Для остальных, еще живущих, тоже видов предостаточно. К западу — закат, к северу — Мон-Ванту. Подножие горы плодородное, покрытое буйствующими виноградниками, оливковыми и миндальными рощами; гребень среди лета смотрится обсыпанным преждевременно выпавшим снегом. Так выглядит выбеленный солнцем известняк, вечерами приобретающий нежно-розовый оттенок и кажущийся мягче подушки. А лучше всего наблюдать за игрой увядающего света и коварно подползающих теней с террасы деревенского кафе. Если француз примется перечислять многочисленные достижения его родины в построении цивилизации (а долго уговаривать его не придется), то кафе он поместит в самый конец внушительного списка. Если вообще вспомнит. Ведь он с этим общепитом вырос, сроднился, считает его столь же естественным, как воздух для дыхания, и, как следствие, его не замечает. Кафе было всегда, считает он. Но спросите приезжих из Британии или Америки, что их больше всего привлекает во Франции после пейзажа, культуры, пищи и иных первостатейных ценностей, и большинство из них, иные с тоскливой ноткой в голосе, ответит: «О, конечно же французам повезло, что у них такие кафе!»
Не спорю, есть у англичан и американцев их бары и пабы, чайные и кофейни, есть половые, выведена даже своя порода «аутентичных французских кафе» с обязательными «аперитивными» плакатами 20-х годов и желтыми рикаровскими сиденьями, с сэндвичами из багетов и газетами на палке. Но лишь во Франции вы найдете подлинное, то есть вкупе со звуковым фоном, традициями обслуживания, веками складывавшейся атмосферой. Именно эта среда, а не декор делают кафе тем, чем оно должно быть. Подлинное существует в бесконечном числе вариантов; разумеется, парижское «Ле До Магот» на первый взгляд очень мало похоже на деревенское кафе в Любероне. Но вы не сможете не обнаружить и сходства, если не начисто лишены наблюдательности.
Перво-наперво: вы здесь сами по себе. Иногда вы одиноки дольше, чем вам бы этого хотелось, скажем, если garçon не в духе. Но как только вы заказали, право аренды вашего места ограничивается лишь вашим желанием. Никто не нависнет над вами, намекая, что пора заказать «еще одну» и удалиться. От вас ожидают присутствия. Читайте газету, пишите деловое или любовное письмо, мечтайте, планируйте бананово-кофейный государственный переворот в какой-нибудь Латиноафро-америке — тоже бывает, — используйте свой столик как офис… Есть у меня знакомый парижанин, каждое утро прибывающий в «Ля Куполь» ровно в девять, он ставит на соседний стул портфель и проводит рабочий день за одним из столиков с видом на бульвар Монпарнас. Я всегда завидовал такому офису, с официантами и пятидесятифутовым баром. Когда мобильные телефоны еще не вошли в быт, кафе принимали телефонные звонки для постоянных клиентов, отвечали звонящим и пришедшим к клиенту в его отсутствие согласно оставленным им указаниям. Иные, полагаю и надеюсь, все еще хранят эту традицию. Отличный автоответчик со столь широким спектром добавочных услуг!
Еще одно удобство любого подобного кафе, независимо от размера, бесплатное развлечение, неэлектронное любительское реалити-шоу. Состав исполнителей, как правило, из местных жителей, иногда замешиваются и приезжие. Эти чинно сидят, дожидаясь обслуживания. Местные часто предпочитают орать заказ, едва войдя в дверь, а если их привычки уже выучены обслугой наизусть, лишь буркнут или кивнут, чтобы получить положенное. Если вам, как и мне, живые люди интереснее телевизионных, здесь для вас, как для мухи на стене, всегда готово место зрителя.
Первыми, когда пол еще не подсох после утренней уборки, прибывают краса и гордость местных строек — каменщики. Голоса их грубы от постоянного курения и забивающей дыхательные пути строительной пыли, одежда и сапоги и утром и вечером одинаково мятые и пыльные. Могучие руки, мускулистые пальцы, кожа что наждак. Каждый день они ворочают двуксотфунтовые каменные плиты. Задубевшие лица их обветрены зимой, обожжены солнцем в летнее время. Несмотря на тяжелый труд, они всегда в хорошем настроении. Они шумно удаляются, и кафе кажется неестественно тихим.
Вскоре после них появляются специалисты в пиджаках и брюках со стрелками, при портфелях, дающих им право занимать письменные столы в конторах Апта или Кавайона. Эти люди разительно отличаются от развеселых каменщиков, сугубо серьезная публика. Озабоченные своими коммерческими и административными проблемами, они то и дело поглядывают на часы, иногда лихорадочно принимаются строчить в линованных или клетчатых блокнотах и постоянно стряхивают с себя крошки, даже если отрясти нечего. Должно быть, в их конторах стерильность как в хирургической операционной.
Появляется первая дама, владелица парикмахерской близлежащей деревни. Волосы ее цвета сезона, что-то среднее между темной хной и спелым баклажаном, подстрижены коротко. Она над ними, конечно, долго колдовала перед выходом из дому. Лицо ее сияет, как на ланкомовском плакате, дышит бодростью, поразительной в столь ранний час. Она заказывает кофе noisette, эспрессо с ложечкой молока. Чашечка замирает в ее баклажанового цвета ногтях, она критическим взором оценивает недостатки прически герцогини Йоркской в журнале «Алло!» и жалеет, что не дано ей исправить халтурную стряпню цирюльников острова дикарей за Ла-Маншем.
Она отбывает, сопровождаемая перестуком изящных каблучков, снова наступает затишье. Для алкоголя час не наступил, исключение представляет лишь водитель, развозящий пиво. Он доставил и разгрузил бочонки, теперь должен снять пробу, проверить качество напитка, а заодно и охладиться. Уезжает и он, а кафе готовится к приему следующих посетителей. Столы очищаются, стаканы блестят, диапазоны радио исследуются в попытке ускользнуть от вездесущего французского рэпа.
Появляются новые посетители. Две фигуры, вежливо кивнув, усаживаются у окна, положив перед собой путеводители. На них униформа среднего разумного туриста: куртки на случай внезапного похолодания, выпуклости на животе, образованные сумочками на поясе, нехитрыми приспособлениями, предназначенными для защиты личных ценностей от хитрых воров. Немного поколебавшись, они заказывают вино, с виноватым видом чокаются друг с другом.
Для туристов, пожалуй, слегка рановато, зато самое время для прибывшего после них квартета старожилов с суммарным возрастом за три сотни лет. Перед ними появляются стаканчики розового и карты для belote. Но прежде чем они приступят к игре белот, четыре головы в плоских кепках, не то беретах поднимут взор и обозреют помещение на предмет наличия чужаков. Эти старожилы принадлежат к дотуристическому поколению, их все еще удивляет популярность Прованса, они еще не привыкли, что за свои полуразвалившиеся амбары и скромные земельные участки могут получить колоссальные, по их разумению, суммы. Развалина стоит четверть миллиона, небольшого размера дом принесет миллион. Putaing[41], как изменился мир…
Четыре мушкетера занялись картами, а нам пора познакомиться с одним из главных аттракционов кафе, с madame la patronne, дамой «определенного возраста» с внушительным декольте. Серьги ее размером напоминают обручи, на которых восседают попугаи. Я украл ее из одного марсельского бара. Там она господствовала над своей территорией в обтягивающих тигровой расцветки лосинах, отпускала напитки, шутки и ругательства в адрес завсегдатаев. Эта женщина родилась за стойкой и срослась с ней, подумал я тогда. По счастливому совпадению звали ее Фанни.
Ее имя неразрывно связано с площадкой для игры в boules под деревьями рядом с террасой кафе — еще одна украденная мною реалия. Оригиналом можете полюбоваться возле кафе «Лу Пастр» в Апте. Каждый день, если позволяет погода, зрители — все до одного знатоки — усаживаются на низкую каменную стену и обмениваются впечатлениями о действиях игроков. Сражаются в pétanque[42]. Этот вариант игры изобретен, возможно случайно, в Ля-Скота около ста лет назад. До той поры шар бросали в движении, но в тот знаменательный день один из игроков бросал шар, стоя в позиции «ноги вместе», то есть pieds tanqués. Уж устал он, лень одолела, мозоль беспокоила, артрит… Кто знает. Но новый стиль вызвал подражание, распространился, прижился.
А за стойкой бара находилась именно Фанни, дама чарующей внешности и доброго нрава. Когда в ходе игры кто-то впадал в отчаяние от неудачного развития событий, он покидал площадку, отправлялся в бар и в порядке утешения получал от Фанни поцелуй. Со временем процедура стала ритуальной, запечатлелась и в терминологии игры. Если в наши дни кто-то из сидящих на стенке проронит: «Té, il а encore baisé Fanny» [43], знайте, что это не амурная подробность, а констатация неумелого хода игры. Недавно я заметил выставленный в витрине набор шаров для игры в boules, по заверению изготовителя настолько совершенный, что его с энтузиазмом нахваливали как «Anti-Fanny».
А за стойкой бара находилась именно Фанни, дама чарующей внешности и доброго нрава. Когда в ходе игры кто-то впадал в отчаяние от неудачного развития событий, он покидал площадку, отправлялся в бар и в порядке утешения получал от Фанни поцелуй. Со временем процедура стала ритуальной, запечатлелась и в терминологии игры. Если в наши дни кто-то из сидящих на стенке проронит: «Té, il а encore baisé Fanny» [43], знайте, что это не амурная подробность, а констатация неумелого хода игры. Недавно я заметил выставленный в витрине набор шаров для игры в boules, по заверению изготовителя настолько совершенный, что его с энтузиазмом нахваливали как «Anti-Fanny».
Влияние Фанни наших дней, хранительницы моего воображаемого кафе, простирается далеко за пределы ее заведения и прилегающей площадки для игры в шары. Она гораздо больше, чем утешительница случайного неудачника, она нечто вроде деревенского психиатра, ей можно излить горести, ощутить моральную поддержку и почерпнуть бодрость в наполненном ею стакане. Она же и неофициальный банкир, может налить и в кредит, может даже и поддержать ссудой особо доверенного клиента. В награду за многочисленные и разнообразные благодеяния она получает щедрые вливания живительного информационного потока: деревенские сплетни. Вражда между кланами, домашние баталии, нелегальные связи, лотерейные выигрыши — все это улавливают ее чуткие уши. Она редактирует информацию, распределяет ее, она оберегает источники. Как журналист, туманно указывающий на «осведомленные круги, близкие к президенту», она никогда не укажет пальцем на поставщика сведений. «On‚ dit…», то есть «говорят…» и не более того. Но этого достаточно, чтобы зародились слухи, невидимые обитатели каждой деревни, чтобы понеслись по улицам, как собака за мячиком.
За редкими исключениями все взрослое население деревни ежедневно отмечается в кафе. Кто забегает на минутку, а кто застревает и надолго. Один из них оттуда почти не вылезает. Всегда припаян к табурету у края стойки, поближе к двери, в выгодной позиции для перехвата входящего, если тот недостаточно проворен. Это Фаригуль, отставной школьный учитель, работающий над книгой (только непонятно когда, учитывая его постоянное присутствие в баре) вот уже в течение восьми лет, с тех пор как он оставил академическую активность. Теперь его классная комната — помещение кафе, а вы его ученик. Если, конечно, вам не повезет.
Он вмещает в себе всю Académie Française, одержим чистотой французского языка и громогласно возмущается тем, что называет англосаксонской заразой, губительно сказывающейся на родном наречии и на многом другом. Основное направление его возмущения в наши дни — я бы назвал это его bête noire[44] — тлетворное и неудержимое влияние Голливуда. Фаригуль убежден, что киноиндустрия — ударный отряд тщательно продуманной антифранцузской культурной агрессии. Он, однако, признает, что на «Титаник» сходил, но исключительно чтобы полюбоваться на полюбившиеся ему скулы Леонардо Ди Каприо, если верить Фанни. Если его спросить о впечатлении, он резюмирует весьма кратко: «Судно затонуло, пассажиры погибли. Очень веселая история».
Слегка отстает от Фаригуля другой завсегдатай, Томми, деревенский мигрант. Родом он из далекой Скандинавии, но по какой-то причине много лет назад решил превратиться во французского фермера, к чему приложил немало усилий. Он, пожалуй, последний в деревне, кто курит «Голуаз» без фильтра. Ему удалось усвоить крестьянскую манеру докурить сигарету до последней четверти дюйма; приклеенный к губе окурок лихо дергается в симбиозе с нижней губой во время разговора. Пьет он pastis, который называет pastaga, а ежедневные полуденные бифштексы, steack frites, кромсает карманным ножом «Опинель» с деревянной рукояткой, которой колотит о стол, чтобы высвободить древнее почерневшее лезвие. Кто бы подумал, что перед нами отпрыск благопристойного семейства среднего класса из Осло?
Томми произвел себя в посредники в длительной вендетте братьев Виаль, владельцев соседствующих участков в долине под деревней. Смуглые жилистые братья Виаль, с узкими, как мордочки гончих, лицами не разговаривают друг с другом более двадцати лет. Причина раздора всеми — возможно, и ими самими — давно забыта. Вероятно, спор из-за наследства, из-за воды, из-за женщины или просто взаимная неприязнь, развившаяся до болезненных пределов сладострастной ненависти. Братья сидят в противоположных концах зала, время от времени поднимаясь с места, чтобы оставить яд взаимных обвинений Томми, который сразу отправляется с дипломатической миссией к адресату, с примиряющим пожиманием плеч передает сообщение и, кивая с видом серьезным и сосредоточенным, принимает ответ. Эта челночная дипломатия получила местное кодовое обозначение — «вальс трех мудрецов».
