когда?
— Два месяца — предельный срок. Думаю, мы уложимся.
— Хорошо, — приехавший поднялся. — Куда переводить деньги? Как и раньше? В «Сити-банк»?
— Нет. Об этом счете знал Дзевоньский. Я записал для вас счета двух других банков. Эти банки не большие, о таких не пишут в газетах. Французский и швейцарский. — Андрей Михайлович достал из кармана небольшой листок бумаги, сложенный пополам, и протянул своему собеседнику. Тот быстро кивнул, забирая бумагу.
— Что еще?
— Ничего. Ждать.
— Почему об аресте группы Дзевоньского ничего нет в российских газетах? Я думал, что они используют такой шанс. Покушение на президента. Им всем дадут за это ордена и медали.
— Все предельно засекречено. Они знают, что еще не нашли Гейтлера, и поэтому не сообщают о своей успешной операции. Это своего рода игра, в которой обе стороны понимают, почему противник поступает именно таким образом. Самого Дзевоньского и его людей держат за городом в специальном центре бывшего ПГУ. Доступ туда крайне ограничен.
— Откуда вы знаете?
— Я работал в ПГУ, — напомнил Андрей Михайлович, — и ушел оттуда в пятьдесят два года. Вы никогда не спрашивали меня, как я оказался на Западе и почему не остался в Москве, где сейчас снова в фаворе бывшие чекисты и бывшие советские разведчики.
— Вы говорили, что у вас были неприятности, — вспомнил его собеседник. — Мы ведь знакомы с вами с девяносто пятого.
— Верно. Но мои неприятности начались из-за того, что один из руководителей внешней контрразведки ПГУ генерал Калугин оказался не очень порядочным человеком. Некоторые даже считали, что он сдал часть наших агентов. Я знал точно, что это не так. Калугин был слабый и не очень квалифицированный работник. К нам тогда, сразу после августа девяносто первого, прислали Бакатина. Тот пришел на волне революционного энтузиазма и все сразу развалил. За несколько месяцев. А Калугин вознамерился оседлать эту волну, сделать карьеру. Поэтому он стал еще большим демократом, чем все наши доморощенные либералы. И сам не заметил, как подсел на американские гранты, начал получать деньги от разных фондов, выступать на различных международных конференциях, организованных этими фондами. И сдавать своих бывших товарищей. Даже написал книгу, умудрившись таким образом сдать одного из наших агентов. В общем, покатился по наклонной. Руководителем ФСБ он не стал, не та квалификация, а вот предателем его назвать можно. Но когда он начал так себя вести, соответственно стали трясти и его бывших сотрудников. В первую очередь выперли меня. Хорошо, что сохранили пенсию. В девяносто третьем я получал восемь долларов в пересчете с тех рублей. Жена у меня умерла еще в девяностом, дочь стала взрослой. Я тогда женился во второй раз, но дочь не очень охотно приняла мою новую жену. Все это вы хорошо знаете. Когда вы согласились взять меня в вашу службу безопасности, то проверили мою прежнюю жизнь. Мне об этом известно. И вы знали, что я знаю. С девяносто пятого я работаю на вас и на ваших друзей. И благодаря вам живу в Европе уже столько лет.
— Зачем мне все эти подробности?
— Чтобы расставить наконец все точки над «i». Я помню, чем обязан вам и вашим друзьям. И не могу забыть, как меня выгнали мои бывшие товарищи. Поэтому я здесь, а они там. И поэтому я работаю на вас, а не вместе с ними против вас, и сделаю все, чтобы ваш план удался. Вы должны понимать, что они мне гораздо ближе, чем вы и ваши друзья. Но раз так получилось, я буду играть на вашей стороне.
— Всегда?
— Во всяком случае, до конца этой игры. Что будет потом, мы не знаем. И никто не знает.
— О вашей прежней жизни, о которой мне все хорошо известно, поведали. А вот о том, что собираетесь делать, не сказали.
— Конечно, не сказал. Я только хотел вам напомнить, как получилось, что я оказался на вашей стороне. А больше я вам ничего не скажу. Я и так наговорил сегодня слишком много.
— Как мы свяжемся в следующий раз?
— В записке номера двух новых телефонов. Можете звонить в любое время. Но я думаю, что вам не стоит волноваться по пустякам. Мы сделаем все, как нужно.
— Хорошо, — приехавший задумчиво посмотрел на Андрея Михайловича, затем поднялся, так и не притронувшись к своему кофе.
