– Ты че подле парка делал? Ты его спроси, че он подле парка делал?
Долгов перевел: "что ты делал в месте, где стоят русские машины"?
Ему стало так смешно, что он чуть не прыснул, на фарси "машины" – так и будут, "машины"…
– Слыш, Долгов, а он не таджик?
– Не, тыщ маер, он пуштун, я их по ноздрям узнаю! – Леша задорно посмотрел на Витьку и вдруг подмигнул.
– Так он по таджикски то и не понимает у тебя!
– Не, тыщ маер, у них все пуштуны по таджикски понимают…
Ты ведь партизан? – спросил Леша, еще ниже прижимая духа к полу.
– Цугаринов, я тебе сейчас вот как дежурному по батальону прикажу этого духа зарыть, ты понял?
Батов совсем озверел…
– Цугаринов, где твое оружие?
Витька полез в карман, нащупал, Макара – он был на месте – тепленький, тяжеленький.
– Так, если он у нас не заговорит…
Тыщ маер, давайте его как положено – сдадим в дивизию – три минуты на машине.
– А через минуту у меня может в парке фугас взорвется!
Ах ты зараза, – Батов выпростал из кобуры "стечкина" и с размаху…
Дух в страхе закрыл глаза, и голову вжал в плечи… Хрустнула какая то косточка на лице и из рваной раны на пол густо закапала черная кровь…
Ну, теперь началось… Витьку заколотило колотуном. Он понял, что запахло трупом.
Первая кровь пьянит акул. Пьянит до потери рассудка. Поезд покатился – не остановишь. Москва – Воронеж, хрен догонишь.
– Переведи ему!
– А че переводить?
Леша и сам может по таджикски, он служил два года под Душанбе, у него друга духи украли и он на сеструхе друга своего женился потом… Леха вывернул духу руку на перелом и шептал что то в ухо. Тот: А-А-А-А!!!
Майор передернул раму "стечкина" и по полу покатился красный патрон, похожий на эрегированный игрушечный член.
Вот и весь допрос.
Грохнул дважды "стечкин".
– Давай его…
– Куда?
– Туда, где у нас верблюда!
– Товарищ майор!
– А тебя, Цугаринов, я когда-нибудь так награжу, будешь у меня…
Духа закопали под горкой на собачьем кладбище, где уже были похоронены подохшая от старости сука Шлюха и задавленный Назаровским бензовозом кобель Сундук.
Закапывали духа ефрейтор Бабаеров и рядовой Кулумбегашвили. Витька Глагоев, как дежурный все это дело должен был контролировать.
Потом Бабаеров с Кулумбегашвили в качестве поощрения попросили у Витьки в долг тысячу "афгани". Витька понял на что и дал.
А сам пошел в вагончик, где включил приемник… По Би-Би-Си передавали концерт Севы Новгородцева. Сева сказал, что юннаты из Саратова скрестили свинью и курицу, и что получился – свинокур… Было Смешно…
А потом поставили Квин… Богемскую рапсодию. И Витька представил себе, как в трех от него километрах сидит теперь его кореш и земеля лейтенант Валера… и тоже слушает. И вспоминает Ленинград. Завтра Витька сдаст дежурство и пойдет к нему на пост. Они покурят и будут слушать Квин. И будут говорить про Ленинград.
А там в Ленинграде живет девчонка – грудь четвертый номер, талия в четыре пальчика обхват – и вовсе она не сосала у Филонова! И вовсе она ни у кого еще не сосала… Она Витьку ждет. Или Валерку… Когда они вернутся домой. …
Но Судьба распорядилась иначе.
Остался Цугаринов в армии.
А прапорщик Леша Старцев по званиям обскакал Цугаринова, и стал его – Вити начальником.
И служили они Родине, защищая ее – сперва от афганских террористов, потом от чеченских, а теперь вот настала череда защищать ее от объединенных террористов – от мировых чертей.
И был у них один офицер, на которого оба они – и генерал Старцев, и полковник Цугаринов – могли положиться, как на самих себя. И звали этого офицера – Саша Мельников.
Именно Саше Мельникову – майору Мельникову и предстояло теперь собрать в единый мозговой кулак – разрозненные пальцы некогда сильной длани.
Но пока Саша Мельников был занят поисками своей Катюши…
Он ехал на юг, догоняя колонны русских рабынь, ехал и вспоминал, как он попал в десант. Как познакомился с Цугариновым и Старцевым. … ….
3.
Больше всего Сашка Мельников боялся показать, что ему страшно.
Теперь, когда времени было много, даже с избытком, он вспоминал весь последний год, год, который так изменил его жизнь.
К ним в палату приходил один доктор, психолог. Не то капитан, не то майор, под халатом погон не видно. Разговаривал с каждым где-то по часу. Советовал не ударяться в воспоминания. Говорил: думайте о том, как вы будете жить на гражданке, когда поправитесь. Государство вам поможет устроиться, вы ребята молодые, все будет хорошо.
