Здесь-то я в первый раз увидел явное и усильственное прикрытие и даже потворство злоупотреблениям окружных и некоторых артиллерийских начальников крепостей. Первое место между таковыми занимали полковники: Швензон, начальник финляндского округа, Девель,[354] начальник бобруйского крепостного штата, и затем шли начальники киевского округа и начальники штатов ближайших крепостей к Петербургу.
Первые тетради моих возражений на замечания Жуковского приобрели мне благосклонность и внимание Гогеля, и на несколько вопросов обо мне великого князя он всегда отзывался обо мне как о чиновнике отличных дарований и правил. К моему несчастию, это обратило на меня благосклонное внимание его высочества. Упомянутые выше чиновники вообще пользовались покровительством тогдашнего правителя канцелярии фельдцейхмейстера Перрена,[355] который первый заметил Гогелю, что хвалить меня пред великим князем значило унижать прежних членов департамента, в числе которых был и зять Перрена – Фатьянов, и тем остановил все направление прежнего ко мне благорасположения Гогеля.
Из числа первых знакомцев, приобретенных мной департаментской службой, был обер-секретарь Швензон, брат полковника, приехавший ко мне отыскивать последнему покровительство и товарищество. Но я скромно отозвался, что себе никаких прав и средств лично не присваиваю, нигде уклоняясь от прямых придирок, и просил написать брату откровенно, что со мной приведется действовать другими совершенно путями, чем шло прежде. Не прошло недели, как я получил по почте письмо от полковника Швензона, где со всей подробностью и весьма неосторожно излагал он мне исповедь о своих домогательствах, о том, как делился по департаменту, и предавал мне себя совершенно на жертву. Но как человек, обремененный семейством и малолетними детьми, он не видел других средств избегнуть заслуженного наказания, как предать судьбу свою и детей своих в благородные руки.
Письмо это на другой день получения я показал сыну Воронина, столоначальнику 5-го отделения, который страшно испугался этого сознания, компрометирующего весь департамент, и в особенности его отца как главного лица, действовавшего по всем распоряжениям департамента, ибо Воронин по этой части служил более тридцати лет и был, так сказать, главной пружиной всех операций и ходячей справкой по департаменту.
Вообще все отпускаемые суммы для крепостей по департаменту делились всегда почти на четыре равные части; из них две шли в распоряжение Швензона, одна – пополам С* и Девелю, а остальная уже дробилась на прочие крепости.
В общем распорядке о делах по департаменту было положено ежедневно от каждого отделения подавать его высочеству мемории о главнейших предметах, составляющих текущую переписку. Великий князь, предупрежденный против полковника Швензона генералом Закревским,[356] генерал-губернатором Финляндии, заменившим на этом посту Штейнгеля,[357] еще до вступления моего в управление отделением изволил сделать разные замечания на мемориях, относящихся до Швензона, требуя по ним подробных объяснений. Разумеется, что мне пришлось окончательно собирать и доносить об оказавшемся. В числе многих статей замечательнейшими оказались: продажа по Финляндским крепостям чугуна от негодных орудий и снарядов и постройка около Гельсингфорса и Шварцгольма сараев для сохранения пороха и снарядов.
По первой статье по видимой уклончивости Швензона указать лиц, покупавших этот чугун, и количество оного я не нашел другого способа дознать справедливости, как обратиться с просьбой к генерал-губернатору, узнать о том от фабрикантов и заводчиков чугунных, справившись по их фактурным книгам. Невзирая на усиленное мое домогательство и множество запросов, присутствие департамента не торопилось очень исполнять оные, но, продержав месяца два или три, возвращало ко мне для переделки или добавки, и, таким образом, дело это при мне не было еще окончено. Носились частные слухи, доходившие до меня, что Швензон имел два собственных купеческих судна в море, на которых как орудия, так и снаряды перевозил в шведские пределы и там сбывал, и я имею право не сомневаться в этом. По второй статье два сарая, строившиеся по одному и тому же плану, на расстоянии не более ста верст один от другого, оба на берегах того же залива, но один 1/5 частью длиннее, обошлись казне – один более 40 тыс. рублей, а другой менее 8 тыс. рублей! Первый строился по незаконным контрактам под распоряжением самого Швензона, а другой тогда же построен, но под наблюдением адъютанта великого князя, полковника Гардера, – и это обстоятельство в мое время осталось тоже неразрешенным.
