В лесу без спичек с ребенком делать нечего, а назад, поди, уже добрые шесть часов ходу.
Отец только начал чаще всматриваться в берега: они погружались во мрак, и монастыри мы могли миновать, не заметив. Никто не обещал, что археологи будут жечь костры и в нетерпении ждать нас у берега. Они вполне могли допить самогон, доесть горячие консервные мяса, утереть лица травой, залить огонь и спать без снов, завернувшись в свои пуховые одеяла.
При одной мысли об одеяле меня настигало странное чувство, в котором тоска и озноб были замешаны поровну.
Холод клокотал уже в груди, понемногу заливая легкие и сердце, доставал до подбородка и изредка потряхивал меня за детские челюсти. Тогда зубы с бешеной скоростью начинали стучаться о зубы, и длилось это каждый раз с полминуты.
Отец наклонялся ко мне и грел своими руками, грудью, шеей, дыханием. От него пахло такой душистой беломориной, его покоем, его речью.
Он уже непрестанно гладил меня руками по плечам и ногам, размазывая комарье и какую-то мелкостную мошкару, нисколько не боящуюся ветра, зыби, луны, стынущей в воде, как в подкамазном мазуте.
— Эгей! — иногда выкрикивал отец то ли Корину, то ли археологам.
Потом мы какое-то время шли в тишине.
Отец старательно обходил корявые и рогатые деревья, непрестанно встречавшиеся нам на пути.
— С-с-с, — время от времени говорил он и на мгновение останавливался, трогая ногою дно, — тогда я понимал, что он больно наступил на сук, закопавшийся в песке и выставивший вверх черный подгнивший, но еще крепкий зуб.
— Папа, — спрашивал я, — мы не останемся в лесу?
— Нет, — отвечал он. — Скоро придем.
— Куда придем?
— Придем куда-нибудь.
Мы двигались почти беззвучно, я старался не смотреть на возвышавшийся с обеих сторон лес, чтобы не встретиться с кем-нибудь глазами.
Но лес напомнил о себе, когда справа от нас вдруг раздался резкий явственный треск.
— Ишь ты, — сказал отец с улыбкой в голосе.
— Кто там, пап? — спросил я, не умея сомкнуть губы.
— Да нет никого, — ответил он. — Ветка треснула.
Но через минуту хрустнуло еще сильнее.
Я вцепился в камеру пальцами, не решаясь повернуть пристывшую голову в сторону берега.
Кто-то шел за нами по лесу, неотрывно глядя на нас.
— Зверек какой-нибудь любопытствует о бредущих ночью по воде, — сказал отец; и улыбка все еще не покидала его голос.
— Большой? — спросил я. Слово выпало изо рта с таким звуком, как падает круглый и резкий камень в воду.
— Нет, не большой. Маленький.
— Медведь? — не унимался я.
Отец засмеялся.
— Маленький медведь, — повторил он и тут же перевел разговор. — Посмотри-ка, вон видишь впереди огонек?
— А! — увидел я, не в силах толком обрадоваться. — Это… костер?
— Да нет, вроде не костер, — ответил отец. — Наш костер должен быть на правом берегу, а этот огонь на левом. И похоже это, скорей, на окошко.
Я вцепился в этот огонек глазами, как в поплавок. Поплавок подрагивал и часто тонул в темноте, цепляясь за кусты.
В лесу еще несколько раз хрустнуло, но вскоре отстало.
Огонек подползал еле-еле, словно леска, на которой я его тянул, была в несколько сотен метров длиной.
Может, только через полчаса огонек стал явственно различим.
Он был впаян в грузный черный дом, стоявший на высоком берегу. Тускло светилось единственное маленькое, как звериный глаз, оконце. Дом был окружен забором.
Впервые за шесть или семь часов мы вышли на берег.
Берег был остро-каменистый, идти по нему я не мог.
Отец позвал людей. Никто не откликнулся.
Он начал растирать мне спину, плечи, живот сильными и даже теплыми еще ладонями.
— Папа, что-то плывет, — сказал я.
В свете окошка было различимо нечто круглое посреди воды.
Отец сделал несколько шагов и вернулся с недопитой баклажкой пива.
Корин упустил свое лакомство. Отец отпил и сплюнул. Бросил баклажку на берег.
Взял меня на руки и тихо пошел вверх — сначала по камням, а потом по стежке, ведущей вверх, к калитке. Стежка была скользкая — отец, еле слышно ругаясь, хватался свободной рукой за кусты и стебли, иногда это оказывалась крапива.