— Одну минуту, — остановил его Андрей Михайлович, поднимаясь следом. — Кто этот парень, ваш водитель? Вы ему доверяете? Я раньше его не видел. Мне кажется нецелесообразным брать с собой на встречу посторонних людей.
— Это не посторонний, — торопливо ответил его собеседник, посмотрев в сторону «БМВ». — Это мой сын от первого брака. Я думаю, что имею право иногда ездить вместе с ним. Он пока студент, учится в Англии. До свидания.
Андрей Михайлович тяжело опустился на стул. Приехавший стремительно прошел к своему автомобилю, сел в машину, и они уехали. Андрей Михайлович посмотрел на нетронутый кофе. Почти сразу появился официант.
— Сеньор уже уехал? — удивился официант. Он не был встревожен. Посетитель, приехавший на такой дорогой машине, как «БМВ» седьмой серии, не станет сбегать из-за чашечки кофе. Может, он просто забыл заплатить?
— Да, — ответил Андрей Михайлович. Он хорошо знал испанский. — Но вы можете не беспокоиться. Я оплачу его кофе.
РОССИЯ. МОСКВА. 5 МАРТА, СУББОТА
Все происходило как обычно. Его посадили в машину и повезли. Ехали долго. Затем пересели в микроавтобус и двигались еще полчаса куда-то на юг. Дронго догадался о направлении движения по тусклому солнцу, которое в этот день появилось на небе. Наконец машина въехала в какой-то большой ангар. Его деликатно вывели из салона, проводили по лестнице на второй этаж.
В просторной комнате уже ждали двое сотрудников Машкова и сам генерал, у которого был виноватый, несколько смущенный вид. Дронго невесело усмехнулся. В конце концов его старый друг абсолютно прав. Французы не зря говорят, что предают только свои. Машков пробормотал какое-то приветствие. Один из его сотрудников уточнил, нет ли у Дронго аллергии на различного рода лекарства.
— Нет, — ответил он, — мне можно вкалывать любую гадость. Я с детства люблю, когда меня колят.
Первый сотрудник улыбнулся. Второй посмотрел сурово. Потом ему протерли руку спиртом и ввели лекарство. Дронго поморщился и отвернулся. Пока подключали датчики, Машков сел за стол. Дронго огляделся. Стену с правой стороны занимало большое зеркало. Очевидно, за ним находились наблюдатели, следившие за происходящими в комнате допросами. Оба сотрудника, закончив прикреплять аппаратуру, взглянули на генерала и быстро вышли из комнаты. Стало понятно, что они не будут присутствовать при допросе. Видимо, показания датчиков поступят на мониторы в соседнюю комнату, где находятся неизвестные ему люди, которые имеют доступ к подобным допросам.
Машков и Дронго остались одни. Машков посмотрел на своего друга и несколько неуверенно поинтересовался:
— Как ты себя чувствуешь?
— Пока нормально. Слегка кружится голова и неприятное ощущение во рту. Кажется, болят ноги. Или мне только кажется.
— Может, начнем?
— Не нужно так волноваться. В конце концов пытают меня. И допрашивают тоже меня. Поэтому задавай свои вопросы спокойным, естественным голосом. Тем более что за нами наверняка следят.
— Дурак, — разозлился Машков. Затем бросил какую-то папку на стол перед собой, раздраженно отвернулся и зло пробормотал:
— Можешь встать и убираться отсюда. И вообще уехать из Москвы. Тебя никто не остановит.
— Ни к чему так патетически, — спокойно отозвался Дронго, — давай начнем. И учти, что на этот раз я буду говорить правду. Поэтому лучше не спрашивай, что я о вас думаю.
— Дурак, — разозлился Машков. Затем бросил какую-то папку на стол перед собой, раздраженно отвернулся и зло пробормотал:
— Можешь встать и убираться отсюда. И вообще уехать из Москвы. Тебя никто не остановит.
— Ни к чему так патетически, — спокойно отозвался Дронго, — давай начнем. И учти, что на этот раз я буду говорить правду. Поэтому лучше не спрашивай, что я о вас думаю.
— Назови громко три цифры, — попросил Машков, — и мы начнем работать.
— Один, три, семь.
— Хорошо. Сейчас я буду называть цифры, и ты должен все время говорить «Нет». Во всех случаях.
— Один…
— Нет.
— Два…
— Нет.
— Три…
Машков досчитал до десяти. И все десять раз Дронго повторил слово «нет». Генерал удовлетворенно кивнул. Все правильно. Семь верных ответов, три неверных.