А Мельников почему-то не боялся воспоминаний. Пользуясь своей полной неподвижностью, он все время вспоминал. Вспоминал все. Начиная с того дня, когда забрал в студенческом отделе кадров свои документы.
Было страшно? Было страшно, что Ольга не поймет. И она не поняла. Был такой противный разговор. И не столько с Ольгой, сколько с матерью. …Две недели беспробудного пьянства, поезд, учебка…
Уже в полку он стал бояться, что кто-то заметит, что ему бывает страшно.
А страшно было. И когда прыгали с вышки. И когда первый раз прыгали из вертолета.
И когда прыгали всей ротой через открытую рампу…
В Грозный въехали ночью. Еще в Ставрополе, когда им выдали по полному боекомплекту, они окончательно поверили, что едут на войну.
Когда ему бывало страшно, он смотрел на их командира взвода, лейтенанта Сашу Белякова, всегда бледного с какими-то неестественно-игрушечными мягкими усиками – этой неудачной попыткой придать своему совсем детскому лицу хоть немного взрослой суровости… Смотрел он на Сашу Белякова – с настоящим орденом Красной звезды, выглядывающим из под его зимней камуфляжной куртки. Когда ему было страшно, он смотрел и на Коську Абрамова, на Коляна Филимонова, на Вовочку Зарецкого… Он видел, что им тоже страшно, но что они справляются. Справлялся и он.
И когда был первый выход в зеленку, в горы… И когда первые пули просвистели над головой. И когда первая мина разорвалась прямо в ногах у шедшего впереди "замка" – сержанта Бабича…
Мельников спокойно вспоминал, и как ранило его близ Дикой-юрта. По-глупому. А впрочем, разве по-умному может ранить?
Гоняли они тогда банду Леки Бароева. Дикой-юрт – родное село Леки. Там лежка его да схроны с оружием, да поддержка населения…
Село три раза зачищали.
Еще за год до Мельникова нескольких родственников Леки Бароева оттуда в Грозный увезли, как бы на обмен… С ними, со спецназом МВД, там один майор фээсбэшный все терся, он там наделал делов в том селе – наследил. Короче говоря, зачищали они по третьему разу этот Дикой-юрт, вошли в село после обработки его артиллерией, ну и сразу по домам, где родня этого Леки Бароева…
А у них, у чеченов, – все село родня. И даже соседние села – тоже родня. Тэйп.
Майор фээсбэшник дома, где особо порыться надо – указал. Только все зря. Ни схронов, ни раненых не нашли. Даже грязных бинтов нигде не нашли – все чисто.
Ну, майор и психанул. В одном доме велел чемодан с какими-то документами замшелыми забрать, якобы, они военную ценность имеют. А баба, которая в этом доме жила, у ней как раз этот же майор за год до того мужа увез в Грозный, ну, якобы на обмен… Так эта баба все про музей, да про Льва Толстого орала, мол не отдам чемодана с тетрадями… Но против автомата не попрешь. Отнял у нее майор тот чемодан. И Сашке Мельникову как раз и велел он этот чемодан стеречь.
А приехали на блокпост, майор глядь в чемодан, а там половины архива, того, что ему нужен – уже и не было. Майор в крик. Да все на Мельникова напирал. Дурак, куда смотрел! И послал его с двумя бойцами назад в село – у этой бабы тетрадки отбирать. Сказал: – "Не привезешь тетрадок – разжалую в рядовые и в штрафбат за халатность в боевых условиях".
Что делать? Сели на броню, да айда в Дикой-юрт. Сердце сразу вещевало – ничего хорошего из этого не выйдет. И верно вещевало.
Приехали в село. Зашли в дом, где документы те были. Стали ту бабу напрягать, мол, добром отдай. Та в скандал. А при ней еще две дочки. Одна маленькая, а другая – лет шестнадцати, та так и сверкала глазами, как жгла! В общем, ничего там не нашли, сели на броню и назад.
И только выехали, как наехали колесом на фугас. Механика-водителя, того насмерть.
Сгорел – нечего даже было в цинк положить, родне в Курск оправить. Стрелка-оператора, того контузило тяжело, позвоночник отбило ему, теперь ногами не ходит. А Мельникова с двумя бойцами – с брони взрывной волной как сдуло.
Ну, и слепили в Ростове потом. И медаль дали. Вот и весь сказ.
За тетрадками ее майор послал…
А майор тот – Цугаринов был. …
Потом госпиталь был…
Там он с Катюшей и познакомился.
– Слыш, Мельников, а че тебя, вот, например, не повезли в Москву, а притащили сюда в Ростов? Все равно и ежу ясно, что комиссуют! – мучаясь молчанием и явно желая его разговорить, спросил Генка. У Генки отняли ступню и кисть руки. Все с левой стороны. Он духа не теряет. В себя не ушел. Разговаривает, и вообще, поболтать любит…
– Потому что в Москве люди не должны раздражаться от напоминаний, что в Чечне война, и начальство наше не хочет, чтобы в Москве об этом наше уродство им напоминало!
– А в Ростове, значит, можно! Пусть в Ростове раздражаются!
– Гена, ты, бля, как дитя малое, Москва ж столица!
– Тем более. Я так говорю тебе, как парню с Москвы – вся эта ваша Москва нас всех достала, как твой Достоевский…
– Кстати, тут Достоевский один в нашем госпитале тоже лежал.
– Знаю. Это однофамилец того, что про каталу роман написал. А нам от этого-то что? Вот маманя ко мне с сеструхой приедут. Что, нельзя было меня в наш Горьковский госпиталь отправить? Мамане с Валькой два дня на поезде пилить. А так бы ко мне каждый день ходили… Ну и что? Умное твое начальство в Москве – эти Ельцин с Путиным?
Мельников не стал отвечать, но, закрыв глаза, попытался думать об Ольке…
Один раз она приезжала к нему в учебку. Еще, разумеется, до Чечни. Ребята тогда раззавидовались. Все приставали, – расскажи, да расскажи. В учебке вообще – ни стариков, ни дембелей нет, если не считать сержантов – командиров. А так, все ребята на год – два моложе его, неженатые, многие вообще девчонку за грудь не трогали никогда. И как свет в казарме погасят, все давай про секс сочинять!
Распаляют друг дружку небылицами разными, про то, как училку в девятом классе оттрахали, или как заехавших к ним в село студенток жарили-пережарили… А он, Мельников, студент третьего курса, уже мужик: два три года разницы, когда тебе восемнадцать – это как десять лет разницы, когда тебе сорок… Юная десантура восемнадцати лет так разволновалась, его Ольку увидав, что и покой потеряла, – расскажи, да расскажи! Дикие какие-то, будто молодую женщину первый раз увидали, в самом деле…
Мельников вдруг придремал немножко. Так, минуток на несколько. Приятно так придремал. И приснилось ему, что он летает. А летает в церкви. Будто в правом приделе того храма, где еще бабушку отпевали, когда он маленьким совсем еще был, так же стоит открытый гроб. А лежит в этом гробу он – сержант Мельников. В новеньком камуфляже с сержантскими лычками на погонах, с медалью "За Отвагу" на груди… Лежит он в гробу совсем бледный, в скрещенных руках бумажная иконка и свеча. Лежит, а видит он себя со стороны. И что интересно, все чувства его – глаза и уши – как бы могут летать по всему храму отдельно от тела. Вот поднялся он под купол храма и принялся разглядывать узкий служебный проход, опоясывающий подкупольное основание, и задумался, а как же сюда залезают? Однако тотчас заметил маленький лаз, прикрытый чем то вроде дверки, и сообразил: а-а-а, это они снаружи, с крыши храма сюда залезают, если что… Потом, полетав еще от одной росписи, к другой, внимательно разглядывая каждую трещинку на стене, каждый отколуп штукатурки, он опустился вниз и подлетел к хорам, что расположились на антресоли, покрывающей центральный вход. Он подлетел, и стал разглядывать регента, ритмично взмахивающего руками и худым лицом своим как бы сопереживающего каждой нотке и радующемуся каждому рождающемуся звуку..
Мельников глядел на поющих женщин, старых и молодых. Головы их были покрыты платочками. Шелковыми, газовыми… разными. И были они все разные. Красивые и некрасивые. Но лицо каждой из певчих было серьезно и – такого слова Сашка ранее не употреблял – о-ду-хо-тво-ре-но.
Он полюбовался на женщин и полетел к алтарным воротам. В раскрытых створках он увидал четверых священников, они окружили престол и, растянув над ним золотое парчовое полотнище, делали им некое колыхание. И тут Мельникова что-то затормозило. Он не смог влететь туда – сквозь алтарные ворота. И остановившись, стал пятиться и полетел назад. Назад и направо – туда, где стоял гроб. В котором лежал он – в новеньком камуфляже и с медалью "За отвагу" на груди.
– Ах, ну и приснилось мне…
– Что приснилось, дорогой? – спросила тетя Люба, санитарка, некрасивая добрая женщина, без которой большинство из них – раненых и неподвижных, не могло теперь обойтись, без ее ловких и добрых рук, трижды в день заботливо вынимающих из-под их жарких тел холодный белый фаянс госпитального инвалидного мини-унитаза…
– Да вот приснилось, что в церкви я летал…
– Это душа твоя летала.
– И как будто умер я…
– Ну, значит, не скоро теперь помрешь.
– А вот летел, летел, а в алтарь – не могу…
– Знаешь, когда выпишешься, сходи-ка ты в церковь, сержант Мельников – божий человек. … …
Глава 6. 1.
В лагере, где преподавал взрывное дело Ходжахмет – курсантами были одни лишь девушки.
И всех девушек обязали закрывать лицо.
Не из-за того, что так велит закон Шариата, а скорее потому, что тут могли быть внедренные агенты ФСБ, которые потом вполне могли по памяти восстановить фотороботы курсанток, будущих девушек – снарядов.
Распорядок жесткий. Молитва пять раз в день. Еда – три раза в день. Подъем, молитва. Утренние теоретические занятия. Молитва. Завтрак. Снова занятия. Потом обед и практические занятия на полигоне. Снова молитва. Еда. Занятия. И так до позднего вечера.
Кроме Володи-Ходжахмета – остальные преподаватели – арабы или турки. Уроки вели на русском языке. Это не Афганистан – это Чечня!
Преимущественно крутили специальные видеофильмы. Но и много показывали на учебных стендах и муляжах. Спонсоры на обучение денег не жалели.
Инструкторы требовали, чтобы девушки делали записи в конспект. Но не все девушки, как выяснилось, умели писать.
– А вы рисуйте, – сказал на это Володя Ходжахмет..
У преподавателей, как и всех курсанток, были клички. Или, говоря официальным языком – позывные. У одной курсантки, например, был позывной Красная Шапочка.
Почему Красная Шапочка? Потому что красивая, наверное. Клички курсанткам не Володя давал, это была обязанность начальника безопасности.
Начальник безопасности лагеря, позывной Смоки, когда их привезли – пять новеньких курсанток, особо не раздумывал, когда сказал:
– Ты, красивая, будешь теперь Красная Шапочка, а имя свое старое – забудь, и как выйдешь отсюда, паспорт мы тебе дадим уже совсем на другую фамилию… Если выйдешь…
Девушки друг с другом почти не общались. Красную Шапочку поместили в палатку с маленькой остроносенькой курсанткой по кличке Белка. Белка чем-то напоминала Красной Шапочке ее младшую сестренку, оставшуюся в Дикой-юрте… Такая же маленькая. Может, чуть постарше. Белка как раз и не умела писать. Ей Ходжахмет и посоветовал больше рисовать. Красная Шапочка заглянула к Белке в конспект и увидала там среди каких-то немыслимых каракулей – красивые рисунки домов и деревьев. Домашних животных и цветов…
Белка постоянно отвлекалась на посторонее. Когда Ходжахмет или его сменщик Ливиец рассказывали, как закладывать мину под автомобиль или как минировать железнодорожные пути или телеграфные столбы, рисуя схему закладки боеприпаса, Белка начинала рисовать рядом с рельсами цветы и бабочек на этих цветах. Ребенок!
Красная Шапочка добросовестно хотела выучить всю науку о взрывном деле. Она тянула руку, как в школе, когда ей было непонятно. И Ходжахмет терпеливо повторял.
– Инициирующие взрывчатые вещества, к которым относятся азид свинца, красный фосфор, гремучая ртуть и другие химические соединения, будучи заложенными в небольшом количестве в детонаторы фабричного производства, призваны инициировать взрыв более инертных или бризантных взрывчатых веществ, таких как тринитротолуол, аммонит, аммонал, динамит, пластид и так далее… В инициирующих взрывчатых веществах в подрывном деле используется их способность взрываться от нагревания, трения или удара. По этому принципу и действуют различного рода детонаторы, электрические, огневого способа подрыва и ударного механического.
Держа в руках тоненькую блестящую трубочку электродетонатора, Красная Шапочка спросила:
– А если на задании я потеряю детонатор, то я могу его чем-то заменить?
Курсантки с завязанными лицами обернулись к ней двумя десятками черных глаз.
– Это хороший вопрос, – сказал Володя Ходжахмет, – но вы старайтесь не терять детонатора.
– А если откажет? – не унималась Красная Шапочка.
– А на случай отказа в минах мы предусматриваем дублирующие системы подрыва. Так, в четырехсотграммовой шашке заводского изготовления, как вы заметили, делается три гнезда для ввода детонаторов, а в пластидовый заряд можно вставить сколько угодно, хоть десять… Один – да сработает!
Красной Шапочке очень нравились занятия по огневой подготовке.
Девушек учили стрелять из пистолетов. Из пистолетов почти всех систем и калибров, что использовались в современных армиях и полицейских подразделениях.
Ей нравилось стрелять из "макарова". Он был такой… Такой… милый… И когда после стрельбы она разбирала его, он так приятно пах пороховой гарью.
Она любила тереть его. Терла белыми ленточками ветоши. Терла, как терла бы любимые места у своего мужа… или ребенка, если бы он у нее был.