Мариэтта Шагинян Прыжок
I
Известно, что злоязычие — самая заразительная болезнь.
В одной дачной местности под Москвой она была распространена настолько, насколько ей способствовали местные условия: наличие восьми жен нэпманов, супруги спеца, десятка служащих Наркомпроса и возмутительной близости крупного партийца, из тех, что подходят под категорию «вождей». Он поселился в этом тараканьем гнезде так же неосмотрительно, как иной раз голенькие дети садятся на муравьиную кучу.
Партиец был вдов и имел сына. Нэпманшам в глубине души было очень лестно, что их дети играют с сыном «вождя». Они зазывали его к себе, расспрашивали о кремлевских обитателях, приглашали из города добрых знакомых и в разговоре небрежным тоном осведомлялись у Вити:
— Не знаешь ли ты, когда твоему папе звонили сегодня из Кремля?
Когда мальчики убегали, нэпманша пожимала плечами и картавила гостье, зеленеющей от зависти, что «это» несчастный ребенок» положительно не может жить без ее Грегуара и что в городе, должно быть, придется продолжать такое непредвиденное знакомство. Гостья, возвращаясь в Москву, не упускала случая поговорить о семейных обстоятельствах «вождя» с видом человека, знающего все это как свои пять пальцев. Так начала плестись вокруг партийца тоненькая-претоненькая паучья паутиночка. Сам «вождь» не замечал ее даже в свои круглые заграничные очки. Он был занят с утра до ночи. Но Витенька, сын «вождя», мало-помалу ощутил на себе ее действие.
II
Витя был подросток с ломающимся голосом, вспыхивающими ушами и длинными ногами. Товарищи приучили его к особому обращению: они говорили ему грубости, выказывали пренебреженье, заставляли исполнять просьбы, бегать на побегушках, но в то же время оглядывались по сторонам, есть ли кто-нибудь, чтобы это не пропало даром, а было увидено и поставлено им в особую честь. Витя уже заметил, что с ним никто не поступает просто. Если что-нибудь говорится, то с задней мыслью, если ходят в обнимку, так непременно с особенными лицами и ломаньями, какие люди выкручивают перед фотографическим аппаратом. Сперва это мучило мальчика. Он считал себя некрасивым, неинтересным, ненужным. Потом истина осенила его: он вдруг сообразил, что это он, Витя, центр вселенной и что все выкрутасы и хитрости его товарищей сводятся к одному — завоевать его, Витино, пристрастие, вторгнуться в его, Витину, сферу, стать ему, Вите, своим братом. Тогда мальчику стало приятно посещать дачниц и отвечать на их вопросы о Кремле.
В награду он начал требовать удовольствия и для себя: сперва это выражалось в невинном поглощении мороженого, оплачиваемого дачницами, потом в преимущественном пользовании чужими качелями, гамаком, лодкой, крокетом. И, наконец, в частом повторении фразы: «Это мне нравится», — влекшей за собой переход в его собственность ружья Грегуара, открыток Ниночки, альбома Дусика, удочки Лелика, и т. д. до бесконечности.
III
Чем больше портился Витя, тем ехиднее становились дачницы. По утрам, когда советские служащие уезжали в город, на балконе у спецдамы благоухал кофейник с мокко и слезился кусочек льда на янтарном деревенском масле. Сюда собирались нэпманши, и даже служащая Наркомпроса в отпуску, большая, гладкая, выстриженная, со слюнявыми губами, похожая на английского дога, шумно поднималась по ступеням, двигала стульями, садилась, простирала руки к салфеточкам с бахромой, блюдечкам, сахарнице, молочнику, и все это делала так, будто за ней была погоня на автомобилях. Спецдама перетирала мытые чашки, щипчиками накладывала в них сахар, и когда из кофейника лилась душистая струйка, от сахара кверху ползли тончайшие вьющиеся дорожки и расходились наверху сладкими веерами. Найдите-ка теперь дома, где все это случается, где сахар пахнет в саксонской чашке, где бахрома у салфеточек выглажена и отливает синевой.
— Да, знаете ли, такого кофе, как у вас… — неизменно начинала служащая, разрезая пополам поджаристый калач и густо намазывая его маслом. — Нужна культура, чтоб подать такой кофе.
Вслед за маслом на калач посыпалась соль, потом обе стороны складывались вместе и подносились ко рту, в то время как перед гостьей ставилась чашка с густыми сливками на коричневом фоне мокко.
Нэпманши косились на спецдаму завистливо. Тайна этой кофейной культуры щемила их самолюбие. Они уставляли по утрам стол икрой, ветчиной, редиской, паштетом, пирожками, маслинами, всяким сдобным печеньем. Но все это меркло, не возбуждало аппетита, казалось мещанским перед белоснежной сервировкой спецдамы и перед ее кофе, к которому подавалось одно только масло, калачи и соль.
— Не думайте, что наша власть этого не понимает, — улыбнулась хозяйка, — что бы там ни говорили, а хорошее всем правится. Возьмите воспитание детей. Они могут сколько угодно ругать Европу, но, как только доходит до дела, Европа у них на первом месте. Как бы назвали нас, грешных, если бы мы осмелились послать своих детей учиться за границу? А знаете ли, душечка, что такой-то (взгляд по сторонам, понижение голоса, губы складываются сердечком и приближаются к уху соседки)… воспитывает своего сына в колледже?
— Да что вы! Какой позор! — служащая Наркомпроса всплескивает руками.
— Ничего не позор, а наоборот, очень умно. А такой-то (новый шепот) обоих детей держит в Германии, а такой-то — в Швейцарии, а такой-то… Ну, право же, это лучше, чем растить подобное ужасное, ужасное чудовище, лишенное малейшего воспитания. Посмотрите, как он отвратителен. Витенька, Витенька, иди сюда, голубчик, мы по тебе соскучились!
IV
Мальчик с вымазанными в глине коленями, растрепанный, гогоча беспричинно, медленно подошел к балкону. За ним прибежали щеголеватые, модно одетые, чистенькие дети нэпманш и хозяйки: девочки в узких вязаных платьицах, с вышитыми кармашками — подарок belle soeur из Парижа, мальчики в белых полотняных костюмах из частного магазина на Петровке.
— Мама, Витя говорит, что умеет делать шахты, и у него есть динамит!
— Нет, Витенька, нет! — в испуге вскрикнула спецдама. — Мы знаем, что ты умеешь. Но этого ни в каком случае нельзя. Покажи нам что-нибудь другое! Знаете, милая (она многозначительно повернулась к служащей Наркомпроса), Витя — замечательный мальчик. Он умеет стрелять, плавать, усмирять быков. Конечно, мы не позволяем ему подвергаться опасности, а то бы он показал вам такие чудеса…
— Я умею прыгать с третьего этажа! — хрипло произнес Витенька, ни на кого не глядя. Он знал, что от него ждут этих слов. Он перехвастался уже всеми подвигами, какие вычитал из своей детской библиотечки. Хвастаться можно было безнаказанно: все боятся его папы и ни за что не дадут ему сделать себе хотя бы царапину. Он поднял голову, посмотрел на крышу дачи, — как раз три этажа, выход из чердачного окна, плоский карниз, на котором можно геройски вытянуться, задрать обе руки кверху, ухнуть.
— Я прыгну с крыши! — воинственно крикнул Витя, повернулся и побежал к кухне, откуда можно было пробраться па чердак.
— Проследите, милая, за его манерами, — не громко, но брезгливо и ясно проговорила спецдама, — это какой-то ярмарочный шут: ни самолюбия, ни правдивости, ни достоинства. Я прямо иной раз со смеху надрываюсь.
Она поглядела наверх и сделала самое серьезное лицо:
— Витенька, ах, какой мальчик! Ты опять! Ну, верим, верим, сейчас же уходи с крыши!
Но, прежде чем она кончила фразу, прежде чем Витенька проделал свой геройский взмах и ушел с крыши, прежде чем служащая Наркомпроса успела создать подходящее выражение лица, перед балконом появился небольшой человек с круглым ясным лбом, с курчавыми волосами и в заграничных очках — отец Вити, человек из Кремля.
V
Он вернулся на дачу в автомобиле, поискал мальчика, не нашел, через боковую калитку, мимо огородов спустился к соседям и хотел кликнуть сына, как невольно остановился. Он стал нечаянным свидетелем разыгравшейся сцены и выслушал весь разговор за кофе от первого до последнего слова. Подняв голову, он посмотрел на сына и увидел его лицо.
Витя стоял на крыше ни жив ни мертв. Коленки его тряслись. Скуластое детское лицо с узкими глазами хранило снаружи все усвоенные пороки, как держат на тарелке орехи, — бесхитростно и с полным неумением попрятать их: тут были тщеславие, трусость, наивность, хвастливость, растерянность, готовность сделать, как требуют, простоватость сбитого с толку существа.
— Ну, — выразительно произнес отец, не спуская глаз с сына, — прыгай!
— Витенька, папа шутит! — обворожительно крикнула спецдама. — Беги скорей, беги с крыши!
Человек из Кремля не новел и бровью. Витя на крыше не шевельнулся. Оба — отец и сын — неотступно глядели друг на друга.
— Ну, — медленно повторил отец, — прыгай! Раз, два, тр…
Мальчик взмахнул руками и отчаянно прыгнул с крыши. Он упал на круглый газон. Визжащие дамы столпились вокруг него.
На серой, пыльной траве лежала круглая голова с лицом, повернутым кверху, — лицом, похожим на тарелку, с которой одним взмахом смахнули, как орехи сбросили, все его детские пороки, и вместо тщеславия, хвастовства, трусости, тупости на скуластой мордочке расцвели два глаза, виновато, но с хитринкой удовольствия скользнувшие в отцовские глаза. Но губы Витины были бледны и плачущи. У Вити была вывихнута нога.
Человек в очках нагнулся над своим мальчиком и положил ему руку на лоб. Потом поднял его нескладное тело, прижал к себе и унес.
1926
Примечания
Впервые в газ. «Бакинский рабочий» 1926, 26 февраля; в том же году в еженедельном журн. «Экран», № 40 (приложение к «Рабочей газете»); затем в сб. «Избранные рассказы». Л., «Прибой», 1927.