— Как ты себя чувствуешь в роли палача? — вдруг поинтересовался Дронго.
— Заткнись, — опять разозлился Машков, — и отвечай на вопросы. — Он сердито оглянулся на это проклятое зеркало, за которым находились двое психологов, следивших за допросом.
— Он намеренно выводит его из себя, — предположил один из них.
— Похоже, — согласился второй, — но Машков опытный специалист.
Сам Машков усилием воли сумел несколько успокоиться и начал задавать вопросы. И первым был такой:
— Ты знал кого-нибудь раньше из группы Дзевоньского?
— Нет.
— Ты звонил в Брюссель?
— Нет.
— Ты знаешь Гельмута Гейтлера?
— Нет.
Собственно, после этих трех ответов допрос можно было прекратить, но он продолжался около двух часов. Задавая в разных вариациях одни и те же вопросы, Машков добросовестно пытался выяснить, что именно мог узнать Дронго о работе Дзевоньского в Москве до того, как приступил к своему расследованию. Дронго трижды просил воды и трижды Машков передавал ему наполненный стакан. На все вопросы Дронго отвечал четко, иногда шутил. У него сильно болела голова, не проходило ощущение подступающей тошноты. И тем не менее он ясно воспринимал все происходящее и так же ясно отвечал на все вопросы.
Закончив допрос, Машков устало откинулся на спинку кресла и неожиданно улыбнулся. Затем схватил бутылку, чтобы налить себе воды, но обнаружил, что она пуста.
— Принесите воды! — крикнул он куда-то в сторону.
— А вот это ошибка, — заметил Дронго, морщась от головной боли. — Я мог бы и не догадаться, что нас слушают. А крикнув, ты невольно выдал этот секрет.
— Иди ты к черту! — добродушно огрызнулся Машков. — Слава Богу, что все закончилось. Теперь ни одна собака не посмеет ничего сказать в твой адрес.
— Позови своих архаровцев, чтобы они сняли с меня ваши чертовы датчики. И еще. Я повесил пиджак в другой комнате. Там у меня есть «спазмалгон». Пусть принесут таблетку. Ужасно болит голова.
— Я сам принесу. — Машков быстро вышел из комнаты. Почти сразу в ней появились двое сотрудников, которые начали деловито отключать Дронго от аппаратуры и сворачивать ее. Машков принес таблетку и бутылку воды. Он налил сразу два стакана — себе и Дронго. В это время вошел еще один сотрудник, который принес какой-то тюбик. Он выдавил из него в стакан с водой некоторое количество буро-зеленого вещества, затем размешал и, протянув напиток Дронго, предложил:
— Выпейте.
— Еще какая-нибудь гадость? — спросил тот.
— Обычное мочегонное средство, — пояснил сотрудник, с любопытством разглядывая эксперта. — Это фитолизин. Хорошее польское лекарство.
Дронго и Машков посмотрели друг на друга и оба улыбнулись.
— Надеюсь, вы не одолжили его у Дзевоньского? — улыбнулся Дронго, выпил лекарство и поднялся. Голова у него все еще кружилась, во рту было такое ощущение, словно он перекусывал электропровода. Или дотронулся языком до батарейки, как однажды сделал это в детстве. Память о том неприятном «опыте» сохранилась на всю жизнь.
— Надеюсь, теперь ты сможешь убедить свое начальство не выгонять меня каждый раз из Москвы? — спросил Дронго. — Хотя, между прочим, я предложил бы проверить таким же образом всех членов вашей комиссии.
— Хватит, — торопливо остановил его Машков. — Мы уже закрыли этот вопрос. Пойдем, я помогу тебе одеться.
Они вышли из комнаты.
— Ничего не закрыли, — тихо возразил Дронго, — нужно найти Гейтлера и понять, почему вас опередили в Брюсселе. Боюсь, работы теперь у вас больше, чем ты думаешь.
— Я знаю, — отозвался генерал, — но теперь мне никто не сможет помешать привлечь тебя к ней. Мы все равно должны вычислить обоих — и Гейтлера, и возможного «крота». Хотя в существование последнего мне очень трудно поверить. Всех, вошедших в мою комиссию, я знаю много лет.
