Но надолго ли этот случай исправил его?
Причисленный к заводу для наблюдения за гидравлическими работами полковник фон Кершен, после обыкновенного весеннего спуска воды осмотрев плотину, нашел, что она получила потрясение от бывшего летом прорыва щитов, – предложил еще поправки, незначительные, но все-таки простирающаяся до 8000 рублей. Зная, как замедляются вообще у нас дела, требующие разрешения или утверждения, несмотря на самые настоятельные надобности, я предложил немедленно приступить к исправлениям, не ожидая окончательного разрешения. Со мной немного поспорили, но, убежденные моими доводами, а главное, необходимостью, согласились, и работы пошли в ход заблаговременно. Фон Кершен и я находились безотлучно при работах; дурных плотников отсылали тотчас прочь, не допуская до работ, материал доставлялся отличный, и в начале мая поправка кончена, оставалось запереть резервуар. Штаден дал мне самое строжайшее предписание пустить в ход завод немедленно, а сам и Философов собрались ехать в деревню. Я с Кершеном стали настаивать об освидетельствовании работ. Вдруг за полчаса до отъезда Штадена мне доносят, что он ходил с механиком на плотину и тот указал ему небольшую течь из-под щитовой настилки и что они там буравили и этим еще более усилили течь. Затем Штаден, пригласив Философова туда, сказал ему:
– Господа новые строители, кажется, много берут на себя, еще ничего из работ не сдали, а уже показалась течь, пусть же за все они отвечают, а завод сей же час пустить!
Философов, мимо меня приказав полицеймейстеру заделать щиты, тоже уехал, и плотина осталась без освидетельствования… Видя, что дело плохо и идут такие подкопы, взваливая все на меня, я решился распорядиться сам и заставить освидетельствовать работы, как вдруг узнаю, что механик Зехов, при коем и при советнике должно было происходить освидетельствование, без спросу ускакал к Штадену в деревню, за 40 верст. Взбешенный такими недобросовестными поступками всех поименованных лиц, я самовольную отлучку Зехова велел записать в журнал правления и вместе с этим, отменив распоряжение Философова, приказал спустить опять резервуар, донося обо всем обоим начальникам и прибавив притом, что работы по заводу до тех пор не пойдут, пока не будет освидетельствование!.. Философов сейчас приехал, а Штаден выслал только Зехова, и вместо благодарности командир мой напустился на меня, что больше ничего как завожу интриги и неудовольствия. Я с ним об этом не распространялся, а настойчиво только требовал одного освидетельствования. Тут опять нашли возможность и способ нас помучить. Видя, что нет возможности отделаться от ненавистного освидетельствования, приближенные Штадена подговорили советника сказаться больным, что он и сделал. Но тут я решительно вышел из себя и начал требовать, чтобы его больного привезли на плотину. Пошел шум и спор, грозивший перейти в личности, но наконец наши настояния одержали верх, на плотину явились Зехов и советник, и первый при всех униженно сознался в своем «поклепе», и свидетельство кончилось в порядке и совершенно к чести Кершена и с полной уверенностью в безопасности плотины.
Тогда и Философов сознался в своей горячности, просил у меня прощения, и с того времени до конца совместной службы моей с ним жили друзьями и без ссоры. Через два дня вернулся Штаден и, как будто ни в чем не бывало, стал благодарить меня за аккуратность и настойчивость мою, чем я лично будто бы сберег его и Философова.
Роясь в делах, я нашел множество расписок в магазинах вместо материалов, а потому я строжайше запретил все отпуски без требований, подписанных моей рукой. Это нововведение не понравилось распорядителям работ, а в особенности самому Штадену, который со всей строптивостью, отдавая приказания, не хотел и слышать о форменностях, требуя лишь безукоснительного и немедленного исполнения. На поступавшие от него строжайшие предписания, что он меня признает одного виновником в промедлении работ, ибо я задерживаю отпуски, я отвечал ему, что нисколько не думаю затруднять ни его, ни тех, кому он лично что-либо поручает, но я все-таки не соглашусь производить отпуски как-нибудь, а что для меня достаточно будет, если во всякой предварительной требовательной записке была бы указана цель требования и обозначено его приказание, и, несмотря на крики и угрозы Штадена, все-таки настоял, чтобы требование мое исполнялось в точности. Кроме того, чтобы доказать мою готовность не привлекать к ответу виновных в происшедших упущениях, более из боязни крика Штадена, нежели по умыслу, я сделал предложение ему и Философову, чтобы давно заглохшие расписки очищать, допуская некоторый излишек при экстренных требованиях, чего никакая поверка в мире по быстроте заводских работ учесть и усмотреть не в состоянии.
Винюсь в этом грехе.
Но совесть моя совершенно чиста и нимало в том меня не упрекает.