С самого начала управления моего отделением я был допущен в общее присутствие департамента для совместных с другими членами занятий по докладам и к подписке журналов, но после меня уже туда не допускали под тем предлогом, что я не пользуюсь настоящим званием начальника отделения, а только исправляю должность такового и дабы дать мне еще более почувствовать это, когда я просил генерал-майора Гогеля войти с представлением о выдаче мне, на общих правилах жалованья по должности начальника отделения, он хотя и изъявил на то свое согласие, но представление к военному министру, помимо великого князя, было так устроено, что военный министр Татищев[358] отказал мне под тем косвенным предлогом, что «общие» правила изданы только для гражданских чиновников, а к военным их применять не следует. В этой истории более всего действовали Горев и Фатьянов под руководством Перрена.
В это время Перрен продавал свое имение в казну, которое департаментом признано было очень выгодным купить для Сестрорецкого оружейного завода по недальнему от завода расположению. Имение это находилось в Старой Финляндии, следовательно, на особых правах того края. В одно воскресенье, когда я был в числе прочих во дворце великого князя Михаила Павловича, Перрен подошел ко мне, говоря, что имеет до меня крайнюю нужду, ибо его высочество имеет ко мне такое доверие, что не изволит давать своего согласия на покупку имения, пока я не осмотрю его всего и пока я не удостоверю в справедливости его оценки – в 350 тыс. рублей; что цена сия самая умеренная по числу душ, но что несколько из оных находятся в безвестной отлучке и что именно об этом обстоятельстве он хотел переговорить со мной. На другой день, войдя в канцелярию фельдцейхмейстера, нашел я у Перрена Горева. Увидев меня, оба сконфузились, и первый с видимым замешательством начал мне объяснять, что он не знает, какая причина побуждает Гогеля возражать на полученное обо мне предписание, что меня нельзя командировать, а представляет вместо меня по сему делу Горева и что, вероятно, его высочество будет этим весьма недоволен. Я попросил у Перрена извинения за то, что его потревожил, и добавил, что кого найдет начальство полезнее послать, так пусть и делает, а я, собственно, за это нисколько не в претензии. В канцелярии же у Гогеля правитель дел Павлов показал мне рапорт его к великому князю, где, распространяясь о существовавших до меня беспорядках по 1-му отделению, свидетельствует ревность мою и деятельность, коими устраивается уже видимый порядок в делах, то он полагал бы не только затруднительным, но даже вредным для службы, если хотя на короткое время отлучусь от департамента, а рекомендует для этого поручения Горева. На это представление по докладу Перрена великий князь выразился: «Послать на место Жиркевича кого хотят, только не Горева и не Воронина»…
Кстати, здесь придется сказать несколько слов о характерах и нравственности судьбой поставленных мне по департаменту начальника и сотоварищей.
Часть XV***1824–1826
Сослуживцы в артиллерийском департаменте
Гогель с обширными познаниями в математике и артиллерийской практике еще в чине полковника приобрел известность как ученый и благомыслящий чиновник, а потому при образовании артиллерийского департамента из экспедиции назначен был в оный вице-директором, хотя уже в одно и то же время занимал должности директора Пажеского корпуса и председателя военно-ученого комитета. Скрытного характера, без малейшего притязательства для себя лично, на все смотрел и судил с совершенным равнодушием. В продолжение моей с ним службы я не заметил в нем ни малейшей наклонности к злоупотреблениям, но уже раз если зло было допущено кем-либо из его подчиненных с умыслом или без умысла, – то не было софизмов, которых бы он не употребил к оправданию или поддержке своего подчиненного. Причину такого потворства и равнодушия я нахожу в том, что, прослужа в департаменте около двадцати лет, находился под влиянием интриганов и весьма дурных людей, как начальников отделений Трохимовского, Воронина и отчасти Перрена, пользовавшихся большим доверием бывшего инспектора артиллерии барона Меллера-Закомельскаго. За это время он, так сказать, «отерпелся» и желал только покоя; но чтобы сам лично в том бы участвовал, я никогда не верил и не верю, невзирая даже на один случай, который бы мог мне дать самое превратное понятие о его нравственности, если бы я не имел доказательств в противном.
Когда я решился просить Гогеля о ходатайстве за меня насчет уравнения жалованьем по окладу начальника отделения, я стал его в саду Пажеского корпуса, где я и объяснил ему мою просьбу. Он, выслушав меня с добродушием и благосклонностью, ответил буквально этими словами:
– Весьма справедливо. Жаль, что вы мне прежде ничего об этом не сказали. Потом, улыбаясь, продолжал:
– Я замечаю, что вы казенные деньги очень любите, но только не для себя, а для казны. Это, право, нехорошо! Неужели вы думаете, если вы этих денег не будете брать для себя, то они останутся в казне? Пустое! Другие их возьмут! Этот порядок не нами уже устроен!