У калитки он остановился, поставил меня на землю и еще раз позвал хозяев.
Ответа не было.
— Сынок, тебе надо подождать здесь, — попросил он, бережно перенося каждое слово от себя ко мне, как зерно в ладонях. — Там может быть отвязанная собака во дворе.
— Папа, — сказал я, моля о немедленном избавлении сразу ото всех страхов, что могло вместить мое детское существо.
Он подергал калитку, она оказалась запертой, тогда отец привстал на носки, заглянул внутрь и, пошарив рукой, вскрыл засов.
Дворик чуть освещался слабым светом из оконца.
Отец, прищурившись, недолго рассматривал колышущуюся полутьму, потом нашел, что искал, подхватил меня, внес во двор и тут же поставил на какой-то высокий верстак.
— Стой тут, — велел.
Сам быстро прошел к дверям и, уже не стуча, заглянул в дом.
— Хозяин? — позвал отец, остановившись на пороге.
Кто-то глухо отозвался ему.
— Собаки нет во дворе? — спросил отец.
— Нет собаки, — ответил густой мужицкий голос. — А кто это?
Хозяином оказался белесый моложавый дед, поначалу смотревший на нас с опаской. Трудно в ночи довериться двум почти голым людям — мальчику, на груди и плечах которого была ровно размазана кровавая кашка из комарья и мошкары, и огромному мужичине, которому потолки избы оказались всерьез малы: он занес меня в избу ссутулившись и набычившись головою.
— Спускались к старым монастырям, думали, что по воде столько же, сколько посуху, — и не успели засветло, — пояснил отец.
— Вы из Истцов? — догадался хозяин. — Здесь река петляет так, что по воде до монастырей будет пять пеших дорог.
— Если дальше идти рекою — до монастырей еще далеко? — спросил отец.
— Два километра осталось, — ответил хозяин.
Я стоял в ногах у отца и смотрел вокруг.
В доме, похоже, больше никого не было: только дед. Однако ж кроватей оказалось две. В углу висели обильные иконы. Возле икон горела лампадка. На чистых, крашенных в красное деревянных полах лежал цветастый половик. Посреди избы, белая, в нескольких неглубоких и недлинных трещинах, стояла печь. На печи ведро с водой. Возле ведра ковшик.
— Заходите, я приючу вас, — просто сказал дед. — Куда ж вам с ребенком.
— Я положу его? — спросил отец.
— Конечно, — ответил хозяин и распахнул одеяло.
Отец быстро отжал мои плавки над помойным ведром, спросил у хозяина старую рубаху или майку.
Нашлась какая-то сухая и крепкая тряпка с рукавами, как раз мне по колени.
В ней меня уложили на кровать. Простыня показалась удивительно чистой и грубой на ощупь, а кровать крепкой и жесткой. Но в кровати было почти хорошо, почти мирно, почти сладостно.
Отец закутал меня в одеяло. Хозяин принес свой тулуп, отец набросил еще и тулуп на меня.
— Сейчас я чай приготовлю, — сказал хозяин.
Лампада у икон помаргивала, словно кто-то незримый подлетал к иконам и тихо дул в огонь.
Я все ждал, что отец ляжет рядом и мир отсыревший, чужой и шероховатый, как кора, наконец, исчезнет вовсе, а на смену придет мир сонный, теплый и обещающий утро.
— Сынок, надо мне идти Корина искать, — сказал отец негромко. — Мало ли что с ним. Может, ногу подвернул. Подождешь меня здесь? А я за тобой приду.
— Папа, — сказал я.
— Ничего-ничего, — ответил он. — Я быстро. А то лежит там дядя Олег, никто не поможет ему.
Я вдруг вспомнил про разорванные узлы на ногах отцовского товарища и представил, как Корин веревчатой веной зацепился за сук и теперь из него бурно бьет кровь, а он лежит в песке, никому не нужный. И кто-то трещит лесными ветками, принюхиваясь.
Хозяин принес чай. Отец отпил и сразу встал, сказав про третьего, который потерялся. Он не взмахнул мне рукой, не кивнул, а просто, глубоко склонившись пред дверями, шагнул и пропал.
Хозяин с некоторым, как мне показалось в тусклом свете, сомнением посмотрел отцу вслед.