Чтобы дать некоторое понятие, как самовластно распоряжался Штаден, приведу пример. Строилась кузница для штампов, длиной с лишком чем 30 саженей, ценностью более нежели 150 тыс. рублей. В один день я пришел взглянуть на работы и вижу у дверей две огромные чугунные пушки, с красивой отделкой и во фризах, и два пьедестала. Спрашиваю, что это и для чего. Мне объявляют, что это привезены чугунные колонны в штамповую и всех их будет 32. Взглянув в смету – колонны положены деревянные, – спросил о цене чугунных, каждая стоит более 200 рублей с установкой – никто из работавших не мог мне дать удовлетворительного ответа. Не понимая, в чем дело, иду за разъяснением к Философову, а тот мне говорит: «У нас все так делается! Ладь, братец, как знаешь!» Не желая слышать крики, споры, которые мне уже надоели до чрезвычайности, я начал соображаться со сметой и нашел, что в сделанных уже постройках оказалось значительное сбережение, а потому, сделав по журналу новое предположение – из остаточных сумм устроить вместо деревянных колонн чугунные, – я таковое предположение представил на утверждение Штадена. От него последовало согласие; все 32 колонны привезены, 16 установлены. Вдруг в одно утро вижу: тащут колонны вон из кузницы.
– Что это значит? – спрашиваю я. Говорят:
– Темно! По смете назначены деревянные, те гораздо легче, больше будет простора и красивее вид!
Прошу после этого соображаться!
Колонны отливались на заводе князя Б*,[396] соседа Штадена, поставлявшего для его винокуренного завода все чугунные необходимые вещи, под наблюдением Зехова.
На замечание мое Штадену, что, сделав значительную издержку на приобретение колонн, мы впоследствии все можем подвергнуться ответу, он согласился с этим, но возразил:
– Посуди сам, Иван Степанович, приедет государь на завод – темно и мрачно! А с деревянными колоннами светло и красиво! Об издержках спрашивать не будут! Впрочем, я согласен, чтобы чугунные колонны остались бы в штамповой, но вместо парной установки в ширину поставить только по одной посередине, т. е. вместо 32–16, а остальные разместить снаружи, под фронтоны.
Позвали архитектора и механика, потолковали и устроили, как захотел опять Штаден. Строение в ширину было около семи саженей. Потолочные балки были срощены из трех кусков. Назначение колонн было именно поставить их под сращение оных для прочности. Для чугунных колонн положен был где следует фундамент и за установку 16 колонн рабочим уплачены деньги. За вытаскивание – еще. Стали класть новый фундамент посредине – новая издержка. Наконец, колонны поставили – а тут балка в двух местах сращения осела, и потолок стал угрожать падением. Новые толки, новые хлопоты, новые издержки. В сращение пропустили железные связи и стянули оные сверху потолка еще железными полосами. Исправление временное и непрочное. К счастью для заводского начальства, через год пожар, истребивший почти весь завод, исправил дело, и счеты, и самое здание.
Часть XXI***1833–1834
Отставка. – Поиски новой службы. – Штаден. – Пожар на Тульском заводе. – Поездка в Санкт-Петербург. – Князь А. С. Меншиков. – П. А. Колзаков. – Д. Н. Блудов. – Причисление к министерству внутренних дел. – Присяга в сенате. – Занятия при министерстве.
В первых числах декабря 1833 г. (sic) вышла мне отставка с чином генерал-майора, с мундиром и пенсионом 2/3 жалованья. Командуя в отсутствие Философова Тульским оружейным заводом, я надеялся, что меня ни часу не задержат; между тем положение мое было вовсе не завидное. Ни гроша денег в кармане, долгу по распискам казначея до 2500 рублей и помощи ниоткуда в виду. Жена в третьем месяце беременности, со всеми признаками чахотки, так что проезжавший в то время через Тулу доктор Буковский, вернувшись в Смоленск, объявил родным нашим, что он не полагает ее более в живых. Ни экипажа, ни средств экипироваться – одним словом, не могу сказать, что могло меня в то время поддерживать, хотя нисколько я не упал духом! На мое место был назначен полковник Михаил Тагайчинов,[397] совоспитанник мой по корпусу, служивший в конной артиллерии, который принял мою должность в январе месяце. Узнав от брата своего о моем критическом положении, он обратился к капиталистам из оружейников братьям Лялиным,[398] Короткову и к одному из старых подрядчиков, убедил их сделать для меня складчину, что составило до 1800 рублей, а в остальной сумме положили за меня собственную расписку и, кроме того, ссудили меня 200 рублями. За квартиру я предоставил хозяину всю мою мебель, а свояк мой, Ф. Н. Гальцов, пригласил меня и все мое семейство к себе, в деревню Невинцы.