Воронин, вышедший из кантонистов и с самых молодых лет начав службу в артиллерийской экспедиции, прослужил тут около 50 лет. Соединяя с необыкновенной деятельностью опытность и тонкое познание всех канцелярских форм, узаконений и распоряжений, о делах судил положительно. При прямых указаниях и требованиях высшего начальства действовал осторожно и осмотрительно и таковые случаи всегда старался и умел выказывать во всей силе. Но во всяком другом случае распоряжался по личным своим расчетам или к выгоде тех лиц, которые по связям своим могли доставить ему пользу. Но тогда все облекал формами с такой тонкостью, что, хотя и был главным действующим лицом и пружиной действия, оставался в стороне, и если паче чаяния казус открывался, то к нему нельзя было прямо отнести проистекшего зла. В одном, в чем можно было его обвинить, говоря официальным языком, это что ему было 70 лет от роду!
Горев, ученик и бывший писарь Воронина, просто канцелярская к…, готовый решительно на все проделки за деньги и по видам. К нему прямо обращались с предложениями кто имел какое-нибудь дело по департаменту.
Петров, честный и благородный человек, но примерно упрямый в своих только распоряжениях, ничего не видал и ничего знать не хотел, кроме дел своего отделения, а по другим все подписывал не читая. У себя же иногда грешил, но без всяких корыстных видов, а единственно по упрямству и капризам своим (ему было поручено вместо меня произвести освидетельствование имения Перрена, оцененное в 350 тыс. рублей, поступившее в 1824 г. в казну и ни разу не давшее даже 7000 рублей ассигнациями дохода!).
Фатьянов, зять Перрена, – большой краснобай, обладавший большим даром слова, но еще большей леностью. О каждом предмете умел вести речь по нескольку часов и не сказать ничего. Специальность же его состояла в том, что огромные счеты и расчеты по контрактам, весьма часто основанные лишь на одних фикциях, обделывал прочно, гладко, без малейшей задоринки, в самое короткое время. Перрен умел им действовать на других.
Трохимовский – честный и благороднейшей души человек, но подверженный губительной страсти запоя. Вел дела в своем отделении так, что если напьется замертво и уснет, то уже нет средств по его отделению спустить ни одной бумаги, которые с умыслом раскидывал так, чтобы никто не мог добиться толку. Проснувшись, хотя еще пьяный, находил тотчас, что спрашивали, и сочинял, что нужно было, экспромтом, безошибочно. Отрезвившись, соблюдал приличие и скромен был, как красная девица. Во хмелю был циник в самом большем размере и выкидывал часто весьма дерзкие и неприличные фарсы, иногда довольно остроумные. Так, например, при себе, в департаментской типографии, велел отпечатать ярлык с надписью «Депо дураков» и прибил оный на дверях присутствия военно-ученого комитета. Когда Гореву дали Владимирский крест, то Трохимовский пришел к нему в отделение, выпросил у него этот крест на время, отыскал черного щенка, тайно притащил его в присутствие, надел на него крест и посадил на стул Горева.
В одно утро, одевшись в мундир с орденами, при шпаге, в шляпе, Трохимовский без исподнего платья прошел несколько раз по главной аллее Летнего сада и отправился далее по мосту, через Неву, чуть-чуть не попавшись в таком одеянии государю Александру Павловичу, ехавшему с Каменного острова, но, к счастью, был остановлен и спрятан полицейским чиновником. Выше сказано было, как он любил распоряжаться бумагами в своем отделении, но пьяная страсть кидала его иногда и на чужие дела в том же роде. Один раз случилось, что он собрал множество чертежей, табелей, положений, планов и других бумаг, присовокупив к ним на большом листе бумаги рисунок весьма нескромный и совершенно неприличный, пьяного своего изображения; распорядился всю сию разнородность, подобранную по отделениям, переплесть в типографии в хороший корешок и таковой сборник положил на стол в общем присутствии. Обстоятельство это оставалось несколько лет сокрытым, как один весьма важный случай через меня указал на эту шутовскую проделку. При вторичном моем вступлении на службу в департамент, рассматривая ведомости о крепостных лафетах, я доложил директору, что в Свеаборге положено содержать по новому штату крепости не 2000 орудий, как прежде, а только 510. Из этого завязался между мной и директором спор, ибо тот утверждал прежнее число. Когда я сказал ему, что за время моего прежнего служения в департаменте я видел сам подлинный план за подписью генерал-инспектора инженеров великого князя Николая Павловича, где в подробности изъяснено новое назначение орудий и надписано о высочайшем сего утверждении, директор, озабоченный таким непростительным промахом департамента, не переставал все-таки сомневаться на том основании, что подлинный план, составляя государственный секрет, не мог бы пересылаться так легко и храниться в артиллерийском, когда должен непременно находиться в инженерном департаменте. Когда я стал утвердительно повторять мое показание, он приказал мне отыскать этот план и, никому не сказывая, показать ему. Я бросился в чертежную и по описям нашел план, но налицо его не оказалось. Пошли суматоха и розыски. К счастью, пришло мне в голову, что я план видел когда-то в руках Трохимовского, обратился к нему, едва успевшему отрезвиться. (Не только в этом виде, но даже и в пьяном он мне оказывал явное уважение.) Он сознался, что, точно, план был в его руках, но что, к сожалению, с летами память его начала слабеть, и так как дело это давнишнее, то он решительно не припомнит, куда он его девал. Напав на след, я машинально пошел в общее присутствие и раскрыл переплетенный фолиант с надписью: «Чертежи крепостных лафетов, на подвижных платформах», и, конечно, тотчас нашел план, с приложением и прочих рисунков. Порядок – истинно прекрасный в высшем присутственном месте! Ежедневно рассылают десятками выговоры и замечания другим местам и лицам, чинами выше самого председателя, а тут, под самым носом, бог знает что творится!
