Темные брови сошлись в одну черту:
— Хорошо, я отведу Мэллит в спальню и вернусь. Вино, хлеб и оливки к вашим услугам. Приказать разогреть мясо?
— Гостеприимство блистательного бесценно, но недостойный нуждается в долгой беседе, а не в горячей пище.
— Что ж, — белая прядь надо лбом Робера казалась струйкой дыма, — ваше дело. Эжен, пошли. Ты ведь опять стала Эженом?
— Недостойная помнит это имя. — Так решили они с любимым, но царственная раскрыла их нехитрый обман, и из юноши Эжена она вновь стала женщиной. Меланией. Имя сменить можно, сердце нет.
— Я тебя понесу! — Луна становится ближе, сквозь пепел пробивается огонь, дождь смывает серую пыль, камень становится камнем, а дерево — деревом. Стучит дождь, стучат копыта, стучат сердца ее и блистательного, но его ноша слишком тяжела.
— Недостойная пойдет сама. — Как больно уходить в пепельные сумерки. — У дочери моего отца хватит сил пересечь порог.
Бронзовые кони встряхнули гривами, метнулся и погас алый отблеск, свечи закружились, сливаясь в лунный диск.
— Как скажешь. — Руки разжимаются, тепло остается. Как хорошо, что она дошла, что она здесь. — Ты опять стала гоганни, почему?
— Недостойная расскажет все… все, что не скажет достославный из достославных…
Три черных окна и между ними картины. Первородные в алом укрощают коней, на стенах спит и видит битвы оружие. Внуки Кабиоховы гордятся чужими смертями и не узнают свою.
— Дювье. — Так зовут усталого воина, она запомнит. — Эжен останется у нас. Не надо его беспокоить и не надо о нем рассказывать.
— Не будем, Монсеньор. — Названный Дювье улыбнулся. Он был готов умереть, чтобы Робер жил. — Господин Эжен ужинать будут?
— Сейчас узнаем. — Какой тревожный взгляд, а голос спокойный, как летние облака. — Ты голоден?
— Да. — Она ответила прежде, чем подумала. Она была голодна и хотела спать, сердце ее болело, и она помнила все. Черных зверей, тянущих когтистые лапы из мертвой ары, неподвижное мертвое лицо, охапку золотых роз на полу, звезды над Сакаци и улыбку любимого.
3
Енниоль постарел и похудел. Без желтых одежд и бороды он казался то ли удалившимся от дел лекарем, то ли книжником, только глаза смотрели жестко и мудро, но врачи часто так смотрят. Робер передвинул кресла к камину и запер дверь. Не от врагов и не от слуг, а от себя.
— Прошу достославного, то есть пусть достославный Енниоль сядет. — Он будет говорить о делах, он должен говорить о делах. Гоган улыбнулся:
— Блистательный может называть сына моего отца Жеромом из Рафиано, лекарем и астрологом. Чем меньше наши беседы напомнят об оставленном в Агарисе, тем лучше для нас и хуже для подслушивающих и подглядывающих.
— Хорошо, — согласился Иноходец. — Я должен говорить «вы» и называть по имени, то есть по новому имени?
— Так лучше, — подтвердил Енниоль. — Правнуки Кабиоховы не вступают в земли внуков Его. Те, кто не любят меня, узнав о деле моем и о том, что надевал я подрубленные одежды и брил лицо, встанут между мной и народом моим. Сыну отца моего не так долго осталось глотать пыль дорог, и не страшна мне хула неразумных, но навис камень над домом нашим, и не время искать покоя.
— Достославный Жер…
— Нет достославных в пределах вотчины внуков Его. — Слова были злыми, а глаза усталыми. Как же они все устали!
— Простите… Господин Жером, хотите вина или плохого шадди?
— Зачем отказываться от того, что предложено? — Черно-седая бровь поползла вверх. — Вино — не пища, оно обостряет ум и располагает к откровенности. Жером из Рафиано с радостью примет чашу из рук герцога Эпинэ.
Енниоль продолжает верить. Трое у оврага тоже верили. И старший, с родимым пятном, так и не назвавший имени, и мальчишка с глазами Мэллит, и сама Мэллит… Лэйе Астрапэ, ну зачем она здесь?!
— Послушайте, Енниоль, — рука сама легла на браслет, — я должен сказать… Должен признаться… Мы убили ваших гонцов.
— О чем говорит сын твоего отца? — Енниоль казался растерянным. — Слово мое слишком тайно, чтоб вложить его в чужие уста. Не было посланных к твоему порогу до этого часа.
Говорит правду? Лжет? Все знает и хочет спасти свою жизнь? Но тогда зачем он пришел к убийце? Зачем привел Мэллит?!
— Блистательный начал говорить. — Енниоль больше не пытался быть Жеромом из Рафиано. — А выпавший каштан нельзя вернуть в кожуру. Сын моего отца ждет правды, и пусть она режет, как нож, и жжет, как огонь.
Пусть жжет и режет и гори все закатным пламенем! Мэллит и впрямь Залог, залог правды, но что разбередило ее рану? Клятва Ракана или болезнь Эпинэ? Ара связала двоих мерзавцев и гоганскую девочку, впутав ее в самую подлую из земных игр.
— Блистательный сожалеет о сказанном?
О сделанном сожалеет, о сказанном — нет. Робер прикрыл глаза, собираясь с мыслями, Енниоль ждал.
Если б не достославный, они с Альдо до сих пор сидели бы в Агарисе или плыли через океан. Выходит, во всем виноваты гоганы? Если Альдо не повезет, он так и скажет. За спиной зашуршало — Его Крысейшество. Эпинэ с готовностью подхватил обретенное сокровище. Смешно, но, чувствуя под ладонью живое тепло, говорить было легче.
— В Лэ к Альдо пришел один человек. Он сказал, что вы купили армию Симона Люра и гарнизоны на пути к столице, и потребовал Гальтару.
— Половина сказанного — правда, — желтоватые пальцы потянулись к несуществующей бороде, — половина отмечена ложью. На кого походил говоривший с Первородным? Чьи имена называл?
— В Эпинэ его знали как мэтра Вукрэ из Сабве, он торговал шерстью. Лет пятьдесят, темно-рыжий…
— Я знаю, кто это, — подтвердил Енниоль, — его имя Финахиоль, и смерть его выросла из предательства его. Сын твоего отца стал рукой Кабиоховой, что убирает из корзины гнилые плоды и бросает на дорогу.
— Финахиоля убил не я. — Пусть мэтр Вукрэ пытался обокрасть своих, дело не в нем, а в том, что натворили они с сюзереном. — С Вукрэ вышло случайно. Альдо его толкнул, он упал и разбил голову о камень. Мы не знали, что делать… Убийство посла означает войну, а Симон Люра служил вам. Мы не хотели, чтоб он узнал. С Вукрэ были слуги, мы… я заманил их в лес и велел убить.
— Носил ли один из мертвых отметину на лице? — Рука Енниоля коснулись щеки. — Вот здесь.
— Да, — твердо ответил Робер. — Его убил я, а перед этим спросил имя. Он не ответил.
— Его имя было Варимиоль, — лицо достославного совсем окаменело, — четвертый из сыновей моего отца. Ему доверили то, что не следовало доверять, он же сделал то, что не должен был делать. Финахиоль не более чем мул, везущий на спине кувшины, Варимиоль был погонщиком.
Блистательный снял с совести моей черный камень и возложил на душу светлый. Сын моего отца оплачет брата своего и возблагодарит Кабиоха за то, что не случилось непоправимого. Где остались пришедшие за чужим?
— В овраге, — пробормотал Иноходец, — на краю леса Святой Мартины. Это в старой Эпинэ… Там все… Люди и мулы.
— Так заповедовано, — возвысил голос достославный, — требующий с должника уплаты раньше срока да не обретет места в родовой усыпальнице, а обманом вымогающий чужой долг да ляжет вместе с вьючными животными в неприятном месте. Варимиоль был послан расчистить путь Первородных, но не требовать уплаты.
Так было еще хуже. Неизмеримо хуже, потому что гоганы играли честно, а их обманывали. С самого начала, с того самого разговора в Агарисе, когда сюзерен решил столкнуть достославных с «истинниками» и не платить никому.
— Теперь совесть блистательного спокойна, — Енниоль отвернулся к столу, — и мы можем поднять чаши за встречу и поговорить о главном.
Спокойна?! Понять, что убийство было бессмыслицей, что хватило бы слова «нет», и мальчишка с золотыми глазами остался бы жив? Как же проще жить, не думая, а веря. Для Енниоля убийство соплеменников — воля Кабиохова, возмездие за отступничество, только подлеца подлецом делают не чужие подлости, а свои.
— Вы не понимаете, — с отчаяньем произнес Робер, — вы ничего не понимаете. Альдо не станет исполнять клятву, он не собирался этого делать. Никогда не собирался!
Глава 6. РАКАНА (Б. ОЛЛАРИЯ). ДОРАК 400 год К. С. 10-й день Зимних Скал
1
Первый нож вошел в дерево в паре ладоней от клинков Шеманталя, второй просвистел мимо ствола и свалился на подмерзшую землю. Котик с радостным лаем притащил опозорившемуся хозяину его собственность, Марсель потрепал пса по внушительному загривку, велел лечь, чихнул и швырнул в несчастное дерево очередную пару. Правый клинок угодил куда надо, левый, к вящей радости волкодава, снова шлепнулся в кусты.
— Не бывать мне Леворуким, — признался виконт, разглядывая истыканную липу.
— Не бывать мне Леворуким, — признался виконт, разглядывая истыканную липу.
Варастийская наука была сложной, но увлекательной, а делать все равно было нечего. «Полномочный представитель Фомы», везший ответ на лестное и щедрое предложение тараканьего Величества, «доберется» до здешних мест в лучшем случае через неделю. Ответ от родителя мог бы прийти и позавчера, но папенька с помощью не спешил, книг в «Красном баране» отродясь не водилось, а чернявая подавальщица, поразившая молодого Шеманталя в сердце и ниже, Марселя не вдохновляла, равно как и ее неразлучная подружка. От безделья виконт обучал ржущих адуанов изящным манерам и терзал старую липу, благо та молчала, а по вечерам писал в Фельп. Утром письма отправлялись в печку, а виконт в обществе Котика и адуанов — в придорожную рощу, махать клинком и метать ножи. Толстеть по здравом размышлении Валме раздумал: Альдо, будь он хоть трижды Раканом, весной сгинет, а от воцарившегося пуза так просто не избавишься.
— Капитан! — завопили сзади. — До вас приехали! Спрашивают!
Котик гавкнул и завилял обрубком хвоста, Марсель оглянулся. На тропинке стоял капрал Жервез и размахивал руками, что твоя мельница.
— Кто приехал? — Виконт взял из собачьей пасти нож. — Откуда?
— Из Валмона, — сообщил капрал, — важные такие, большие, сами не ходют. В вашей спальне расположились, заказали обед. Вас требуют!
— Так я и дам себя съесть, — возмутился Марсель, хватая Котика за ошейник. Пес еще не знал, что за знакомство ему предстояло. Папенька. Собственной персоной. Получил письмо и приехал наставлять.
— Если он привез астры, — объявил Марсель адуану и собаке, — я скормлю их корове.
Капрал открыл рот и чихнул, в ответ пес радостно гавкнул. Еще бы, Котиков родитель интереса к многочисленному потомству не выказывал. Валме пригладил забывшие о куафере патлы и поправил шейный платок. Встречу с неизбежностью оттягивать глупо: неизбежность нужно побыстрей проглотить и зажевать чем-нибудь соленым.
— Вина ему подали? — осведомился виконт, прикидывая, брать собачку с собой или оставить на улице.
— Они с собой привезли, — благоговейно произнес Жервез, — и вино, и пулярок, и голубей в ящиках. И еще сыр в бочонке.
Точно папенька. Когда же старый греховодник последний раз выбирался из дому? Воистину грядет что-то жуткое. Марсель сунул Котика адуану:
— Придержи, а то как бы чувств не лишился.
— Сударь? — не понял капрал, но ошейник ухватил. — Как это?
— От благоговения, — пояснил Марсель, взлетая по лестнице сквозь ширящийся аромат мускатного ореха и майорана. Надо полагать, повар уже приступил к пуляркам.
— Вас ждут, — объявил батюшкин камердинер, распахивая дверь.
— Представьте себе, Дави, — шепнул на ходу Валме, — я так и предполагал.
Папенька возвышался за столом многозначительной горой. По правую руку графа лежал носовой платок размером с небольшую скатерть, к креслу была прислонена до боли знакомая трость с рукоятью в виде головы гончей. Внутри трости находился клинок, о чем знали лишь избранные и покойные.
— Я получил перехваченного вами кобеля, — возвестил родитель, — и остался весьма недоволен. Неудачная порода, мерзкая стать, отвратительное воспитание и дурные привычки. Вы были совершенно правы, отсылать подобное животное великому герцогу Ургота — верх неприличия.
— Счастлив вашим одобрением, — почтительно произнес Марсель, становясь на колени и целуя похожую на подушку для булавок руку, — и еще больше счастлив видеть вас. Вы оставили собаку при себе?
— Я отослал ее на север, — сообщил граф, — бергеры неплохо управляются с самыми капризными псами. Встаньте, пройдите к порогу и повернитесь.
— Охотно, батюшка, — откликнулся почтительный сын, маршируя к двери, сквозь которую, предвещая грядущий обед, текла майорановая струя. Папенька обожал майоран и мускатный орех, маменька предпочитала кориандр и базилик, а сын пристрастился к чесноку.
— Странное зрелище, — задумчиво протянул граф, разглядывая сына и наследника, — если б не портрет Готье Шапри, можно было бы прийти к выводу, что ваша матушка не была столь добродетельна, как мне казалось. Несчастный Ив! Всю жизнь скрывать животы и на старости лет оказаться перед необходимостью противоположного.
— Вы привезли Ива? — не поверил своим ушам Марсель. — А кто же будет шить вам?
— Снимите камзол, — выпятил губу граф, — и повернитесь еще раз. Медленней.
— Буду счастлив, — провозгласил Марсель, вскидывая руки, словно кэналлийский танцор. «Эве рэ гуэрдэ сона эдэрьенте»… Какой дурью они тут маются. — Батюшка, у вас есть новости из Олларии?
— Вы нетерпеливы, сын мой, — огромное тело укоризненно колыхнулось, — крайне нетерпеливы. Я недоволен.
— Нетерпелив, — согласился Марсель. — Вы бы тоже стали нетерпеливы, окажись в Багерлее не Ворон, а Рафиано.
— Я не могу ваше утверждение опровергнуть, — покачал головой граф, — как и подтвердить, поскольку экстерриор покинул столицу и находится вне опасности, но терпение следует воспитывать. Я расскажу вам про Олларию, но сначала извольте выслушать про Хёксберг.
2
Катари, его любовь и его королева! Сейчас она выйдет… Вот из этой самой бледно-розовой двери.
— Не знаю, Дикон, — сюзерен задумчиво перебирал королевскую цепь, в последнее время это стало у него привычкой, — право не знаю, стоит ли брать тебя с собой… Катарина Оллар странная женщина, очень странная.
— Она не странная, — тихо сказал Ричард, — она святая.
— Весьма вероятно, — подмигнул Альдо, — но, согласись, святость в наши дни выглядит странно. Я мог освободить ее и засыпать драгоценностями, а она не хочет. Вернее, хочет, но сама себе не позволяет. Вбила в головку, что не может оставить мужа, пока он в Багерлее, а куда прикажете его девать? Алва связал нам руки, хотя это и к лучшему.
— К лучшему? — не поверил своим ушам Ричард.
— Именно. Алва должен умереть раньше Оллара, иначе по милости Эрнани Трусливого мы получим новую династию. Ладно, Дикон, иди, уговаривать даму признаться в супружеской неверности проще наедине.
— Катарину принуждали!
— Разумеется, — удивился сюзерен, — а что это ты так разволновался?
— Госпожа Оллар счастлива видеть Его Величество, — объявила необъятных размеров дама в кремовом платье. Хорошо, не та белобрысая дуэнья, что промывала ему щеку. Против самой женщины Дикон ничего не имел, но любое напоминание о выходке Айрис было невыносимо.
— Ваше Величество, герцог Окделл. — Катари замерла в дверном проеме, испуганно косясь на государя. Голубые глаза королевы стали еще больше, осунувшееся личико было снеговым. — Что-то случилось?
— О, ничего, уверяю вас. — Сюзерен подвел Катари к креслу. Это была обычная вежливость, не более того, но сердце Дикона бешено застучало. — Умоляю, садитесь.
— Благодарю, — попыталась улыбнуться Катари. — Прошу меня простить, я видела дурной сон… И потом не могла уснуть.
— Это вы нас простите, — возразил Альдо, поднося к губам фарфоровые пальчики. Как же ей идет черный, даже больше, чем голубой! Для олларианцев черный — знак траура, для Окделллов — один из фамильных цветов. Его можно носить и в счастье.
— Вам вернули все пропавшие драгоценности? — Сюзерен об этом прекрасно знал, но сложный разговор начинают издалека.
— Да, Ваше Величество, — тихо произнесла королева, — почти все. Я сожалею лишь об одном камне. Алая ройя как нельзя лучше пошла бы молодой герцогине Эпинэ.
— Не сожалейте, — улыбнулся сюзерен, — у невесты Повелителя Молний и сестры Повелителя Скал недостатка в драгоценностях не будет. Клянусь вам.
— Я не сомневаюсь в щедрости Вашего Величества. — Руки Катари комкали кружевной платок, а Ричард видел лето и ветку акации. — Но Айри дорога мне. Я хочу сделать ей подарок, чтобы она… помнила о нашей дружбе.
— Окделлы не забывают друзей. — Альдо подмигнул Дикону. — Не правда ли, герцог?
— Да! — выкрикнул Ричард и понял, что кричать не следовало. — Разумеется, Ваше Величество.
— Я многим обязана вашей сестре, Ричард. — Белое кружево в белых пальцах и ни одного кольца. — Самое главное, я обязана ей верой в верность. Айри меня научила очень многому. Мне очень грустно, что вы в ссоре, но вашему отцу было бы еще больнее.
Если б они были наедине, юноша нашел бы, что ответить, но сюзерен только начал разговор, и он был прав, до времени оставив ройю у себя, — Айрис такого подарка не заслуживала!..
— Никакой ссоры нет, — решительно объявил сюзерен, — все давным-давно забыто, так ведь?
— Конечно, — выдавил из себя Дикон, — я больше не сержусь на Айрис.
— Я попрошу вашу сестру ответить тем же, — наклонила голову Катарина, — нас слишком мало для ненависти.