– Что это значит? – спрашиваю я. Говорят:
– Темно! По смете назначены деревянные, те гораздо легче, больше будет простора и красивее вид!
Прошу после этого соображаться!
Колонны отливались на заводе князя Б*,[396] соседа Штадена, поставлявшего для его винокуренного завода все чугунные необходимые вещи, под наблюдением Зехова.
На замечание мое Штадену, что, сделав значительную издержку на приобретение колонн, мы впоследствии все можем подвергнуться ответу, он согласился с этим, но возразил:
– Посуди сам, Иван Степанович, приедет государь на завод – темно и мрачно! А с деревянными колоннами светло и красиво! Об издержках спрашивать не будут! Впрочем, я согласен, чтобы чугунные колонны остались бы в штамповой, но вместо парной установки в ширину поставить только по одной посередине, т. е. вместо 32–16, а остальные разместить снаружи, под фронтоны.
Позвали архитектора и механика, потолковали и устроили, как захотел опять Штаден. Строение в ширину было около семи саженей. Потолочные балки были срощены из трех кусков. Назначение колонн было именно поставить их под сращение оных для прочности. Для чугунных колонн положен был где следует фундамент и за установку 16 колонн рабочим уплачены деньги. За вытаскивание – еще. Стали класть новый фундамент посредине – новая издержка. Наконец, колонны поставили – а тут балка в двух местах сращения осела, и потолок стал угрожать падением. Новые толки, новые хлопоты, новые издержки. В сращение пропустили железные связи и стянули оные сверху потолка еще железными полосами. Исправление временное и непрочное. К счастью для заводского начальства, через год пожар, истребивший почти весь завод, исправил дело, и счеты, и самое здание.
Часть XXI***1833–1834
Отставка. – Поиски новой службы. – Штаден. – Пожар на Тульском заводе. – Поездка в Санкт-Петербург. – Князь А. С. Меншиков. – П. А. Колзаков. – Д. Н. Блудов. – Причисление к министерству внутренних дел. – Присяга в сенате. – Занятия при министерстве.
В первых числах декабря 1833 г. (sic) вышла мне отставка с чином генерал-майора, с мундиром и пенсионом 2/3 жалованья. Командуя в отсутствие Философова Тульским оружейным заводом, я надеялся, что меня ни часу не задержат; между тем положение мое было вовсе не завидное. Ни гроша денег в кармане, долгу по распискам казначея до 2500 рублей и помощи ниоткуда в виду. Жена в третьем месяце беременности, со всеми признаками чахотки, так что проезжавший в то время через Тулу доктор Буковский, вернувшись в Смоленск, объявил родным нашим, что он не полагает ее более в живых. Ни экипажа, ни средств экипироваться – одним словом, не могу сказать, что могло меня в то время поддерживать, хотя нисколько я не упал духом! На мое место был назначен полковник Михаил Тагайчинов,[397] совоспитанник мой по корпусу, служивший в конной артиллерии, который принял мою должность в январе месяце. Узнав от брата своего о моем критическом положении, он обратился к капиталистам из оружейников братьям Лялиным,[398] Короткову и к одному из старых подрядчиков, убедил их сделать для меня складчину, что составило до 1800 рублей, а в остальной сумме положили за меня собственную расписку и, кроме того, ссудили меня 200 рублями. За квартиру я предоставил хозяину всю мою мебель, а свояк мой, Ф. Н. Гальцов, пригласил меня и все мое семейство к себе, в деревню Невинцы.
Генерал Вельяминов,[399] узнав из приказов о моей отставке, с первой почтой прислал мне ругательное письмо, в котором пишет, что я разрушаю все его расчеты, которые имел относительно меня, и, приводя как мое настоящее положение, так равно и те затруднения, которых я неминуемо встречу, отыскивая опять службу, без которой не могу существовать, прилагает в своем письме другое, на имя начальника морского штаба князя Меншикова, и копию с оного, предоставляя на мою волю – доставить князю лично, или переслать по почте, или и вовсе уничтожить. Содержание сего письма, насколько теперь могу припомнить, заключалось в следующем: «Любезнейший адмирал! Думаю, что ты не помнишь общего нашего сослуживца Жиркевича, о котором я хочу просить тебя. Я знаю его вполне. Человек бескорыстный, умный и распорядительный. Он теперь в отставке и состоит на пище св. Антония.[400] Доставь ему твое покровительство и место, ты сделаешь истинное благодеяние и полезное для службы» и проч…
Здесь не могу умолчать о двух обстоятельствах, выказывающих душу и характер бывшего моего главного начальника, инспектора заводов Штадена. Зная всю подноготную, что делается на заводе, он знал, что я многим оружейникам состоял должным по распискам и векселям, чего, впрочем, я даже и не скрывал, то по получении отставки и по принятии Тагайчиновым от меня по ведомости завода он созвал к себе моих заимодавцев, объяснил им, что у меня нет собственности, следовательно, и возможности заплатить им, предложил, чтобы они, меня не выпуская из завода, представили бы ему жалобу, а он распорядится уже удовлетворить их из моей пенсии. Но благородство темных людей превысило низость начальника! Ни один из них не только не согласился на это предложение, но даже объявили ему решительно, что в настоящую минуту и требовать грешно. «Соберется с деньгами, – сказал кто-то из них, – тогда и заплатит, а так нельзя делать. Мы памятуем его добро».