Начальником чертежной был действительный статский советник Сен-Жорж,[359] эмигрант. Ежедневно являлся в свое отделение в 8 часов утра, сидел, не вставая со своего места, до 3 часов пополудни и во все время едва ли, бывало, скажет два, три слова. Кроткий и хороший человек. Рисовал превосходно. Прослужил на этом месте более 40 лет, умер, не оставив семье куска хлеба.
Часть XVI***1824–1826
Ревизия по артиллерийскому департаменту. – Заказы орудий для крепостей Царства Польского. – Столкновение с начальством. – Письмо к великому князю Михаилу Павловичу.
Когда Гогель изъявил свое намерение испросить мне оклад жалованья, то на другой день явился ко мне в отделение Горев и, заведя сперва разговор о совместных делах, обратился потом к просьбе – смягчить мое внимание по делам Швензона, который уже так запутался, что никаких средств не видит, как выйти в отставку, и что будто бы в этом все меня одного обвиняют. Окончил тем, что если я не хочу и не буду ладить с другими, то, несмотря на то, что Гогель «наружно» будет действовать в мою сторону, я решительно никогда и ни в чем не успею. Такая откровенность заставила меня невольно улыбнуться, а на третий день я уже удостоверился в справедливости слов Горева. Министр мне отказал не только в жалованье, но даже не изъявил своего согласия на мое утверждение в должности начальника отделения.
Между тем полковник Жуковский уже восьмой месяц продолжал свою ревизию по департаменту и, сидя в одной комнате со мной, часто обращался ко мне с вопросами о моих критических разборах на его замечания; во многом соглашался со мной, повторяя, что во многом отдает мне справедливость, ибо он дело свое делает как судья, а я поступаю как благородный адвокат департамента и часто, к его (Жуковского) невыгоде, весьма красноречиво и дельно.
В сих щекотливых обстоятельствах действуя с чистой совестью и благонамеренностью, в текущих делах я соблюдал строгость и справедливость. О прошедшем заботясь со всевозможной снисходительностью, стараясь всячески прикрыть зло, нежели вполне выставить его наружу, тем не менее по некоторым делам, зашедшим уже далеко, не мог не согласиться с мнением и замечаниями Жуковского. Кроме дел Швензона, важнее прочих обратили (на себя) внимание дела Девеля по заготовке леса для лафетов и чугунных колес под них же. В первом деле Девель, испрося дозволение на вырубку казенных дач около Бобруйска, рубил и опустошал их по произволу рабочими крепостного штата, выдавая, или, справедливее сказать, выводя на них заработную плату, но в сих порубках ни одно бревно не пошло в дело, и весь лес оказался негодным, а приказано потом ему же: необходимый лесной материал заготовить «хозяйственным способом». Во втором деле, еще в начале постройки Бобруйской крепости, из видов предусмотрительности в 1809 или в 1810 г. состоялось высочайше утвержденное положение – под орудия не иметь чугунных колес, видимо, с целью в случае оставления крепости изрубив деревянные колеса, хотя временно уничтожить действие крепостных орудий. Вследствие забывчивости или умысла в 1820-х гг. по вошедшему представлению от Девеля департамент разрешил под орудия иметь чугунные колеса, для чего велел отлить оные на Луганском заводе, издержав на это около 80 тыс. рублей, а доставка их в Бобруйск обошлась в 120 тыс. рублей. Девель нашел все колеса негодными, представил на образец два или три разбитых, и в них оказался неоправленный металл в тульях и в кусках, и все сие дело, как ничтожное, оставлено без ходу по департаменту, и вся переписка по нему прекратилась. По замечаниям Жуковского подал я о сих делах докладные записки, более двух месяцев лежавшие без движения, выжидая, что рассудит присутствие. Секретарь принес мне записки обратно, сказав: