Кесари и боги (сборник) - Вера Камша 22 стр.

– Молчание брата Хуана понятно, – пророкотал Фарагуандо, – хоть и недопустимо. Нет оправданья тому, кто покрывает омерзительное преступление. Более виновен лишь скрывший чудо или же знамение Божие. Брат Хуан сегодня же начнет искупать содеянное, но сперва закончим с собравшим нас делом. Все вы, здесь присутствующие, знаете лишь часть правды, и двое из вас скрывают свое знание, но сколь тщетны эти усилия перед лицом Господа.

«Часть правды»… Хайме знал все, это Коломбо что-то проглядел, и не «что-то», а случившееся в доме. Голубь мог заметить их с де Гуальдо над трупом Гомеса, подслушать разговоры у фонтана, проследить за уходящими, но тайну Хенильи фидусьяр не знал и смерти Арбусто не видел, а покойник не был дураком. Из доклада Гомеса он понял все или почти все. О том, что истину можно установить через фидусьяра, капитан, к своему несчастью, не знал. А брат Хуан, опять-таки к своему несчастью, не знал, что фидусьяр может следить за спутником не только с его плеча.

– Моя вина. – Хайме стремительно опустился на колени, но не рассчитал, вернее, не учел старую рану, бессонную ночь и яд. Окно с голубями подернулось рябью, и рябь эта понеслась по кругу, словно Хайме оказался на ярмарочной карусели, все кружилось глухо урчащим мутным колесом, и только взгляд лысеющего апостола продолжал буравить душу. – Моя вина! – Суадит более чем прав, с такой головой не выдержать не то что допроса с пристрастием – долгого разговора. – Я хотел скрыть чужой грех… Он пятнал… честь… Онсии…

– Брату Хуану нужен врач! – Пленилунья. Тоже хочет скрыть грех, правда, другой, вот и тянет время, а Торрихос молчит… Он ничего не знал. Он и вправду ничего не знал! Господи, неужели эта тварь теперь говорит только со святыми?

– Святой отец, я могу… Я здоров и должен понести наказание.

– Ты его понесешь! – пообещал Фарагуандо. – Но Господь не для того исцелил тебя, чтобы ты наносил себе вред, изнуряя свое тело. Ты предназначен для иного. Поднимись и сядь.

Подняться было еще трудней, чем упасть, но Хайме это как-то удалось. Альгвазил принес воды, врач-мундиалит, словно карауливший за дверью, вцепился в руку.

– Ты угоден Господу, – струной прозвучало в мозгу, – и Он послал ангела, чтобы исцелить тебя и открыть тебе истину, но ты убоялся людского недоверия и скрыл услышанное.

Ангел, открывший истину… Суадит, пообещавший легкую смерть? Если б Хайме стоял, он бы свалился еще раз. Импарсиал покосился на окно – Коломбо, раздуваясь от гордости, восседал между голубем Торрихоса и чужаком. Если это был бред, то на удивление четкий, хотя альконийский холм Хайме тоже видел как наяву.

– Святой отец, – врач, как и Санчес, смотрел только на великого Фарагуандо, – я подозреваю худшее… Необходимы срочные меры…

– Ангел Господень уже исцелил меня, – прервал лекарское блеянье Хайме. Если происходящее не сон, Фарагуандо ответит. Неважно что, главное, будет ясно, на каком они свете. И Торрихос что-то да поймет.

– Ты признаешь, что по малодушию скрыл случившееся с тобой и отрекся, как отрекался Петр?

– Моя вина, – пробормотал Хайме, с трудом разбирая собственный голос.

– Ему можно говорить? – забеспокоился Пленилунья.

– Весьма нежелательно.

– Капитан Арбусто, – холодно прозвенело в голове, – был «новым христианином», тайно отправлявшим суадитские обряды. Исполненный гордыни и злобы, он проник в Закрытый трибунал, чтобы вредить Мундиалитской церкви. Подстрекаемый суадитами, синаитами и хаммерианами, он убил великого Хенилью и в насмешку над ним развратил его вдову.

– Маркиза не была любовницей Арбусто, – выдохнул Хайме, прежде чем сообразил, что говорит. – Этого не могло быть…

– Подобранную в грязи славнейшим из полководцев блудницу совратил сообщник убийцы, тоже новый христианин, — отчетливо произнес знакомый чистый голос. – Соблазнителю были обещаны тридцать тысяч дукатов, но Арбусто, суадит душой и телом, не захотел платить…

– Ты был отравлен и не видел, как убийца разоблачил себя и как зло пожрало зло, – снизошел до объяснения Фарагуандо, и Хайме понял, что если и сошел с ума, то не в одиночестве. На плече что-то привычно шевельнулось. Коломбо… А он и не заметил, как фидусьяр занял свое место, но что же здесь творится?! Папские голуби не лгут, а в доме Коломбо не было! Не было, но этого не доказать, даже если он рехнется окончательно и вступится уже за честь Протекты…

– Я поклялся защитить… честь Хенильи! – Если фидусьяры способны врать, как об этом до сих пор не узнали?! Или это тайна лишь для несведущих? – Святой отец, хаммериане, узнав о падении Марии, возликуют.

– Ложь да не станет орудием Господа! Ты согрешил, хоть и движимый благими намерениями.

Хайме не ответил, отстраненно глядя на исповедника Хуаны снизу вверх. Возвышающийся над столом и целым миром Фарагуандо напоминал разгневанного апостола не только взором, но и лицом. Расписавший дворцовую церковь художник был не просто добрым мундиалитом, он был мундиалитом умным.

– И все же честь Хенильи – это честь Онсии, – развернул знамя Пленилунья, – а честь Онсии – это честь ее величества. Ее поругание приведет в восторг врагов нашей веры, ведь Онсия – ее оплот и ее надежда.

– Да, это так, – согласился с извечным врагом Торрихос, – Мария де Хенилья была обласкана ее величеством. Весть о том, что Мария недостойна оказанной ей чести, опечалит и оскорбит государыню.

– Даже сотня блудниц не унизит одного праведника, – отрезал Фарагуандо, – как не унизил Господа поцелуй Иудин. Моя духовная дочь узнает все сегодня же.

– Судьбу вдовы Орла Онсии решит ее величество, – отступил, но не сдался Пленилунья, – но сейчас важнее всего поймать сбежавших преступников и освободить герцогиню де Ригаско. Для этого следует сохранить тайну…

Пленилунья говорил долго и убедительно, но Хайме почти не слушал – просто не мог. Суадитские дукаты, ангелы, убийцы, прелюбодеи, фидусьяры смешались в один неимоверный ком, куда кто-то сунул отравленную иглу. Ее нужно было найти, но инкверент был слишком измотан и растерян.

– …трудно не согласиться, – это уже не Пленилунья, это Торрихос, – поймать преступников необходимо, но меня безмерно удивила легкость, с которой глава Закрытого трибунала признал вину своего капитана. Я хочу знать, что за этим стоит. Капитан Арбусто дель Бехо возбуждал подозрение или дело в чем-то другом? Только ли один он проник в Протекту или у него есть сообщники?

– Сообщников у Арбусто дель Бехо нет и не могло быть, – устало вздохнул Пленилунья, – иначе ему не потребовались бы люди со стороны.

– Помнится, вы только что называли их доблестными воинами и борцами с хаммерианской ересью.

– Я полагал их таковыми, но человеку свойственно ошибаться. Перед лицом неопровержимых доказательств…

Вот оно! Пленилунья отказался от борьбы, когда влетел Коломбо. Это означает одно – герцог знает о фидусьярах!

– Сеньор Пленилунья, – подался вперед Торрихос, – вы изменили свое мнение после возвращения голубя брата Хуана? Другого объяснения я не нахожу.

– Слово духовника ее величества истинно, как Евангелие, – огрызнулся глава Протекты. – Разумеется, я проведу тщательнейшее расследование, но сперва следует спасти вдову Карлоса де Ригаско. Я настаиваю на соблюдении тайны.

– Это разумно, – нехотя признал Торрихос. – Супериора будет просить ее величество сохранить тайну…

– Господь сохранит благочестивую Инес, как сохранил ее брата, – отрезал Фарагуандо. – И да не найдут ересь и разврат покоя и приюта во владениях нашей духовной дочери. Завтра преступников будут искать все добрые мундиалиты и все верные подданные Хуаны Онсийской!

– Святой отец, это недопустимо. – Надо отдать должное Пленилунье, он стоял до конца. – Речь идет о жизни любимой подруги ее величества и вдовы человека, закрывшего собой сотни паломниц.

– Я молюсь за добродетельную Инес. – Посеять сомнение в королевском духовнике еще никому не удавалось. – Карлос де Ригаско спасен и счастлив, и жена его да будет спасена для жизни вечной. Ее земные страдания ей зачтутся, а теперь отвечай, сын мой, что тебе известно о фидусьярах и от кого?

– Очень мало, святой отец, – герцог спокойно посмотрел на Фарагуандо.

– Что именно?

– Папские голуби сопровождают импарсиалов со дня принятия ими обета. После смерти спутника они исчезают.

– Ты лжешь! – прогремел Фарагуандо. – Смена твоего поведения разоблачила тебя. Либо ты состоишь в сговоре с лицемерами, ложно принявшими христианство, либо ты уверился в вине своего подчиненного здесь, в этой комнате, увидев фидусьяра. Третьего не дано, и ты выйдешь отсюда либо обвиняемым в покровительстве еретикам, либо послушником ордена Святого Павла.

– Вы превысили свои полномочия, святой отец. – Пленилунья все еще был спокоен. – Я как глава Закрытого трибунала воспользуюсь своим правом обратиться непосредственно к ее величеству.

– У тебя нет права обращаться к кому бы то ни было! – Мартин де Фарагуандо один за другим развернул два лежащих перед ним свитка. – Мы, брат Мартин Фарагуандо, монах ордена Святого Павла, приор монастыря Святого Причастия в Олье, духовник королевы, нашей государыни, отныне являемся единственным и единоличным главой Священного Трибунала Онсии, полномочного правопреемника учрежденной Альфонсом Девятым Супериоры. Священный Трибунал, также именуемый Саграда, действует с сего дня во всех владениях ее мундиалитского величества.

Данною нам святым апостольским престолом и ее мундиалитским величеством властью мы распускаем Закрытый трибунал и начинаем расследование его деятельности, дабы изобличить проникших в его ряды тайных еретиков и лицемеров. Осуществлять расследование будет Святая Импарция, подчиненная нам его святейшеством, и она же продолжит следствие по делу так называемого дона Диего де Муэна.

О грехе маркизы де Хенилья следует оповестить немедленно. За сведения о блуднице и ее сообщниках будет назначена награда, которую следует выплатить из имущества Хенильи, поступившего в совместное управление Священного Трибунала и короны. Из того же источника будет выплачена награда тому, кто поможет в розысках герцогини де Ригаско, о спасении которой мы все усердно молим Господа.

Что до брата Хуана, то он отстраняется от дела, в котором замешана его кровная родственница, и во искупление прегрешений и для поправки здоровья отправится в паломничество к Пречистой Деве Муэнской, после чего примет должность главы Священного Трибунала Муэны. И да поможет ему Господь искоренить в пограничных провинциях хаммерианскую ересь и изобличить лоасских шпионов.

Фарагуандо поднял руку, и к нему на плечо опустился белый голубь. Тот, которого Хайме по недомыслию принял за подсадного. Так вот с чем прибыл «святой Мартин» из Рэмы. Папа наконец решился…

Торрихос уже стоял на коленях, желтый от ярости Пленилунья отстал от кардинала-инкверента на долю мгновенья, а Хайме так и остался сидеть, сжав ладонями виски. На свежеиспеченного главу трибунала Муэны никто не смотрел, даже бьющий в восторге крыльями Коломбо.

Часть четвертая Мрамор и бронза

Глава 1

Прозрачный поток весело несся по разноцветным камням к обрыву, над которым изгибалась вечная радуга. В детстве Леон видел, как по утрам сквозь нее пролетают птицы, потом узнал, что пробежать под семицветной дугой невозможно, как невозможно дважды войти в одну и ту же воду. Последнее, впрочем, не казалось таким уж очевидным, по крайней мере в Альконье. Утром сравнялось семнадцать лет с того дня, как младший внук тогдашнего хозяина Гуальдо оставил за спиной поющую воду и вместе с отцом и дядей свернул на Тутор-де-ла-Серроха. Отец собирался провести в пыльном городке пару дней, а встретил свою судьбу. Они все ее встретили… На рассвете третьего дня Леон-Диего узнал, что стал главой рода, а ночью его попытались убить.

Дон Диего де Муэна спустился к самой воде и легко вспрыгнул на отшлифованный веками и потоком валун; перескочил на следующий, похожий на спящую корову, а оттуда было рукой подать до сдвоенного островка, заросшего барбарисом, конскими ирисами и похожей на женские волосы травой. В детстве Леон часто приходил сюда за лягушками и рогатыми жуками, а чего он ищет сейчас? Странно было бы ждать, что на островке что-то изменится, если в замке все осталось по-прежнему. Не считая заколоченных дверей в комнаты тех, кто не вернулся.