— Пей чай-то, — сказал он мне, подумав.
Чай пах лесными травами и водой, а чаем не пах.
Я немного отпил и скорей снова лег под одеяло.
Хозяин подошел ко мне, мелко помаргивая белесыми ресницами, и поправил скатившийся тулуп. Руки у него были с белыми пятнами.
Закрыв глаза, я увидел текущую темную воду. Такую твердую, что можно было лечь на нее и катиться на животе, словно я кусок мыла. В животе от этого все пристывало друг к другу и ледяно щекотилось.
Луна тоже катилась по воде, как обмылок, и я ловил ее руками.
Так ничего и не поймав, я оглянулся и увидел отца, который погряз в воде, как в тяжелой застывшей ртути. С остервенением он пытался то шагнуть, то дотянуться рукой до коряги рухнувшего в реку дерева.
Луна тоже катилась по воде, как обмылок, и я ловил ее руками.
Так ничего и не поймав, я оглянулся и увидел отца, который погряз в воде, как в тяжелой застывшей ртути. С остервенением он пытался то шагнуть, то дотянуться рукой до коряги рухнувшего в реку дерева.
Ничего у него не получалось.
Потом отец поднял глаза и посмотрел на меня так беззащитно, что я от ужаса проснулся.
Хозяин стоял на коленях и молился. Молитва показалось мне совсем незнакомой и чудной.
Поднявшись, он задул лампу и улегся в кровать.
Я старался не дышать и гладил ладонями шершавую простыню.
Я погладил ее сто раз, и в руках сладко зажужжало, словно кровь свернулась в шарики и эти шарики боками трутся друг о друга.
Хозяин засопел, чуть клекоча горлом.
Привстав сначала на локтях, потом медленно спустив голые ноги, я сдвинул вбок одеяло и тулуп и встал на пол. Кровать не скрипнула.
Три шага, и я очутился в прихожей. Сюда не доносился огонь лампадки и не падал лунный свет: здесь было совсем темно.
Безбожно гомоня не по времени сладкоголосыми половицами, тараща во все стороны невидящие глаза, я едва двигался. Наступил на резиновые сапоги, больно стукнулся ногой о табуретку и, наконец, ткнулся куда-то выставленными вперед ладонями. Полукруглыми, как у жука, движениями рук, поискал щеколду, поднял ее и вышел во двор.
Дверь в дом оставил открытой, чтоб не стукнула.
Добежал до калитки и поспешил по стежке вниз. Стежка уползала из-под ног, как живая. Отец бы накрутил ее хвост на руку, если б знал. Никуда бы она не делась тогда.
Ободрав о кусты руки, изуродовав пятки о камни, выбежал к воде.
Луна лежала на месте, не шевелясь, — плоская и жирноватая, как блин в застылом масле.
Я долго смотрел прямо в лес на другом берегу, желая сказать ему хоть что-то примиряющее нас и располагавшее ко мне — но таких слов у меня не нашлось.
На щеку сел комар, я стер его, но тут же засвиристели другой и третий. Они раскачивались у лица, сводя мне скулы.
Воздух показался еще холоднее, чем был. Он не полз в рот, и я дышал ноздрями.
В реке плеснула рыба, но темнота разом съела и рыбу, и плеск.
Больше не осталось ничего. Не дыша, стояла вокруг ночь.
— Папа, — позвал я, сначала повернувшись налево, а потом направо.
Мы выехали к реке вечером.
Свернув зеркало заднего вида, я посмотрел на себя и погладил трехдневную щетину.
Фары упирались в воду плотно, как столбы, удерживающие машину, чтоб она не скатилась с берега.
На другом берегу стоял заброшенный дом с провалившейся крышей.
Корин где-то в лесу похоронил свою старуху, она сама попросила.
Я выключил дальний, река стала уже, старый дом пропал.
Потом погасил ближний, вода почти исчезла из вида.
Потом выщелкнул габариты, и осталось только мутное и желтоватое небо над лесом, и редкая звезда в нем.
— Олег, нужно быть внимательней на реке, — сказала Корину его старуха следующим утром. — Я слышала, твой друг утонул? Если принесете на борт тело — снесите его в трюм: я так не люблю, когда пахнет тиной.
Корин засмеялся, а отец не слышал этого разговора.
Он поочередно натягивал на меня свитер, теплые носки, плотные брюки и даже какую-то зимнюю шапку.