По сдачи моей в январе завода я вполне мог узнать чувства к себе бывших моих товарищей, подчиненных и вообще оружейников. Я прожил после отставки в Туле четыре месяца, и, несмотря, что все знали там личное нерасположение ко мне Штадена, не проходило не только ни одного праздника, но даже простого воскресенья, чтобы первые чиновники завода и старшие оружейники не приходили ко мне с поздравлением, и даже жившие на другой стороне простые и последние оружейники приходили к моему дому и ожидали по нескольку часов под окнами, чтобы увидать меня и приветливо со мной раскланяться. Наконец, сам Штаден при всей злобе ко мне не мог не отдавать мне справедливости и один раз, отлучаясь на неделю без дозволения в Ефремов к своей замужней дочери, оставляя по канцелярии своей важные недоложенные дела, просил Тагайчинова привести их к концу, посоветовавшись первоначально со мной, и просить моего совета, предваряя его, чтобы он только то бы и отвечал начальству, что заслужит мою апробацию.
23 июня я выехал из Тулы, а 29-го того же месяца во время обедни сгорели там 600 домов и весь оружейный завод. За несколько дней пред моим выездом, сидя у себя под окном в квартире, занимаемой в доме оружейника Родиона Лялина,[401] до которого только и дошел пожар, я, как будто предчувствуя что-либо, говорил своим:
– Представьте себе, вот сколько времени я замечаю постоянно, всякий день, поутру с 9 часов подымается ветер с юга и с необыкновенной силой дует в этом направлены до шести часов пополудни. Боже сохрани, если в это время на горе загорится хоть один дом – ни города, ни завода не останется!
Не думал я, чтобы слова мои так скоро оправдались. В день Петра и Павла[402] Штаден, купивши незадолго пред тем новое имение в 25 верстах от Тулы, праздновал там свое приобретение, и Философов, только что вернувшийся из Петербурга, накануне отправился туда, а равно и другие старшие чиновники, в том числе и заводской полицеймейстер, приглашенные на это торжество, уехали на заводских пожарных лошадях… Пожар продолжался целый день, и все, которым бы следовало озаботиться о безопасности завода, были в деревне, и никто не мог порядочно распорядиться. А спасти его было так легко, что утвердительно могу сказать, не уезжай я – завод был бы цел. Замечание мое о постоянстве южного ветра положительно бы к тому способствовало. Чулковская слобода, в которой живут рабочие оружейники, более трех тысяч человек, оставалась совершенно в стороне от огня и от ветра. Распорядись как следует, возьми из слободы 500 или 1000 рабочих, расставь их по вточным желобам для действий машинами, а служащих с шайками и ведрами с приказанием обращать внимание на падающие головни на крыши завода – можно было бы удержать стремление пламени, тем более что ближайшие дома от города и завода находились за каналом, на расстоянии более чем 70 саженей, как я слыхал впоследствии. На заводе из начальников никого не было, а кто и были, из младших, так и те растеряли головы. Оружейники вообще думали лишь о своей собственности; только малое число употреблялось для спасения дел из правления и там не спасли многого. Это последнее обстоятельство послужило для начальства к вящей их пользе, так как все темные дела и по ним отчетности были якобы истреблены огнем. Так зло и в самом гневе Божьем ищет всегда себе ограды!
Приехавши в Смоленск, я нашел уже к себе письмо от князя Долгорукого, писанное еще в январе, в котором уведомлял меня, что в. к. Михаил Павлович предлагает мне вновь вступить на службу, командиром Ижевского оружейного завода. Я тотчас отвечал, «что взявши отставку с чином генерал-майора, я уже не предполагал вовсе служить по военной части, но если его в-во принимает на себя исходатайствовать для меня изъятие из общего правила – удержать чин со вступлением в службу, то он может располагать мной совершенно по своему усмотрению». Через неделю я получил ответ, «что Неронов[403] просит оставить его на службе, а великий князь будет иметь меня в виду на будущее время». Догадавшись, что все это штуки г. Штадена, я написал Долгорукому, что я в службу сам не напрашиваюсь и прошу не считать меня уже кандидатом по артиллерии.