Легким дивертисментом для завсегдатаев кафе представляется бурный роман Жозетт, дочери пекаря, девушки, эмоциональное состояние которой можно определить по ее гардеробу в момент появления ее в дверях. Если роман ее в разгаре, то она вышагивает страусом на высоченной платформе, бедра ее обтягивает микроскопическая юбчонка, а на руке, как корзинка, болтается мотоциклетный шлем. Она весела, все время хихикает и шепчется с Фанни, отрывая от губ запачканный губной помадой стакан мятного «Перрье». Если же любовь опять в загоне, юбка и каблуки уступают место джинсе и летней обуви — эспадрильям, вместо хихиканья от стойки доносятся тяжкие вздохи, а Фанни сует ей в руку бумажную салфетку, чтобы промакивать слезы.
Сердечные дела совершенно не интересуют Мариуса, за исключением случаев, когда сердце останавливается и следуют очередные похороны. Для этого субъекта я создал в деревенской общественной иерархии позицию entrepreneur de pompes funèbres — похоронного распорядителя. Это назначение в какой-то мере легализует его хобби, хотя ему явно следовало бы выбирать более утонченные формы общения с будущими клиентами, особенно с Жаки, старейшим из игроков в карты.
— Eh, mon vieux, как ты себя сегодня чувствуешь?
— Ça va, çа va, неплохо.
— Жаль.
Такой малости для обидчивого достаточно, чтобы сменить деревню, отправиться умирать куда-нибудь в иное место. Однако надеюсь, что небольшой курс перевоспитания поможет Мариусу замаскировать свой гробокопательский энтузиазм, жажду устроить то, что он называет «окончательным торжеством», всему человечеству. И прежде всего ему следует отказаться от идеи принимать ставки на пари, кто раньше умрет. Участниками становятся все, кто старше шестидесяти пяти. Ставки принимаются на выживание, выплата призовых сумм на только что насыпанном могильном холмике. Мариус считает, что эта процедура ничуть не кошмарнее, чем страхование жизни.
Вы могли обнаружить заметный дисбаланс полов посетителей. Мужчины преобладают. Куда девались женщины Сен-Бонне?
Разные поколения держатся вне кафе по разным причинам. Те, что помоложе, ходят на работу, а после трудятся дома: убирают, разбираются со счетами, нянчатся с детьми и готовят ужин для старшего ребенка — мужа, который спасается от всех этих обязанностей в кафе.
У старших дам две проблемы. Первая — Фанни, которая чрезмерно dragueuse[45], чересчур дерзка, на их взгляд, и вся грудь у нее наружу. Вторая причина в том, что функцию общественного наблюдательного комитета деревенские дамы куда более успешно осуществляют с небольшой площади у въезда в деревню. Устроившись на стульчиках перед домом своего главнокомандующего, вдовы Пипон, они держат под обстрелом всю деревню, на экране их радара высвечены почта, boulangerie, кафе, автостоянка, mairie, церковь. Дамы не прикидываются, что вышли свежим воздухом подышать, хотя некоторые маскируются прихваченным с собой вязанием. Цель их собрания — наблюдение и анализ жизни деревни.
Самое незначительное отклонение от нормы вызывает немедленную реакцию. Молодая домохозяйка покупает больше хлеба, чем обычно, — следовательно, ожидает гостей. Что за гости, откуда? Закоренелый еретик вдруг заявился в церковь. Должно быть, есть ему в чем покаяться. Что он такое вытворил? Местный агент по недвижимости подкатил на своем мафиозно-черном «лендкрузере» к мэрии, нырнул внутрь с папкой под мышкой. На чей дом он пытается наложить лапы? И — mon Dieu! — туристы! Туристки! Эти девицы носятся по улицам в нижнем белье, скоро совсем голыми начнут разгуливать. Это в Сен-Бонне-ле-Фруа, респектабельном селении! Когда уж совсем ничего не случается, пожилые дамы возвращаются к питейным привычкам завсегдатаев кафе, к амурным делам Жозетт: «Она плохо кончит, вот увидите!» — или старым неподтвержденным, а значит, вполне вероятным толкам.
Этот наблюдательный комитет представляет собой неотъемлемую часть семьи, в которую вы собираетесь вступить, если намереваетесь жить в маленькой любопытной общине, и в этом один из недостатков деревенской жизни. Мы как-то попытались, много лет назад, и результаты поползновения до сих пор свежи в моей памяти. Едва мы въехали, как на пороге появились с инспекцией две пожилые незамужние сестрицы, жившие по соседству. Они сунули носы повсюду и поинтересовались, что сколько стоит. Заметили, как нам повезло, что у нас телефон, один из немногих в деревне. На следующее утро появился их брат, копивший неосуществленные телефонные разговоры в течение трех месяцев, отзвонился и оставил на столике возле телефона пятьдесят сантимов.