Потом разделся сам, я увидел отца голым и сразу отвернулся.
Отец растер свое огромное тело полотенцем. Скомкал полотенце и кинул в угол. Взял со стула свою одежду: широкие штаны и свитер с горлом, ему шло.
В маленькое окно, выходившее в заброшенный сад, за отцом наблюдала тринадцатилетняя. Она видела его, а меня, сидящего на кровати у окна, нет. С лязгом я задернул шторку. Она побежала куда-то сквозь кусты.
Хоть бы ее зацарапало насмерть.
Утро выдалось холодным, мы собирались домой, было пора на автобус. Корин разлил самогон. Легко чокнувшись, они выпили и поставили стаканы на пианино.
Пианино все уже было в круглых следах от стаканов — словно кто-то положил на крышку огромное липкое ожерелье, а потом забрал.
— Может, занесем обратно? — предложил отец, тронув инструмент. — А то вдруг дождь.
Корин скривил скулу: да черт бы с ним.
Куда отец пошел ночью, я так и не понял. Кажется, сначала к археологам вниз по реке, но их уже не было, только пепелище от костра, банки в золе и следы от колес. Тогда он вернулся за Кориным, спавшим себе на берегу, — Корин вроде подвернул ногу, но не сильно; в итоге просто заснул, закидав себя сосновыми ветками. Отец разжег ему костер — оказывается, он взял у приютившего меня деда спичек и сала. Оставив друга при мясе и огне, лесом, наискосок, отец ушел домой. Еще ночью он приехал за мной на велосипеде. Положил велосипед в траву на другом берегу, перешел реку, опять разбудил хозяина, поблагодарил его.
Завернув в одеяло, прихваченное с коринских кроватей, перенес меня через реку и, усадив на раму, отвез домой. Захватив там бутылку самогона, снова спустился по реке — забрать Корина.
Они явились в девять утра, — когда вчерашний тягостный и непроходимый лес мрачно ушел вглубь леса, а вперед к берегам опять вышли струящиеся на ветру вверх красивые сосны.
В коринскую избу отец больше не заглянул: сумасшедшая старуха, наверное, так и думала с тех пор, что большой друг ее бородатого внука утонул.
Где, интересно, ее могила, я бы напел ей сейчас грибоедовский вальс.
Поначалу хотел машину закрыть, но подумал: кому тут она нужна в лесу. Сунул ключи в карман. Долго стоял на берегу и думал без единой мысли в голове.
Потом вдруг судорожно и поспешно разделся: брюки, свитер, теплые носки, что-то неуместное на голове — все покидал на берег.
Ступил в майскую воду и застыл так, не дыша.
Над головой пролетела птица, я не успел заметить ее отражение в воде, только услышал крылья и крик.
Опять стало тихо.
Если долго стоять и ждать в том же самом виде на том же самом месте, то он, наверное, должен появиться.
Сначала раздастся плеск: это его шаги, и он все-таки преодолел сопротивление воды, вода же легкая, особенно если идешь по течению.
Потом, вослед за плеском, появится огонек его беломорины. Папиросы «Беломорканал» уже не продают, а у него есть.
Потом я начну понимать, что вот его лицо, а вот его плечо… и если огонек падает вниз — это он опускает руку, а если поднимается вверх и вспыхивает ярче — это отец затягивается.
…ты где? Я стою тут в темноте. Куда затерялась твоя жизнь, папа?
Никто не шел ко мне.
— Захар, ты дурак! — сказал я зло.
Медленно ступая, вошел сначала по колено, но, подскользнувшись, обрушился в воду весь и какое-то время не вставал, не выныривал, даже не шевелился.
Меня сносило водою вниз.
На пути встретилось павшее дерево, я долго трогал его руками. Наконец, поднялся в рост, перешагнул корягу и двинулся дальше по воде, то по грудь, то по пояс, но чаще по самое горло.
«…Если долго идти навстречу…» — говорил я себе.
«…Если долго идти навстречу…» — повторял.
Не удержал себя на плаву, ушел вглубь, хлебнул воды, вынырнул. Рванулся вперед, бешено толкаясь ногами, в испуге запутавшись, куда плыл — налево ли, направо.
Лес высился, и луна ускользала.
На берегу стоял мальчик в чужой, взрослой куртке, в свете луны было заметно, что голые ноги его усеяны комарами. Подбородок его был высоко поднят и тихо дрожал.
— Папа, — позвал он меня.