— Ты и меня знаешь много лет, — напомнил Дронго, — но это не помешало тебе привезти меня сюда. Помнишь, как у Оруэлла? «Все животные равны, но некоторые равны более…»
— Иногда с тобой просто невозможно разговаривать, — вздохнул Машков. — Сегодня опять будут допрашивать Дзевоньского и всех его людей. Нам важно понять, куда делся Гейтлер и как его найти.
СОЕДИНЕННЫЕ ШТАТЫ АМЕРИКИ. ЧИКАГО. 5 МАРТА, СУББОТА
Тетя Ануся стала жительницей Чикаго еще в те годы, когда большинство ее соотечественников об этом не могли и мечтать. Она переехала сюда из Англии в семьдесят девятом, когда Польша была совсем другим государством, для граждан которого выезд на жительство в Соединенные Штаты представлялся весьма проблематичным со всех точек зрения. Но супруг тети Ануси был подданным Великобритании и поэтому достаточно быстро получил сначала вид на жительство, а затем и гражданство этой великой страны.
Олеся родилась как раз в семьдесят девятом и поэтому не могла знать тетю Анусю, которая на самом деле приходилась ей вовсе не теткой, а двоюродной бабушкой. Однако уже в девяносто втором, в возрасте тринадцати лет, Олеся впервые посетила Чикаго и познакомилась с родственницей, о которой в их родном Вроцлаве ходили легенды. Муж тети Ануси был известным архитектором, работавшим в Чикаго. В девяносто восьмом он умер. А Олесе к этому времени исполнилось девятнадцать лет, и она переехала в Париж, надеясь устроить свою жизнь во Франции.
Там ей пришлось трудновато. Никто не ждал молодую красивую девушку в этом городе. А те, кто предлагал ей «помощь» и свои услуги, совсем не нравились Олесе. У них были влажные глаза, потные руки, и их намерения ясно просматривались с самого начала. Из Парижа Олеся довольно быстро переехала в Брюссель, где устроилась на работу в небольшое проектное бюро и пошла учиться. Но еще неизвестно, насколько лучше устроилась бы ее жизнь в Бельгии, если бы неожиданно она не встретила там знакомого их семьи пана Тадеуша Марковского, о котором в той, прошлой жизни, ее дедушка говорил как об очень влиятельном человеке. Марковский и здесь выглядел влиятельным и богатым. Во всяком случае, он тут же взял Олесю в свой офис и оплатил ее обучение.
Ей было двадцать два года, когда она начала работать в его фирме, в которой все называли Тадеуша паном Дзевоньским, но она понемногу к этому привыкла. У Олеси были светлые волосы, голубые глаза и довольно резкие черты немного вытянутого лица, которое наводило на мысль, что среди ее предков встречались не только славяне. Родственники Олеси жили во Вроцлаве, который немцы традиционно называли Бреслау, а в этой части Западной Польши веками перемешивались прусы, саксонцы, чехи, поляки. Тогда как в Центральной и в Восточной части Польши преобладал другой тип женщин — преимущественно пышногрудые брюнетки со славянскими чертами лица, считавшиеся одними из самых красивых женщин Европы.
Олесе понравилось в Брюсселе. Здесь у нее появилось много знакомых, новые друзья. А главное — Рауль, португальский «мачо», переехавший сюда из Лиссабона. Он был профессиональным футболистом и выступал за одну из местных бельгийских команд. Олеся встречалась с разными парнями, но Рауль стал ее самым близким другом. Все закончилось через два года, когда его клуб решил продать своего португальского полузащитника в Италию. Девушка была безутешна, поскольку Рауль не предложил ей последовать за ним в солнечную южную страну. Его продали, как раньше продавали рабов, даже не очень интересуясь его собственным мнением. Так он и уехал, оставив на память о себе черного фарфорового лиссабонского петушка.
Потом у Олеси появился новый друг, но этого она сама бросила. Парень крепко сидел на наркотиках и собирался приобщить к этому занятию и свою новую подружку. Затем как-то незаметно получилось, что Олеся оказалась подругой самого пана Дзевоньского. Однажды он пригласил ее на ужин, и она обратила внимание на его стильный костюм. Из ресторана они поехали в отель. Пан Дзевоньский не особенно ей нравился, но для нее это был первый опыт встречи с мужчиной, годящимся ей в отцы. И секс с ним неожиданно открыл Олесе новую радость. В отличие от молодых «петушков», с которыми она имела дело до Дзевоньского, он был сдержан, тактичен, умел доставлять удовольствие женщине, в не меньшей степени думая о ее удовлетворении, чем о собственном. Все ее предыдущие дружки больше думали о себе.