Его дверь тоже была заколочена, а внутри на брошенном поверх покрывала плаще чутко спало прошлое. Стоило войти, и оно очнулось. Глупо было думать, что Альконья отпустит де Гуальдо, тем более последнего…

Диего провел рукой по лицу и присел на прячущийся в по-весеннему зеленой траве пегий валун. Точно так же он сидел здесь мальчишкой, грезя о далеких странах и городах. Теперь он их знал: утонувший в сиреневых садах Витте, вечная и великая Рэма с ее храмами, роскошная, знаменитая зеркалами и убийцами Рисанья, белый Аль-Каукат, настороженный, но все равно прекрасный Люстьеж… Неужели они в самом деле существовали и он бродил по их улицам, заходил в таверны, хватался за шпагу, целовал женщин? Казалось, это будет длиться вечно, но блудные сыновья должны возвращаться. На этом держится мир, и он вернулся, потому что перестал принадлежать себе.

Дон Диего при желании мог обернуться хоть ромульянским наемником, хоть хитано или тореро, и его бы не узнали все доносчики Протекты, но Марии нужны безопасность и покой, а что может быть надежней Альконьи? В замок чужому не войти, другое дело, что похождениям дона Диего конец – второй раз из фамильной клетки не вырваться.

В кустах завозилась какая-то зверушка, покачнулись усыпанные длинными ягодками ветви. Изящные темно-красные грозди походили на синаитские серьги… «Судьба человека висит на его шее», – говорят в Аль-Каукате и добавляют, что все проходит, а хитано зовут жизнь – дорогой, а смерть – всего лишь поворотом в ночи, за которым начнется новый путь.

Разве оценишь покой, не повидав бури, но не каждый уцелевший согласится стать деревом или цепным псом. В Гадаре Леон слышал о рехнувшихся моряках с разбитого корабля. Бедняг выбросило на остров, похожий на земной рай. Там было все, кроме свободы вернуться. Альконья тоже остров. Не для всех – суадит и герцогиня вольны уйти, и они уйдут. В замке останется хозяин с семьей, слуги и осень. Счастливый конец или конец счастья?

Жаль, нинья боится песен хитано, предпочитая серенады и романсы. Они могут сказать о любви, наверное, могут… О любви понятной и светлой, как утро, как сама Мариита. Теперь она счастлива, только хочет окрестить дочь и пойти с любимым к алтарю, но в Альконье нет ни храма, ни священников…

А ведь ему снилась Альконья все эти семнадцать лет, нечасто, но снилась, и всегда пыльная, выжженная, страшная. Брошенный дом был честен – он не манил, не обещал, не умолял, а пугал. Почему Леону снились раскаленные холмы и безжалостное белое солнце, не потому ли, что наяву он был счастлив, хоть и не думал об этом?

Хайме де Реваль должен был воевать, а Леон де Гуальдо – торчать в горах Альконьи, но Хенилья решил убить гонца, и все изменилось. Неслучившаяся смерть разорвала цепь, так, по крайней мере, казалось. Леон-Диего умер в захолустной гостинице, просто прикончил его не безымянный конюх, а Мигелито. «Ты не можешь вернуться, – сказал вожак, – и ты не можешь остаться. Это не твоя смерть, отдай ее хозяину. Отдай ее командору. Когда сможешь…»

Теперь зашуршало в траве. Диего пригляделся и увидел лягушонка, изумрудного, как молодая листва. Крохотное создание ловко пробиралось между отцветших ирисов к укромной заводи, в глубине которой страусовыми перьями колыхались водоросли. В Рисанье он носил шляпу с такими перьями и назывался сеньором Маэтти, потом это не то чтобы надоело, просто заезжий бездельник, бросая кости, со смешком рассказал: знаменитый Хенилья собрался на старости лет жениться. Кто же знал, что девочка с аквамариновыми глазами затянет в омут и командора, и его будущего убийцу?

Какую бы пьесу о мести и роке сочинил плешивый хозяин театра в Витте, узнай он их историю, но мести не было, просто Альконья взяла свое, как брала всегда. Что ж, дон Диего, живи и будь счастлив в старом замке у водопада. Счастлива же, в конце концов, эта лягушка, пляшущие над заводью стрекозы и Мариита…

Ты мечтал, чтобы нинья принадлежала лишь тебе, хотел защитить ее от всех бед, подхватить на руки, унести за край света, туда, где будете только вы? Мечта исполнилась, вы вместе. Одни. Навсегда.

– Вот он, Гуальдо, сеньор. Замок то есть… Нашелся! – сообщил обалдевший от собственного успеха туторский проводник. Хайме кивнул, разглядывая оседлавшую двуглавую гору крепость, чем-то напоминавшую замок петрианцев на Сциллосе. Та же мощь и вместе с тем легкость, то же единение с окрестными горами, словно эти стены и башни не возведены смертными, а созданы тем, кто творил землю и небо, жизнь и смерть…